Большинство фабрикантов, однако, в панике бежали из города, управляющие старались не показываться забастовщикам на глаза. Известный скупостью и хамством Мефодий Гарелин кричал, что скорее себе все зубы вырвет, а рабочим не уступит ни в чем.
По улицам скакали донские, астраханские казаки, в боевой готовности держали три пехотных батальона. Но полицейский пристав, рапортуя Кожеловскому, вынужден был отметить: «Буйств и насилий рабочими учинено не было, ведут себя тихо».
Стачка распространялась во всей округе: поддержали рабочие Шуи, текстильщики Вичуги, Кинешмы, Тейкова, Родников, — движение охватило весь промышленный район. К движению присоединились крестьяне, спрашивали у партийного комитета, «как отобрать землю и земских Начальников уничтожить», писали о том, что «научились у ивановских рабочих и тоже начинаем делать забастовку».
Готовились к вооруженной схватке. За револьверами в Москву ездила Матрена Сарментова. На заводе Кирьянова делали кастеты, кинжалы, отливали корпуса для бомб и, когда удавалось, отбирали оружие у зазевавшихся солдат и городовых, у сторожей, у лесных объездчиков.
Фрунзе срочно послали в Шую, где бастовало десять тысяч человек, так что писать заявление министру Булыгину выпало на долю одного Бубнова, — правда, после того, как основные положения обсудили сообща.
«Мы не можем изматываться на работе, мы не можем жить без отдыха, точно на каторге, мы не можем ждать, — писал Андрей, — поэтому мы требуем, чтобы государственная власть немедленно ввела в законодательном порядке 8‑часовой рабочий день на фабриках и заводах».
Он писал далее о недопустимости вмешательства начальства и войск в дела рабочих во время забастовки, об установлении пенсий, о создании комиссии по рабочему вопросу из народных, выборных представителей, об установлении свободы печати, свободы собраний. И заканчивал уверенно: «Мы заявляем, что этой свободой мы будем пользоваться и впредь, и надеемся, что ни полиция, ни войска не будут нам препятствовать в осуществлении этого законного и необходимого нам права».
Проект письма на партийной группе одобрили, но решили выждать несколько дней: стачка в целом еще не приняла политического характера.
Лишь 23 мая положение круто изменилось.
В это утро под руководством депутатов рабочие организованно двинулись на городскую площадь, чтобы вступить в переговоры с губернатором. Еще не знали, что он уехал во Владимир, а здесь в качестве представителя высшей власти его сменил вице-губернатор Сазонов. По распоряжению «вица» все подступы к площади оградили войсками, казаки и пехота держали наготове винтовки, шашки, нагайки. Решили в открытую схватку с вооруженной силой не вступать, а двинуться всем на Талку.
Подняли — впервые! — красное знамя. Пели «Марсельезу». Было примерно пятнадцать тысяч человек.
Тайный агент доносил Кожеловскому: «На сходке рабочих на реке Талке оратор не из числа рабочих, а приезжий возбуждал народ против правительства, объясняя, что войну кровопролитную устроило именно правительство».
«Оратор не из числа рабочих» был Бубнов. Полицейский агент посчитал его за приезжего.
По решению партийной группы с 23 мая стал издаваться бюллетень большевистской организации. Андрей либо писал текст, либо редактировал, если составляли другие.
В проведении забастовки наладился твердый порядок. С утра собирались партийцы, намечали, какие вопросы обсудить на заседании Совета, подсказывали, кому выступить, о чем. Потом — Совет, депутаты собирались на Талке, рассаживались на песчаном выступе, некий остряк из грамотеев пустил прозвище — «мыс Доброй Надежды». Утверждали вчерашний протокол, обсуждали текущие дела, если надо, выделяли депутацию для переговоров властями, зачитывали большевистский бюллетень... На противоположном берегу тем временем собирались рабочие, им докладывали о принятых решениях, начинался митинг. Постепенно митинги стали заменяться лекциями — говорили не только о текущих делах, но и о том, что такое классы, государство, почему существует эксплуатация и почему ее нельзя избежать, пока не свергнуто самодержавие. С лекциями выступали чаще других Бубнов и Фрунзе.
Большую речь держал Андрей 25‑го.
— Вчера мы вам сообщали, — говорил он, — что фабриканты письменно изъявили согласие вступить с нами в переговоры, причем своим представителем выделили Дербенева, нам предложили послать пятерых депутатов. Что же вышло? Когда депутаты явились, городской голова заявил, что никаких переговоров не назначал, что фабриканты не изменили своего решения — каждому хозяину иметь дело только с рабочими своей фабрики. Ему показали письменное извещение вице-губернатора о переговорах. Дербенев ответил, что предпринимателям о такой бумаге ничего не известно. Как же так? Выходит, вице-губернатор совершил уголовное преступление, написал от имени фабрикантов без их ведома. Рабочего за такой подлог судили бы, а для начальства, видно, законы не писаны. И еще мы получили от «вица» бумажку, в ней говорится, что мы несли запрещенные флаги. А между тем нигде не сказано, какой цвет материи дозволенный, а какой преступный...
