Несмотря на то что наши сны заставляют нас просыпаться со смехом, плачем или криком, мы говорим, что они нереальны, в то же время настаивая, что страх, паника, гордость и смущение – реальны. Мы помещаем себя в свои сны и говорим: «Это не настоящий я». Мы помещаем себя в свои страхи и заблуждение и настаиваем, что они и есть настоящий я.
Это тело реально? Существует ли вообще «настоящее я» или «ложное я»? Нагасена утверждает, что его имя, положение, части тела и так далее – не ложные. Точно так же мое имя, тело, страхи и омрачения – не ложные. Термин «не-я» не значит «ложный я». Но оно и не настоящее в том смысле, в котором мы привыкли считать. Мы наделяем себя и мир вокруг нас качествами прочности, независимости и неизменности, но на самом деле не обладаем ими. Наше восприятие ложное. Объекты нашего восприятия – ни ложные, ни подлинные.
Миллионы людей умирают каждый год, но если нам или нашим близким поставят смертельный диагноз, мы задаемся вопросом: «Как это произошло?» Но еще большее удивление выражает вопрос: «Как нам удается придерживаться такого очевидно ошибочного восприятия?» Мы не можем ухватить его руками. Мы не можем связать его цепями. Только ум способен поддерживать абсолютно ложные притязания на то, кто мы есть. Есть только одно препятствие, которое не дает мне увидеть мою сущностную пустотность – ум-облако, который застрял в неизменности смущения или в привязанности к ролям, в неспособности или нежелании отпустить это облако. Это понимание не вернуло мне легкость и непринужденность, но я снова был готов подбросить дров в огонь.
Для того чтобы осознать, что жизнь – это и есть изменения, нам достаточно посмотреть на себя и на своих близких. Это даст нам даже больше информации, чем нужно. Но мы не хотим видеть этого, и отрицание становится причиной дуккхи, что переводится с санскрита как «страдание». Дуккха может принимать разные формы: от мучений и агонии до неудовлетворенности, волнения, возбуждения и раздражения. Все эти варианты отражают умственное беспокойство, которое возникает, когда мы подменяем реальность как она есть такой, какой мы хотели бы ее видеть.
Мой собственной опыт научил меня: пусть мы часто получаем урок непостоянства, старые привычки возвращаются, и нам нужно проходить его снова и снова. Коварство привычного ума мне наглядно продемонстрировал один эпизод из моего детства в Нубри. Наш дом располагался на вершине холма, а мальчишки моего возраста жили внизу. У нас был свой тайный сигнал: я выскальзывал из дома, складывал руки у рта и издавал звук, похожий на крик кукушки: «Ку-ку-у-у». Если они слышали меня, то куковали в ответ, и мы бежали в рощу, где росли высокие деревья. Их стволы и ветви с возрастом изогнулись, некоторые образовывали арки, другие переплетались друг с другом или склонялись к земле.
В этой роще мы соревновались – кто залезет на дерево быстрее и выше всех. Как обезьяна, я цеплялся за ветку одной рукой, а потом перекидывал себя на следующую. Однажды, когда я перебирался так с ветки на ветку, раздался громкий треск. Я приземлился на спину, одежда закрыла мое лицо. Я все еще держал в руке сломанную ветвь. Когда я наконец освободил голову, то увидел, что сверху на меня смотрит бабушка. Я не шевелился и ждал, когда она начнет ругать меня за то, что я ускользнул из дома. Вместо этого она мягко сказала: «Дай мне эту палку. Я хочу тебе кое-что показать». Я сел и протянул ей ветку. Она объяснила мне: «Ты считал, что она прочная и крепкая, но взгляни. Под корой дерево было трухлявым и мягким, как грязь».
В следующие дни я часами думал про то дерево, пытаясь осознать, что вещи не такие, какими кажутся. Мои глаза обманули меня. Дерево предало меня. Если я не мог доверять внешним проявлениям, тогда на что можно было положиться? Мне хотелось определенности. Я хотел, чтобы ветка пообещала мне, что она не сломается и я не упаду. Как мы можем жить в мире, в котором нет определенности и предсказуемости, где ни на что нельзя положиться, даже на секунду? Эта мысль была невыносима.
После этого, соревнуясь с другими мальчишками, я проверял каждую верхнюю ветку прежде, чем отпустить нижнюю. Но по большей части этот опыт дал мне урок, который надо было проходить снова и снова. Что нужно сделать, чтобы воспринимать дерево как процесс, а не как объект? Как живущуюумирающую форму, которая растет, стареет, умирает и преображается? И как быть с человеком, которого мы любим больше всего на свете, или… что насчет нас самих?
Урок о непостоянстве нельзя усвоить за одну ночь. Наши привычки слишком глубоко укоренены. Мы учимся, у нас случаются проблески понимания, но мы не применяем их, или они слишком пугают нас. Будда говорил, что ошибочное восприятие непостоянного как постоянного – одна из главных причин страдания. Известный как Великий лекарь, он предложил лекарство от болезни сансары. Но пока мы не обнаружим у себя эту болезнь, мы не примем его.
