«Я просто хочу сесть и медитировать», – жаловался он.
«Отлично, – сказал я ему. – Нет проблем. Так и делай».
Он попытался так поступить во время нашего групповой практики, но не смог, потому что в комнате было слишком шумно.
Я предложил ему выполнять медитацию на звуке.
Он попробовал, но и ее не смог практиковать, потому что его слишком раздражал звук пропеваемых молитв.
Я предложил ему спросить себя: «Где начинается это раздражение?»
Он понял, что его ум так сильно привязался к отторжению, что, когда он входит в зал для медитации, в нем уже нет места для чего-то другого.
Где началось мое раздражение?
Каждый час, который я проводил, планируя этот ретрит, наполнял меня радостью. Я чувствовал глубокую уверенность. В какие-то моменты я даже боялся, что в порыве воодушевления разболтаю свой секрет, особенно когда был с Цокньи Ринпоче. Из всех моих братьев он ближе всего мне по возрасту, и я рассказывал ему о своей жизни больше, чем кому-либо еще.
Когда я вышел за ворота Тергара, это так сильно подействовало на меня – как шок, как молния, мгновенно поразившая обезьяний ум, – что на минуту вся болтовня, все концептуальные комментарии резко прекратились. Прервались. И это чувство оказалось прекрасным. Ум за пределами слов, за пределами концепций. Озаряющий, яркий. Но потом не приехало такси, я поскользнулся в грязи и испугался, что меня увидят, у меня не было помощника… Нет, раздражение началось не так. Это слишком простое объяснение. Я знал, что я – не ярлык «ринпоче» или какого-то другого титула. Но я думал, что эти иллюзорные реальности можно легко отбросить. В конце концов, они всего лишь представления, ничего больше. Они – пустотные концепции. Они не существуют на самом деле. Они – не часть моего истинного «я». Я подозревал, что эти идентичности могут жить во мне даже глубже, чем я распознавал их в рутине своих дней, но не представлял, до какой степени они освоились в моем теле. Поскольку они – вымышленные, составные, не неотъемлемые, их можно было преобразовать, но для этого требовалось больше усилий, больше времени и больше терпения, чем я мог предположить. Их действия нельзя остановить силой воли. С таким же успехом мы могли бы сказать: «Я пустотен, еда пустотна, голод пустотен», и потом умереть от голода, никому не принеся пользы.
Сидя на полу вокзала, я знал: раз эти ощущения так сильно меня беспокоят, значит, я неправильно воспринимаю самого себя. Так всегда действует страдание – наше ошибочное восприятие превращает нас в мишень. Я вспомнил, как в Юго-Восточной Азии наблюдал за людьми в парках, которые упражнялись в боевом искусстве тайцзи. Я смотрел на них, пораженный тем, что защита строилась на подвижности, а не на сопротивлении. Если вы мастер тайцзи, то удару соперника просто некуда приземлиться. То же верно и для мастера ума. Чем жестче наше чувство «я», тем проще стрелам попасть в нас. В кого попадают эти стрелы? Кого раздражают эти громкие звуки? Кто же еще, кроме высокого ламы с безупречными манерами, испытывает отвращение от запаха переполненных нечистотами туалетов и немытых человеческих тел? Жаль, что я не мог смотреть на этих нищих с той же любовью и уважением, которые испытываю к своим ученикам… но эти люди не обожают меня, они не кланяются передо мной и не уважают меня.
Но ты же этого и хотел! Да-да. Я знаю… но… Я все еще ношу свою шапку превосходства на своей превосходной голове, но никто этого не видит. Эти люди вокруг меня слепы к Мингьюру Ринпоче, не ведут себя подобающе, это приводит меня в замешательство, и я не знаю, что делать.
Я сидел неподвижно, и мое дыхание вернулось к обычному ритму. В течение нескольких лет я замечал свою растущую привязанность к роли учителя – растущую, как ракушки на днище корабля. Я получал большое удовольствие от того, что мог делиться Дхармой. Это было мое призвание и моя страсть. Но постепенно я стал чувствовать, что начинаю надуваться, как павлин, от всего того внимания, которое получаю во время путешествий по миру и от того, что со мной обращаются как с кем-то важным и особенным. Я почти ловил себя – почти – на том, что склоняюсь в сторону лести, как цветок поворачивается к солнцу. Такое отношение было приятно, но постепенно я осознал тайные опасности, которое оно с собой несет, и почувствовал, что сбиваюсь с курса. Отец много раз советовал мне отсекать привязанности как можно быстрее. Отчасти я ушел в этот ретрит, чтобы избавиться от привязанности к роли учителя. Мое молчаливое раздражение в отношении тех людей, которые меня окружали, было подобно фурункулу, который наконец лопнул, и теперь могло начаться исцеление.
Мне нужно было пошевелиться, и я встал, чтобы купить еще бутылку воды. Постоял у киоска. Пару минут ходил по вокзалу, потом вернулся на прежнее место. Семья, которую я угостил обедом, безмятежно дремала, дети использовали родителей как подушку. Я скучал по своей семье. Я скучал по ощущению того, что обо мне заботятся – не только по защите, но и по любви, и с трудом сдержал слезы.
