И вспомнилось теперь: под рождество, в девяносто седьмом, сидели, как всегда, в классе, за окнами раздался непонятный шум и, сколь ни отличался строгостью учитель математики, надворный советник Шестаков, реалисты рванули с мест, облепили подоконники. По Александровской, посередине мостовой, оттеснив и экипажи, и подводы, распирая, казалось, стены домов, шествовала толпа. Не гомонили гармошки, не взвизгивали, как заведено во время гулянок, подвыпившие бабы, не слышалось матерных выкриков: толпа шествовала безмолвно, и в безмолвии ее, наверное, и заключалась неведомая, неугадываемая сила, и ее, этой силы, устрашился надворный советник Шестаков, он взывал: «Господа, господа, прошу по местам», но «господа» третьеклассники Иваново-Вознесенского реального училища, каждому по четырнадцать лет, — за учебные столы не торопились. Кто-то — кажется, Кокоулин Сенька — с бумажным треском рванул на себя оконную раму, влетели снежинки, понеслось дыхание тысяч людей. И тут в коридоре затрещал звонок.
Училищный дядька — по обыкновению, конечно, отставной унтер — вознамерился удержать, но куда там — двери бы сокрушили.
За чугунную ограду не выйти, к ней вплотную, с той стороны, двигались фабричные. Ученики смотрели сквозь решетку. Рядом с Андреем оказался Евгений Гандурин, смуглый, похожий отчего-то на татарина, стоял прямо, навытяжку, не хватался руками за прутья ограды. Он процедил какое-то короткое слово — не то «хамы», не то «рабы». Андрей обернулся: Гандурин глядел сощурясь, лицо взрослое и злое.
А толпа шла мимо. Зипуны, армяки, овчинные тубейки, у некоторых пальтишки грубого седоватого сукна. Картузы, треухи, платки. Опорки, лапти, валенки, редко — сапоги. И ни выкриков, ни песен, ни перебранки.
Тогда вот Андрей увидел Ивана Архиповича Волкова и не вдруг узнал. Отец Никиты — пригорбоватый, немного суетливый, в часы отдыха безобидный балагур — показался Андрею высоким, плечистым. Иван Архипович смотрел прямо перед собой, он слегка опередил своих, ляпушинских, и получалось так, будто ведет он остальных товарищей.
Течение людское замедлилось, остановилось, и тотчас на расширенное основание фонарного столба вспрыгнул, обнял столб левой рукою, а правую распростер молодой мастеровой обыкновенного вида (короткое пальтецо, косоворотка, сапоги), и сюда, к ограде училища, его слова донеслись четко:
— Товарищи. По требованию народа правительство приняло закон — сократить рабочий день до одиннадцати с половиной часов. Это не сладкий пряник, а все-таки уступка. Но фабриканты наши гнут свое, ищут себе лазейку. Они зато решили уменьшить число праздничных дней в году. Рабочие у Гарелина первыми подняли голос, чтобы восстановить праздники. Но этого мало. Надо всем требовать, чтобы перед праздниками работу заканчивать в шесть часов вечера, чтобы, когда женщина рожает, ей давали свободный месяц и платили за него не меньше восьми рублей...
— Верно говорит!
— Держи карман шире, так они тебе в карман-то и...
— Городского голову сюда!
Оратора на столбе сменил другой, Андрей его знал немного, жил неподалеку, тоже молодой, как и предыдущий, с усиками, а когда скинул картуз, обнаружилась широкая лысина.
— Я вот стих про нашу жизнь составил, послушайе, — объявил он и принялся декламировать:
— Жмет рабочего контора,
Как в тюремном замке вора;
Цен сбавляют, пишут штраф,
На защиту нету прав.
Отставной училищный унтер тряс колокольчиком, в классы возвращались только немногие. Теперь толпа гудела, разбивалась на кучки, и в каждой кто-то карабкался на столб, других поднимали на плечи, говорили всюду, стало почти ничего не разобрать, и Андрей — без шинели — выдавился на улицу. И вскоре очутился рядом с Иваном Архиповичем.
Волков его не заметил, он объяснял товарищам примерно то же самое, что и парень в косоворотке, но проще объяснял, с прибаутками, вокруг смеялись, и снова Андрей удивился перемене, которая произошла с отцом его одноклассника.
Демонстрацию не разогнали: полицейских сил в городе недоставало, и митинги, сходки продолжались на каждой фабрике, на каждом заводе, проходили мирно, сдержанно. Каждый день после занятий Андрей бежал на гарелинскую фабрику — она стояла рядышком, на задах Отцовского дома, — а вечерами спешил к Волковым. В ту пору Иван Архипович кровью еще не харкал, да и забастовка его, как и многих, взбодрила, балагурить он перестал, всерьез разговаривал с Никитой, с Андреем — и малолетний Петька тоже прислушивался, — и многое перед Андреем стало представать в ином виде, нежели прежде.
