онравова, все ли готово в крепости.
— Еще не все, — рапортовал, встав, Благонравов, — крепостные орудия в плохом состоянии...
— Что думаете предпринимать?
Георгий замялся.
— А вот что, — сказал Бубнов, — полевая артиллерия у вас исправна? Да? Так вот и выкатите несколько орудий на приплесок Невы, куда-нибудь возле Алексеевского равелина...
— Так точно, — обрадованно подхватил Благонравов.
— По указанию ЦК, — сообщил Андрей Сергеевич, — создается запасной штаб восстания — под твоим, Владимир Александрович, руководством (Антонов-Овсеенко кивнул), Разместитесь в крепости — это на случай, если Керенскому удастся так взять Смольный. Опасность невелика, но и предосторожность не мешает. Сейчас, как только закончим, и отправляйтесь, и ты, Владимир Александрович, берись писать ультиматум господам «временным», хватит цацкаться, с часу на час начнем. С богом, как говорится. Особая надежда на тебя, Константин Степанович, — продолжал он, обращаясь к Еремееву. — Если правительство откажется капитулировать и обстрел их не испугает, то поднимаешь свой Преображенский и... Только, по возможности, побереги Зимний, предупреди ребят. Как это — на кой хрен? Музей там откроем, двери всем нараспашку, приходи в царские покои и любуйся на здоровье... Чего головой крутишь, я не шучу. Ну, по местам, други мои...
На какие-то считанные минуты он остался один. Смольный гудел, и громко разговаривали за дверью, но Бубнову показалось, что в комнате сейчас тихо. Уже много дней не удавалось побыть наедине с самим собой. И не скоро, вероятно, удастся... Если удастся вообще, подумал он, однако мысль о возможной смерти была мимолетной, не задержалась.
В консервной жестянке с рваными краями — вспарывали клинком — дымился забытый Благонравовым окурок, Бубнов его машинально взял, затянулся, закашлялся — махорка была крепка. Запил остывшим — пахло прелым веником — чаем. Подошел к настенной карте.
«Россия, нищая Россия...» — вспомнил он стихи Александра Блока. Доводилось его слушать на одном из литературных вечеров, попал случайно. Говорят, Блок редактирует стенограмму отчета комиссии по расследованию деятельности царского правительства... Скоро еще одну комиссию создадим, подумал Бубнов, посмотрим, чем господа керенские отличились. Да, нищая Россия... Нелегко нам придется, покуда вытянем из нищеты, из темноты, из раболепья...
Он смотрел на карту. Красной сеткой — железные дороги. Западнее Москвы — густо, чем ближе к Уралу, тем реже, а за хребтом так и вовсе одна-единственная. Чем придется заниматься ему, когда победит революция? Вот ими, железными дорогами? Вряд ли. Это для него временное поручение, специалисты найдутся. А он? А он солдат партии, вот он кто. Куда поставят, тем и будет заниматься. Хоть с лекциями по заводам, хоть редактором газеты, хоть директором типографии. А может, и вернется на годик в свою Петровку, получит наконец диплом, без двуглавого орла, с новым — каким-то будет он? — гербом Республики, пойдет в инженеры... Всем дело сыщется, не о том сейчас думать, Андрей...
Почти ворвался, придерживая пенсне, Урицкий, ладонью отмахнул плотный табачный дым.
— Подпиши, Андрей, — сказал он, протягивая бумагу.
Это было воззвание ВРК к населению Питера: «Контрреволюция подняла, — читал Бубнов, — свою преступную голову. Всем завоеваниям и надеждам солдат, рабочих и крестьян грозит великая опасность. Но силы революции неизмеримо превышают силы ее врагов. Дело народа в твердых руках. Заговорщики будут сокрушены. Никаких колебаний и сомнений. Твердость, стойкость, выдержка, решительность...»
— Добавим: «Да здравствует революция!» — как считаешь?
— Давай.
Бубнов приписал, поставил росчерк, Урицкий, приоткрыв дверь, бумагу кому-то передал, вернулся, напомнил:
— Сейчас заседание нашей фракции съездовской, пора идти. Да, — он нахмурился. — В коридоре встретил Троцкого, говорит, что на фракции выступит против немедленного ареста правительства, что власть может перейти мирно.
— Черт бы его подрал, этого... Льва Бонапартовича, — вдруг придумал прозвище Бубнов. — «С одной стороны, нельзя не признаться, с другой стороны, нельзя не сознаться...» А медлить нам никак нельзя, Миша, как полагаешь?
— Чего ж тут полагать...
Того не зная, они говорили словами, что в эти же минуты набрасывал у себя в комнатке на Сердобольской тихой улице Ленин:
«Промедление в выступлении смерти подобно».
Если бы те, кто вершил тогда историю, задумались о том, что для потомков окажется важным, существенным, ценнейшим любой клочок, любой обрывок наспех исписанной бумаги с мимолетным каким-нибудь наброском... Но сохранились далеко не все, даже государственной важности, документы.
И все меньше остается на свете людей, которые пережили те дни, в сознательном будучи возрасте, которые сохранили ясность памяти, которые могут рассказать о том, что видели они, в чем они участвовали сами...
...В аудитории Политехнического музея Юлий Мартов произнес речь, кратчайшую, быть может, во всей истории человечества, единственное слово: «Товарищи!..» — его тотчас согнали с трибуны...