— Насчет флагов я скажу, — Михаил Лакин выдвинулся чуть вперед. — Царский флаг, все знаем, из трех цветов: вверху белое, в середке синее, внизу красное. Я слыхал — это еще Петр Первый придумал. Верхнее белое — это высшее правительство, высшие господа, «белая кость», которая всем государством управляет. Синее — это самые наши кровопийцы, фабриканты и чиновники, наемные шкуры, которые нас давят, теснят, и неспроста ведь у жандармов мундиры-то голубенькие. А красное полотнище внизу — это и есть мы, мы с вами, кровью нашей выкрашено! Вот мы и поднимаем красное знамя в знак того, что не хотим подчиняться мерзкому правительству, а хотим, чтобы правительство было из рабочих и крестьян, тогда земля перейдет крестьянам, фабрики — в наше управление, тогда мы скажем кровопийцам, чтобы и они своим горбом себе на хлеб зарабатывали!
— Ура!
— Долой самодержавие!
— Вы государя не трожьте, грех! — Какой-то бородач деревенского облика, пробираясь к пеньку, говорил: — Государь — помазанник божий, фабрикантов и управляющих прогнать — одно дело, а государя никак невозможно, грех это перед богом...
— Ну-ка я ему отвечу, — Федор Афанасьевич хитро улыбнулся. — Ты, старина, Библию-то читал?
— А то, — сказал бородач. — Грамотные мы.
— Так вот и я почитывал на досуге, когда в тюрьме сидел. Поучительно. Кой-чего знаю. Там прямо сказано! под царем ходить — это грех.
— Иди ты, нехристь, — бородач отмахнулся.
— Не веришь? Изволь. Первая книга Царств, двенадцатая глава, стих девятнадцатый: «И сказал весь народ Самуилу: помолись о рабах твоих пред Господом Богом Твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили еще грех, когда просили себе царя...» Вник, борода? Вот оно, грех-то в чем...
Бородач перекрестился.
— Врешь, поди?
— А ты дома загляни в Библию-то, коли я соврал — завтра приходи, уличи меня во лжи.
Вокруг смеялись, — правда, не слишком дружно. Отец казался очень довольным.
— Не выдумал, Федор Афанасьевич? — тихо спросил Андрей.
— Оборони господь. — Отец даже перекрестился для убедительности. — Ни единой буквочки, все как есть.
Власти перешли в наступление. Второго июня расклеили афишки, подписанные «вицем» Сазоновым: ввиду того, что собрания стали принимать явно политический характер и произносятся даже возмутительные речи против особы его императорского величества, всякие сходки и в городе, и на берегу Талки запретить.
Арестовали Михаила Лакина с женой, с ними еще троих, чтобы не разболтали. Свидетелей беззакония — депутатам ведь гарантировали неприкосновенность — полиция иметь не хотела, задержали еще одного депутата — Ивана Белова.
Кожеловский настаивал на массовой «изоляции» как рабочих активистов, так и приезжих агитаторов (стало известно, что несколько человек прибыли из Москвы). Этому воспротивился Шлегель, его поддержал только что вызванный в Иваново-Вознесенск прокурор Владимирского окружного суда Данилов: такая акция может привести к взрыву.
Усилили патрулирование улиц. В город вступил еще один драгунский эскадрон. Фабриканты вывесили извещения о закрытии всех предприятий на неопределенное время, то есть прибегли к так называемому локауту.
Партийная группа, затем и Совет постановили: запрету вице-губернатора не повиноваться, сходки проводить, стачку продолжать.
Решение Совета объявили на общем собрании. Там присутствовали и москвичи — Александр Мандельштам (Одиссей), Станислав Вольский; от Северного комитета — Николай Подвойский, Алексей Гастев — все нелегалы. Николай Подвойский, переодетый рабочим, подгримированный, произнес речь. Выделили депутацию к Сазонову — протестовать насчет запрещения сходок. Велели заявить ему, что в случае насилия депутатское собрание снимает с себя всякую ответственность за могущие возникнуть последствия.
Депутация отправилась, на Талке решили ждать, покуда возвратятся. Приезжие, а с ними Афанасьев, Балашов, Фрунзе, Бубнов отошли в сторонку, под сосны, — переговорить, посоветоваться. К ним присоединился и Федор Кокушкин, это Андрею не понравилось, но возражать не мог: районный партийный организатор, имеет право. Кокушкин, по мнению Бубнова, слишком уж ретив, требовал чуть ли не вооруженного восстания, как и Станко, а какое восстание, когда револьверов два десятка и примерно столько же самодельных бомб? О том спорили с Кокушкиным многократно, и всегда Федор упрекал Андрея в интеллигентской мягкотелости. Вот и сейчас, подумал Андрей, он может внести в разговор ненужную горячность, но что поделать — не прогонишь ведь.
Потолковав, пришли к выводу: что бы ни ответил Сазонов, а завтра на Талке собираться, но при этом москвичам, ярославцам, руководителям здешней организации, в том числе и Бубнову, держаться в сторонке, их арест сейчас принесет огромный вред.