Глава 10Увидел что-то – сообщи
На следующее утро я вернулся на каменный пол, намереваясь теперь спать здесь. После ночи в комнате отдыха спуск по ступеням напоминал мне сошествие обратно в ад, хотя уже менее глубокий, чем раньше, – ад, в котором было больше света, больше воздуха. Люди выглядели не такими агрессивными, смотрели уже не так зло, полицейские не казались такими грозными и было не так шумно.
Я пил воду, но ничего не ел с тех пор, как покинул Тергар. В ларьке я купил пачку печенья и чашку масала чая – вкусного крепкого сладкого черного чая на молоке. Обычно я пью чай без сахара, но этим утром я подумал: «Все меняется, нет ничего обычного».
Я съел свой завтрак на лавке в главном зале ожидания. Печенье с арахисом и желтой чечевицей оказалось вкусным, но соленым, и вскоре я снова пошел к ларьку за чаем. Затем еще за одним. Сначала я отложил несколько печений на потом, но быстро поглотил и их тоже.
Я вернулся на свое вчерашнее место на каменном полу, но испытывал такую жажду после соленого печенья, что через какое-то время пошел купить воды у уличного торговца. Заодно я взял немного жареного арахиса, который продавался в рожке из грязной газеты. Потом вернулся в здание вокзала. Что за нищий покупает бутилированную воду? Пожалуй, этот монах выглядит как самозванец. Может быть, кто-то донесет на меня в полицию как на подозрительного типа.
Во время своего визита в Нью-Йорк я видел объявления на вокзале: «УВИДЕЛ ЧТО-ТО – СООБЩИ». Оно призывает пассажиров быть бдительными и обращать внимание на подозрительных людей, например, таких как я, которые без цели слоняются по вокзалу. Впрочем, в Варанаси я был одним из многих. Но я видел: где бы мы ни находились, мы всегда претерпеваем физические изменения, которые происходят мгновение за мгновением. Мы каждый день пересекаем разные миры омрачений и имеем дело с непрерывными, бесконечными изменениями в нашей повседневной жизни и в окружающей среде. Погода меняется, наши умы меняются, наши тела меняются. Мы меняем работы, дома, страны. Принять непостоянство на интеллектуальном уровне – легко. Но кажется, нам не хватает понимания, как использовать эту информацию, как применить ее, чтобы сделать свою жизнь и жизнь других более насыщенной и благополучной. Покинув дом, никому не сказав, куда я направляюсь и планируя жить на улице, я подтверждал истину о непостоянстве и также собирался воспользоваться преимуществами, которые она дает. Я не хотел застрять в своей идентичности Мингьюра Ринпоче. И не собирался этого делать. Вот чего я не понимаю: что тянет меня назад прямо сейчас. Как мы заблуждаемся, думая, что наши привычки обещают комфорт, хотя на самом деле они работают против нас. Основываясь на собственном опыте, я утверждаю, что сопротивление переменам создает конфликт с реальностью, и это рождает в уме извечное неудовлетворение.
КАК МЫ ЗАБЛУЖДАЕМСЯ, ДУМАЯ, ЧТО НАШИ ПРИВЫЧКИ ОБЕЩАЮТ КОМФОРТ, ХОТЯ НА САМОМ ДЕЛЕ ОНИ РАБОТАЮТ ПРОТИВ НАС
Я ожидал, что леса и деревенские площади заменят храмы, и изображения Будд, и священные тексты монастырской жизни; что другие пассажиры станут моей сангхой – моими друзьями на пути; что этот вокзал станет моей комнатой для медитаций; что путешественники, бегущие во всех направлениях, станут живым проявлением каменных бодхисаттв из храма Махабодхи. Но в тот момент мне хотелось заглянуть в калейдоскоп своих грез и встряхнуть сложившуюся там картинку, потому что я не воспринимал окружающее как мир будд. Я не видел, что каждый присутствующий здесь обладал природой будды – врожденной способностью к мудрости и состраданию – ровно в той же степени, в какой ею обладал я.
К полудню я начал испытывать голод. Еда – это значит рис и дал. Неважно, что еще я ел – без этого блюда я не наедался. Прошло уже полтора дня, как я последний раз пробовал рис и дал. Я оглянулся и увидел мужчину, с которым разговаривал накануне. Спросил его, где можно поесть риса с далом. Он указал мне на ларек за пределами вокзала. Я спросил его, где он сам будет обедать. Мужчина объяснил, что у него нет денег и что они приготовят себе рис сами. И я сказал ему: «Сегодня я угощу вас и вашу семью обедом». Они собрали свои пожитки, и мы впятером отправились к тому ларьку и насладились едой. Потом вместе вернулись на каменный пол.
Состояния ума продолжали сменять друг друга. Как и в поезде, за моментами спокойствия следовали отторжение, неприязнь и суждение. Потом постепенно главным объектом, вызывающим раздражение, стал звук, в частности объявления, в которых выкрикивались номера путей.
Я вспомнил ученика из Восточной Европы, крупного парня, который возвышался надо мной. Он был немного угрюмым, но никогда – грубым. Его привлекала интеллектуальная строгость тибетского буддизма, но, по его словам, для него эта традиция была слишком культурно обусловлена и религиозна – это слово он произносил с особым презрением. Что больше всего раздражало его, так это молитвы, которые предваряли каждую сессию практики.