...Почти непрерывно в комнате № 18, в первом этаже Смольного, — поскольку II съезд Советов назначен, вернее, отложен до 25‑го, надо выработать твердую, решительную тактику, да нет, уже не о выработке тактики сейчас речь, а о том, что к съезду революция должна, обязана победить, — потому непрерывно заседает большевистская фракция, и прибывают делегаты отовсюду, со всех концов необъятной...
...Еще не у Николаевского моста, но поблизости, в ожидании приказа ВРК, и председатель судового комитета Белышев то и дело телефонирует: ««Аврора» готова, ждем только приказа...»
...Веселые дезертиры и на самом Невском, и на Суворовском, и на Мойке, и на Загородном — всюду — торгуют папиросами, а сами дымят «козьими ножками», хрустят осенними яблочками, эх, яблочко, да куда котишься...
... — Вам куда, товарищ? В Петросовет? Этажом выше, да, но, пожалуйста, запишитесь в анкетной комиссии съезда. Какой вы партии, товарищ?
Социал-демократ меньшевик... Ох, как старательно и длинно выговорено, другие им, барышням в регистратуре, отвечают куда короче: большевик, все тут...
...«Нынешние Разины, Пугачевы — вот мы кто», — похвалялись там и тут, а когда спор о земле, по крестьянскому вопросу сделался одним из главных, тут и обнаружилось: не Разины, а скорее Столыпины они, господа эсеры, что правые, что «левые»...
...Левые, правые, кадеты, октябристы, максималисты, интернационалисты, анархисты, господи боже, да и слов-то не выговоришь, — впрочем, выговаривал без ошибок, понаслушался за долгие годы старик швейцар в Мариинском дворце, открывая дверь.
— Господин-товарищ, изволите видеть, брат у меня приезжал из Балакова, городскую там выбирали управу, дали десяток бюллетеней, он спрашивает: а какой опускать? Ему говорят: этот вот — за большевиков. Так бы и сказали, отвечает, а остальное заберите у меня, пригодится вам для... домашней надобности...
...Левые, правые...
— Левой-левой-левой!
— Караул, стой!
— Смирно!..
— ...К Дыбенко в Кронштадт, в Центробалт, немедленно чтобы высылали три миноносца — по их усмотрению, но чтоб надежные, впрочем, весь Балтфлот надежный теперь... А ты, Станислав, — на телеграф, назначаешься комиссаром, если барышни там вздумают бунтовать, посадишь к коммутатору солдат-связистов, выполняй, товарищ Пестковский, с богом...
...Пожарища, но это не пожарища, отблеск костров в окнах, костры прямо у входа, у стен Смольного, завернули холода, еще недавно бил дождь, а теперь морозит, порошит, а дворец не отапливается, но зябнуть некогда...
— ...И, главное, помните: в Зимнем не только министры и юнкера, там и госпиталь еще, и там, черт их, дурех, побери, рота женского батальона, тоже мне вояки, батальон смерти, надо их не задеть ненароком, этих психопаток, понял, Еремеев? А огонь боевыми снарядами открывать только в случае крайней необходимости, по распоряжению отсюда, дворец надо сохранить, еще раз напоминаю, Благонравов, это — решение...
...Странно, с чего повелось, откуда такая мода, что ли, поветрие: все грызут нынешней осенью семечки, весь Петроград в шелухе, даже, говорят, аристократические дамы не брезгают, впрочем, не брезгают они и другими удовольствиями, поизысканней... «...ананасы, рябчиков жуй, день твой последний...» — в коридорах пели матросы...
...Белой пленкой сверху, застыла совсем, припахивает едва заметно дымком и — совсем чуть-чуть — конопляным маслом, да, конопляным, и сухарь не размачивается в полуостывшем кипятке.
— ...Ничего, товарищ, не беспокойтесь, лучше пригласите связного от Обуховского...
...Вповалку, через несколько отсюда комнат — с каждого завода, из каждого полка и отдельного батальона, едят ту же пшенку, дымят, ждут, пока понадобятся, тогда — кто пешком, кто на самокате, кто на трамвае...
...Обвешанном людьми снаружи (как только не сваливается с рельсов, как только двигается); дуют без маршрутов, куда народу побольше, туда и везут, вчера Гриша Чудновский рассказывал: надо было поскорей в Смольный, велел вожатому свернуть, тот свернул, повез, — правда, пришлось револьвер ненароком из кармана...
...Казанского собора, соседство, кажется, не слишком пристойное для собора, но коммерция есть коммерция, хоть и плохонький синематограф, но битком всегда, крутят ленту, итальянскую какую-то мелодраму, и публика ломится — удивительно устроен человек...
— ...Кого пошлем? Да, пожалуй, Словатинскую, из секретариата, она шустрая и притом похожа на работницу, ее не задержат, да, конечно, лучше через Надежду Константиновну. Какой разговор, безусловно, пора Ленина вызывать сюда, сколько ж ему сидеть как под домашним арестом, да, пора, Феликс, пора, Коба, вполне согласен...
— ...Интересно, очень интересно, товарищ. Как, повторите, пожалуйста? Вы точно записывали? Почти стенографически? Любопытно... Значит, государственный преступник Ульянов-Ленин все еще подлежит арестованию, говорит Керенский? Значит, они предпочитают быть убитыми и уничтоженными, но жизнь, честь и независимость государства не предадут? Храбры же господа... Как говорят на Украине, не хвались, идучи до рати, а хвались, идучи...