Почту еще не принесли, рано. В ванной комнате лежала свежая простыня, приготовлена была новая полотняная гимнастерка и новые, к этому дню сшитые, галифе, — он привык к военной форме, цивильное платье надевал только на торжественные заседания и наиболее «представительные» совещания.
Душ пустил еле тепленький, после долго растирался жестким — специально для него такие в доме держали — полотенцем.
Скатилась по лестнице растрепанная, полусонная Ленка, халатишко почти распахнут, косички поленилась на ночь расплести, торчат в разные стороны, спросонок проскочила было мимо — вечно в школу опаздывает — отец поймал за косичку, сказал:
— Буба-Бубеныш, а ну скажите дяде «здрасьте!».
— Ой, папка! — она повисла на шее, — С днем ангела тебя, как Анна Григорьевна говорит! С рождением, папка! А мы тебе с мамой приготовили... как его... визит, да?
— Скорее всего, сюрприз, — сказал он. — Тоже мне визитерша, такая солидная дама, полных десять лет с хвостиком, а образованность ниже уровня, и это — дочка наркомпроса, ай-ай-ай!
— Ну и пускай, — ответила, ничуть не обижаясь, Ленка. — Пускай сюрприз.
Он вспомнил: прошлый год учительница из породы экспериментаторов задала своим птенцам не изложение, как полагается, а сочинение на тему «Мои родители». И Ленка написала кратчайшее из всех произведений в классе, одну фразу: «Мой папа — Революционер». Так и написала — с большой буквы.
— И у меня есть «визит», — сказал он и вытащил из кармана галифе дымковскую, из глины, раскрашенную ярко забавную игрушку: девица — румянец во всю щеку, носишко в небеса.
— Понятно, к чему намек? — спросил он. — Вот и преотлично. Ладно, совершай утренний туалет, лопай и дуй в школу. А маму не буди, мы вчера поздно легли. Я пока пройдусь до завтрака, накурился, извини уж, мадемуазель Буба.
На пороге встретилась рассыльная, принесла первую телеграмму — из Самары, от давних, еще с подполья, друзей: «Привет большевику, привет родному товарищу», — спасибо, друзья мои, спасибо, всех вас помню...
Надел длиннополую, кавалерийского образца, шинель, фуражку с матерчатым козырьком и красноармейской звездочкой. Сапоги блестят — любит их чистить, есть такое забавное пристрастие.
Дворник Галимзян перестал ширкать метлой, приложил к шапке развернутую ладонь, поздравил с праздником. В старое время полагалось дать ему серебряный рубль и чарку водки. Бубнов пожал руку: с Галимзяном Закировичем знакомы по гражданской, он служил под началом Андрея Сергеевича в 1‑й Конной. Спасибо, фронтовой товарищ...
На работу сегодня опоздает, не беда... Тихим переулком вышел на Садовую. Бежали редкие автомобили, цокали копытами извозчичьи лошади. Не будет, наверное, скоро извозчиков, доживают свой век.
У мальчишки взял «Правду» — домой еще не принесли, — развернул на ходу, увидел приветствие ЦК, статью Глеба Максимилиановича Кржижановского, и приветственное письмо Надежды Константиновны, и телеграмму от ленинградских большевиков за подписью Сережи Кирова...
Он был счастлив. Ему исполнилось пятьдесят. Ему еще оставалось, по всем медицинским меркам, думал он, не меньше четверти века — жизни, работы до самого последнего дыхания, общения с друзьями, ему предстояло, думал он, увидеть взрослую Ленку и понянчить внуков, ему предстояло долгое-долгое счастье. Высшее счастье — борца.
Бубнов был счастлив.
Впрочем, если бы он и знал, что впереди осталось меньше семи лет, — разве не был бы он счастлив все равно в этот день, в день, когда подводятся итоги, когда мужчина чувствует себя и во всей полноте творческих сил, и в зрелости опыта, когда можно с уверенностью сказать себе — что же ты успел сделать на этой земле...
Даже и знай он, что ему остается неполных семь лет...
Это ведь тоже много, если прожить не впустую.
А жить впустую Андрей Сергеевич Бубнов не умел, не такая была натура, не тот характер, да и не те были времена — вихревые времена социальных схваток, битв, революций, потрясений, побед, борения страстей, времена грозовые и грозные, возвышенные и трагические...
Июль 1974 года — май 1977 года