Нет, папенька Сергей Ефремович не был ни крововосом, ни деспотом, когда управлял фабрикой и теперь, ставши членом городской управы. Не в меру вспыльчивый, он, однако, рукам воли не давал и даже во гневе не употреблял бранных слов, рабочих не почитал за быдло, вовсе нет. Просто верил он в то, что каждому человеку божьим провидением определено занять на земле то или иное место. Вот хотя бы ихний, Бубновых, род. По семейным преданиям, и каторжники среди предков Сергея Ефремовича водились, и, слышно, даже фамильное прозвание от бубнового туза, пришитого «ворам» на спину, повелось. Но те Бубновы памяти о себе не оставили, сгинули без следа. Дядюшка же Варсонофий Варлампиевич господней милостию одарен был и смекалкою, и хваткою, из грязи — в князи, мало того, что фабрику откупил, крупной торговлею в Питере занялся, но еще и щедростью перед богом и людьми наделен был отменной: Крестовоздвиженскую колокольню в городе на свои средства вознес и в сооружении зимнего храма немалое участие принимал. Да и Сергей Ефремович, из мальчика на побегушках — в конторщики, из конторщиков — в управляющие, а ныне член городской управы, один из отцов города — это каково? А те, кому предназначено краску варить или полотна отбеливать, значит, на большее негожи, роптать не на кого, — вот как рассуждал Бубнов-старший. И до какой-то поры ему Андрей верил, как верил, о будущем задумываться начав, и в собственный «талан»: быть ему, Андрею Сергееву Бубнову, сперва инженером, потом и владельцем, а там, глядишь, сановное кресло уготовано в столице...
...На пятый день мирной забастовки в город, по приказу владимирского губернатора, вступили два батальона — 700 человек! — пехоты и сотня казаков. Через сутки — еще казачья сотня. Все предприятия оцепили. Через две недели приступили к постылой работе...
За калиткой послышались — шлепали по грязи — шаги. Андрей кинулся туда.
— Почему один? — спросил Никиту, и Волков, не удивившись, что Андрей здесь, ответил:
— Не схотел доктор. Говорит, до утра потерпит отец, а там пускай в больницу является, невелик барин. Как отцу-матери об этом сказать-то...
— Давай вместе, — сказал Андрей.
Тело Ивана Архиповича вытянулось на лавке, в изголовье оплывала тонкая свеча.
— Только ты за ворота — он и преставился, — ровно, без слез, как о чем-то совсем обыкновенном, объяснила Прасковья Емельяновна сыну. — К мертвому, вишь, доктора-то звал, к мертвому...
Бывало и пострашней...
«Возмутительный и в то же время характерный для наших порядков случай произошел на Полушинской фабрике. Одна работница очень сильно захворала; она не раз заявляла о своей болезни и просила отпуска — поправиться здоровьем, но получала отказ. Когда однажды, уже совсем больная, она обратилась с тою же просьбой, ей пригрозили расчетом. На слова, что нечем кормиться, был короткий ответ: «Черт бы тебя ободрал, дохни». Шатаясь, пошла она с фабрики, но, задыхаясь, села на лавке, а минут через пять умерла; об этом доложили табельщику. Тот, испугавшись, тотчас же оповестил всю фабричную администрацию, и вот собравшаяся стая, с целью выгородить себя из этой истории, придумала гнусную вещь: написала отпуск для лечения, положила его в карман покойницы и отправила ее в больницу».
«Искра», 1 октября 1902 года
Во дворе Бубновых прытко, сильно пробивалась тимофоевка, по ней так славно, так ласково бежать босиком к колодцу. Едва сгоняло снег, Андрей мылся до пояса чуть зеленоватой студеной водой. Поливал обыкновенно из ковшика брат Николка, сам он, завидуя, на такое омовение отважиться не мог.
В хорошую пору года родился Андрей, в конце марта. Накануне по неписаному народному календарю — Василий-парник, Василий-солнечник, Василий-капельник. Всегда к этому дню пригревает, льются с крыш веселые, звончатые струйки, падают, дробясь, перестарки-сосульки, и, если солнышко покажется в кругах, значит, быть урожаю. А нынче и вовсе теплынь, и раньше прошлогоднего отметил Андрей обливанием из колодца наступление весны — в свой день рождения, в восемнадцатилетие, принял, как он выразился, очередное «святое крещение».
А в самом деле крещен был младенец во субботу светлой седмицы, и, как у гоголевского Башмачкина, выпадали в ближайшие дни по святцам заковыристые всякие имена: Протолсон, Пасикрат, Евсевий, Евлогий, Иакисхол. Пользуясь правом от прозваний таких отказываться, велел Сергей Ефремович окрестить Андреем — в память святого, князя Андрея Боголюбского, а по-гречески, знал родитель, обозначает «мужественный». Бубнов же старший во всякие божии предопределения, как уже сказано, верил и потому имя выбрал неспроста.
Надо признаться, что поначалу Андрей имя свое не очень оправдывал, был хиловат и плаксив, боялся, как Володя ни поддразнивал, спрыгнуть с крыши погреба, простужался от сквозняков. Но, вычитав однажды про детство Александра Суворова, а затем и о Рахметове, решил себя закаливать. Правда, на голых досках, тем более на гвоздях, не спал, но вместо пухового покрывался тканым, дерюжным одеялом, в комнате ходил босой, форточку, к неудовольствию Николки, не затворял и, начав с холодных обтираний памятной весною 1898‑го (после той забастовки!), обливался у колодца, ни к чему особенному себя еще не готовя, а так, ради телесного здоровья. И в постели не залеживался, поднимался спозаранок.