— Плевал я на вашу дисциплину! — чуть не заорал Станко и ушел взбешенный, едва не хлопнул дверью, не перебудил всех, от чаю с домашней колбасой отказался.
Андрей, взбудораженный основательно, спать, однако, себя заставил: он умел, когда надо, засыпать сразу, — если каждую ночь бодрствовать, долго не протянешь.
На фасаде двухэтажного особняка городской управы, над расположенными в первом этаже магазином готового платья Силантьева и бывшей цирюльней, а по-новомодному — заведением куафера Сержа, лепились два каменных балкончика, вместит каждый от силы четверых. Правый заняли Свирский, Дербенев и Алякринский, на другом — Сергей Ефремович и Соловьев, да еще, любопытства ради, архитектор Напалков.
Казалось, площадь так переполнена, что и десятку людей больше не втиснуться, а народ все прибывал. Первыми явились бакулинские, чем Евлампий Дунаев не преминул похвастать, когда столкнулся носом к носу с Андреем. Толпы прибывали и прибывали. Шли спокойно, тихо, без песен и выкриков, и если кто и суетился на площади и прилегающих улицах, так это купцы, владельцы мастерских, приказчики — поспешно задвигали, опускали ставни, с лязгом просовывали в петли железные прутья запоров, прилаживали дверные накладки, вешали полупудовые замки. Никто на торговцев и внимания малого не обращал.
Чтобы лучше видеть все, Андрей забрался на паперть Воздвиженского собора. Здесь почти никого не было.
Никогда еще и нигде Андрею не доводилось видеть столько людей, он даже не представлял, зная цифры, как велико рабочее население Иваново-Вознесенска и сколько народу может, оказывается, вместить не очень уж просторная городская площадь. (Впоследствии поспорят: Авенир Ноздрин станет утверждать, что на сходке было сорок тысяч, а Михаил Фрунзе скажет — шестьдесят. Пожалуй, правы окажутся оба, всяк по-своему: Ноздрин прикидывал, сколько собралось на площади, Фрунзе же брал во внимание общее число бастовавших.)
Если бы тогда существовала кинохроника, какие удивительные кадры оставила бы она для потомков... Если бы, на худой конец, хотя бы обычнейший ныне микрофон, чтобы все тогда на демонстрации услышали речь Дунаева, запомнили ее, рассказали во всех подробностях, а те — своим детям... К сожалению, не имелось такой техники, и никому в голову не пришло тогда записать выступления Евлампия Дунаева, Михаила Лакина, Клавдии Кирякиной, Матрены Сарментовой, сохранились лишь беглые заметки. Известно, что ретивый Кожеловский пытался было пустить в ход нагайки, но Дунаев по совету Балашова держал при себе недавний номер газеты с высочайше утвержденным указом о разрешении экономических забастовок, и озадаченный полицмейстер отступил. Известно, что Дунаев обошелся поначалу без привычного балагурства, — выступал он впервые перед такой огромной аудиторией, а понятно, как бывает в подобных случаях наэлектризован сам оратор, — но быстро нашел верный тон и обратился непосредственно к старшему фабричному инспектору Свирскому — Дунаев стоял на бочке недалеко от балкона, — и несколько экземпляров «Требований» тотчас из рук Евлампия поплыли туда, через минуту-вторую чиновник передал листки Свирскому, тот, приняв, показал их Дунаеву и толпе. Михаил Лакин, увидев на паперти Андрея, протолкался, спросил у «главного пропагатора», как он выразился, а что, если за Дунаевым следом ему, Михаилу, выступить? Андрей возразил: погоди, успеем, намитингуемся еще, а сейчас демонстрация чисто организационная, надо выработать линию поведения и поглядеть, какую линию выберут власти. Лакин спорить не стал. Матрена и Клавдия не подкачали: зря слов не тратили, выделили требования, относящиеся к женщинам, Сарментова напомнила, что женщин среди фабрично-заводских тружеников чуть не половина, с их претензиями надо считаться особо.
На расстоянии Андрей не мог видеть выражения лица папеньки, но представил: наверняка, возвышаясь у всех на виду, Сергей Ефремович силится казаться важным, величавым, а это у него всегда получается забавно. А вот фабричному инспектору — этому, кажется, уверенности не занимать. Голос Свирского отчетливо доносился и сюда.
Свой ответ, надо полагать, надворный советник обдумал заранее, отвечал внушительно, веско. Ваши требования, господа, будут незамедлительно переданы господам работодателям на предмет внимательного рассмотрения, в нем примет участие и он, старший фабричный инспектор, и двое его помощников, имеющих вот-вот прибыть. По выработке господами предпринимателями ответов на требования рабочих будут начаты переговоры. Однако, поскольку вести деловые переговоры на площади, в присутствии десятков тысяч человек, не представляется практически возможным, он просил бы выбрать от каждой фабрики и завода доверенных уполномоченных, которые и будут представлять ваши интересы.
Что ж, подумал Андрей, в логике Свирскому не откажешь. И в самом деле, на площади — какие переговоры, базар начнется, толпу не перекричишь, проку не будет. Он поискал глазами Афанасьева, да где там, разве углядишь, а если б и углядел, нет времени советоваться, вот уже выдвинулся к перилам балкона городской голова Дербенев, просит расходиться. Надо немедленно действовать.