Глава 11Здравствуй, паника, мой старый друг
Я просидел в относительном спокойствии около часа, но потом чувство дискомфорта снова стало нарастать, словно шипами пронзая мне кожу. Вскоре я заключил, что этот кошмар превосходил даже панические атаки, от которых я страдал в детстве. Примерно в течение пяти лет, начиная с момента, как мне исполнилось девять, эти атаки вызывали непогода – град, гром, молнии, а также пребывание среди незнакомцев. У меня начинала кружиться голова, я чувствовал тошноту, потом замирал, как олень в свете фар. Горло сжималось, я терял дар речи и начинал потеть. Я буквально терял рассудок. Меня нельзя было успокоить, я не слышал логических объяснений взрослых, которым доверял. Не мог правильно оценить обстоятельства. Мой ум был охвачен страхом, и когда бушевал ветер, я трясся в углу, как больной щенок.
Я надеялся, что когда начну традиционный трехлетний ретрит в возрасте тринадцати лет и стану все время жить в монастыре, то чудесным образом перерасту эти приступы паники. Но они продолжались и часто предшествовали групповым медитациям. Дважды в день мы собиралась в зале для молитв и церемоний. Ритуалы сопровождались звуками длинных и очень громких бронзовых тибетских труб, перезвоном цимбал и большими и маленькими барабанами. Нас было около двадцати монахов, все рассаживались в одной комнате, наполненной густым дымом от благовоний. Определенно это было проявлением мира будд – спокойствия и молитвы, но не для меня. Однажды, когда звук превратился в угрожающее крещендо, мое горло сжалось, и я выбежал из этого вызывающего клаустрофобию алтарного зала в уединение своей комнаты. Паника захватывала мой ум как наступающая армия, и я ненавидел ее.
В личной встрече с Тай Ситу Ринпоче, настоятелем монастыря, я рассказал ему об этих панических атаках, о страхах и тревожности, сопровождающих их. Я сказал, что групповые медитации сводили меня с ума. Он ответил: «Когда омрачение негативной эмоции горит ярким пламенем, тогда и мудрость горит столь же ярко». Это воодушевило меня, но оказалось, что я неправильно его понял: я подумал, что мудрость означает более искусный и сложный подход к избавлению от паники. Я не сообразил, что доступ к мудрости открывается тогда, когда наши омрачения увеличиваются, как на большом экране. Мне казалось, что паника и мудрость несовместимы.
Самая сильная и последняя паническая атака случилась, когда мне было почти четырнадцать лет. Первый год ретрита подходил к концу. Я не мог стать больше, чем звук или страх, и чувствовал унижение от того, что и я сам, и другие считали меня слабым и хрупким. Но как знает любой обитатель ада ненависти, ничто не привязывает к объекту ненависти так, как его отторжение. Мне решительно не хотелось провести следующие два года в ретрите таким же образом. Я собирался использовать учения и практики и применить их к этой панике. В конце концов, убеждал я себя, если дерево со сломанной веткой не вечно, тогда определенно и моя паника не может быть вечной. Неужели проблема действительно была не в громе, граде и незнакомцах? Неужели такое сильное страдание внутри моего тела, а не только игрушка или ветка, также было результатом умственных искажений? Значит, как и учил Будда, в конечном счете мы самостоятельно создаем страдание?
Я провел три дня в одиночестве в своей комнате, наблюдая за умом. Просто наблюдая – не контролируя, не управляя. Просто наблюдал, чтобы убедиться наверняка: ничто не вечно, все находится в движении – восприятия, чувства, ощущения. Я осознал, что сам способствовал возвращению этих атак посредством двух проявлений сильного желания: отталкивая проблему, чтобы избавиться от нее, что только распаляло страх паники, как и страх самого страха; и притягивая, желая обрести то, что я считал противоположностью этого состояния. Мне казалось: если бы только я мог освободиться от паники, моя жизнь стала бы прекрасна. Я все еще делил мир на противоположности: плохой – хороший, светлый – темный, положительный – отрицательный. Я еще не понял, что счастье – не в жизни, свободной от проблем. Я начинал осознавать, как сам способствую своим мучениям, но этого было недостаточно, чтобы отпустить свои шаблоны. Я застрял в черном облаке паники и не мог отделить себя от него. Панические атаки прокатывались по мне как огромные валуны, сокрушая мою способность чувствовать что-либо, кроме их травмирующего давления. Но когда прошла самая сильная атака и я постарался изучить, что произошло, этот самый валун распался на куски и превратился в нечто мягкое и воздушное, как пена для бритья. Таким образом я на самом деле смог увидеть изменение в своем восприятии. Но чтобы закрепить его, мне надо было снова и снова убеждаться в непостоянстве.
Тогда каждый объект и событие стали возможностью осознать, что моя паника не была чем-то вечным: каждое дыхание, каждый звук, каждое ощущение. Дерево за моим окном состарится и умрет. Селдже Ринпоче уже стар и умрет. Изображения божеств в комнате для молитв разрушатся, щенки по соседству вырастут. Мой голос меняется. Времена года сменяют друг друга. Муссонные дожди прекратятся. Чем больше я исследовал преходящую природу всех явлений, тем сильнее убеждался в том, что моя паника – это еще одно временное облако, и через какое-то время я уже не считал ее тем единственным явлением в мире, которое никогда не изменится. Хорошо, это тоже может измениться. У этого облака нет якоря. И что теперь? Только то, что оно может измениться, не означает, что это произойдет.