— Товарищи! — крикнул Андрей с паперти. — Товарищи! На Талку! Все на Талку!
И, чтоб не успели его заприметить стражи порядка, прыгнул вниз. Услышал, как его возглас подхватили в разных концах площади.
Социал-демократической группе то и дело приходилось действовать как бы на ощупь, спотыкаться, совершать одну ошибку за другой. Отчасти ее выручала явная растерянность городских властей, и они с подобным «бунтом» столкнулись впервые, тоже блуждали в потемках. Понадобится несколько дней, чтобы и та и другая стороны «самоопределились», а пока, явившись на Талку, Андрей с горечью и почти отчаянием увидел, какая там неразбериха.
Никому и в голову не пришло изготовить хоть какие ни на есть полотнища или там фанерки с названиями фабрик. С площади расходились как попало, иные забега́ли домой, другие отставали, сбивались в кучки, чтобы поделиться впечатлениями, — словом, на большой поляне в излучине реки, той самой поляне, что суждено было стать «залом заседаний» первого в России — да что там в России, во всем мире! — «рабочего парламента», господствовала невероятная суматоха и бестолковщина. Никто не знал, где рассядутся рабочие одной фабрики, где — другой. Партийные организаторы созывали своих криком, голоса их перепутались, вообще ничего нельзя было понять. Мужчины, женщины, подростки мотались из стороны сторону, спрашивали, где бакулинские, где гарелинские, полущинские, куваевские... Лишь часа через два разобрались, приступили к выборам депутатов.
Выборы эти весьма одобрял Шлегель. Прикидывал он так. Социал-демократов в городе несколько сот человек, и не каждый жандармскому управлению известен, да всех и не переарестуешь, тем более что вряд ли эсдеки станут руководить забастовкой в открытую, а будут действовать через выборных уполномоченных, в число которых введут и своих представителей, — главари большевиков окажутся на виду, бери любого в случае необходимости. И еще уповал ротмистр на то, что, чем скорее начнутся переговоры, тем быстрее они завершатся, фабриканты, конечно, серьезных уступок не сделают, но по мелочам отступят, успокоят, стачка сойдет на нет. Чем дольше она будет продолжаться, тем больше неприятностей, чем скорее — тем лучше.
Продолжались выборы и на следующий день, и еще с утра пятнадцатого, и не только на берегу, но и на улицах, на малых городских площадях, на полянках. Хорошо, что к этому времени партийные ячейки были созданы на всех фабриках и заводах, и хорошо при этом, что, зная Дунаева, Сарментову, Лакина и других в лицо, лишь немногие догадывались об их принадлежности к РСДРП, — в «политику» вмешиваться мало кто хотел, и партийцев избирали уполномоченными просто как авторитетных, надежных людей, которым все доверяли. Основные руководители — Афанасьев, Бубнов, Фрунзе в число уполномоченных не вошли, да и не могли войти еще по той причине, что на фабриках не работали.
Еще до окончания выборов, в субботу, четырнадцатого, перед городской управой опять собрались представители рабочих — не тысячи, но достаточно много. Фабричный инспектор Свирский объявил: работодатели предлагают, чтобы выборные от каждого завода и каждой фабрики обсуждали свои требования со «своим» хозяином, никаких общих сходок. «Верно!», «Согласные мы!» — послышалось отовсюду. Ловко придумано, мигом сообразил Андрей, древний принцип — разделяй и властвуй. Нужно выступить сейчас же, немедленно. Уважаемые и всем знакомые Балашов, Лакин, Дунаев, Самойлов, Сарментова — у себя на предприятиях, руководят выборами. Надо самому. Хотя и рискованно: поверят ли? И под арест можно попасть. Но другого выхода не было. Андрей вспрыгнул на бочку — «трибуну» эту так и не убрали.
— Товарищи, — сказал он, — когда идет драка, чем бьют сильнее — растопыренными пальцами или кулаком? Каждому ясно. А басню Крылова про лебедя, щуку и рака помните? Помните, конечно. А пословицу: «дружно — не грузно, а врозь — так брось»? Мы на эти хитрости не поддадимся. Предлагаю голосовать: не согласны с тем, что предлагают хозяева.
Наблюдая со стороны, Шлегель думал: вырос, вырос мальчик, и отважился открыто выступить, и не побоялся, что рабочие примут за чужака, и слова нашел верные. Притом в пределах дозволенного, поводов к задержанию не дал. И даже голос подходящий, баритон, сильный, а давно ли, кажется, чуть ли не теноришком разговаривал, подобно Сергею Ефремовичу. Ничего не скажешь, с таким и потягаться не унизительно, достойный противник. Ну‑с, посмотрим, посмотрим, Андрей Сергеевич. А вы-то поговорочку помните: «сила и солому ломит»? А к нам подкрепление прибыло — вам сие известно? Батальон пехоты. Серая скотинка, вы ее не распропагандируете. Срок придет — по-другому с вами поговорим. А пока посмотрим, посмотрим, что у вас получится, господа большевики.