Я шел по дороге, когда вдруг раздались резкие грохочущие звуки, сверху покатились валуны и раздавили меня. Я проснулся от страха. Сел на краю койки. Сердце глухо бьется, а рот пересох от жажды. Я оглядел ряды кроватей, на которых спали мужчины, некоторые громко храпели. Мне не удалось пробудиться во сне и осознать, что меня раздавили валуны. Я среагировал как беспомощная жертва. Я чувствовал облегчение, оказавшись вне кошмара, но все еще был почти в слезах, пытаясь убедить себя, что этот сон был проявлением иррациональных страхов, а не служил дурным предзнаменованием для моего путешествия.
Когда мы практикуем осознанные сновидения, мы учимся просыпаться во сне и знать, что видим сон. Мы часто говорим о просветлении как о пробуждении – это означает, что мы начинаем видеть реальность такой, какая она есть. День или ночь, смысл один: проснись! Если на нас падают камни и мы распознаем это как сон, тогда можем отскочить в сторону или прыгнуть с обрыва в реку и не пострадать. Мы уже знаем, что во сне возможно все: падение, полет, встречи с умершими, изменение форм и т. д. Мы знаем, что реальность сновидений не ведает ограничений. Но даже осознавая, что наше тело во сне возникает из нашего собственного ума, мы настаиваем на том, что сны – иллюзорны, что они нереальны.
Сны могут раскрыть полезную психологическую информацию, которая не всегда доступна бодрствующему уму. Но, используя их для исследования реальности, мы не пытаемся истолковать или понять их значение, не ищем в них знаков и символов. Мы работаем с прямым переживанием, которое дарит нам сон, чтобы бросить вызов своим убеждениям и расширить восприятие. Жесткий ум требует, чтобы все соответствовало его ожиданиям, даже сновидения. По этой причине, когда во сне мы встречаем людей, которые уже умерли, тонем, или летим, мы тут же приходим к выводу, что сон – это нечто нереальное. Мы отбрасываем его как нечто ненастоящее – так наше статичное и запутанное восприятие остается мерилом реальности. Но этот взгляд меняется, когда мы начинаем исследовать отсутствие «я», и распознавание непостоянства постепенно вытесняет нашу привязанность к зацикленности. Тогда мы можем взглянуть на сны свежим взглядом, ведь они – противоположность закрытого, жесткого ума. Образы в сновидении зыбкие, подернуты дымкой, полупрозрачные, подобны миражам, они за пределами нашего контроля – но не за пределами нашего ума. Сны могут ошеломить нас, иногда нам хочется вынырнуть из кошмаров, или же мы подавляем табуированную информацию, которая в снах выходит на поверхность. Но наши сны – это мы, поскольку эти образы могут возникнуть только из наших проекций.
Во сне все кажется неустойчивым – все мимолетно и переменчиво. Днем мы верим в наличие отдельного «я», которое стремится держать все под контролем, в то время как во сне это же самое «я» превращается во все мыслимые и немыслимые виды явлений.
Переходный период между сновидением и обусловленным бодрствующим состоянием – это еще один пример бардо становления. Мы можем проснуться с чувством испуга или потерянности, как я, когда мне приснился сон про падающие валуны. Но потом, вместо того чтобы посмотреть на эти чувства и узнать, что они предлагают, обыкновенно мы изо всех сил стараемся восстановить себя в рамках вчерашней реальности: «Это моя кровать, моя комната, мое тело». И снова тревога толкает нас от того, что мимолетно и зыбко, к привычным образам, которые кажутся прочными и неизменными. Нам хочется вернуться к тому, что больше соответствует нашим ожиданиям. Какое счастье, что это всего лишь сон, а не реальность. Мой партнер не бросил меня. Мой ребенок не оказался в горящем доме. Я не тону. Я снова тот, кто я есть, настоящий я. Мы прячемся от страха и ищем поддержки в том, что нам знакомо. Но поскольку то, от чего мы бежим, возникает из нашего ума – мы убегаем от самих себя, и этот путь никогда не приведет нас к счастью.
Меня не раздавили валуны. Но это не делает меня прочным. Я жив. Я все еще задаю себе вопрос отца: «Ты Мингьюр Ринпоче? Ты тот же Мингьюр Ринпоче, что и во сне, или другой?» Я могу дотронуться до своей руки, до лица. Если я сейчас потянусь, чтобы дотронуться до «я» из сновидения, то ничего не нащупаю. Валуны не причинили мне вреда. Но если бы сейчас на меня упал потолок, наверное, он бы раздавил меня. Кто лежал бы под его обломками – тот же Мингьюр Ринпоче, что и во сне, или другой? Нагасена сказал, что он существует только как ярлык, условное обозначение, имя, что он – это не его кровь. Но все же и он тоже мог пораниться, и кто бы тогда истекал кровью?
Сновидения подобны всем другим граням нашего существования: они случаются, мы переживаем их, но они нереальны. Их проявление обманчиво, и мы легко распознаем это нереальное качество наших снов. Вот почему они так ценны для понимания пустотной реальности. Все пропитано пустотностью, включая наши тела, и кровь, и валуны, и наши имена, и наши сновидения. Днем явления кажутся более плотными. Из-за этого нам сложнее познать пустотность, когда мы бодрствуем. Гораздо проще сделать это во сне. Сказать, что жизнь – это сон, значит признать бесконечное, безграничное качество пустотности в самих себе, в тех, кого мы любим, в наших айфонах, самолетах, еде, гневе, похоти и благополучии – во всем. Ни одно явление не существует независимо от других, само по себе. Все возникает из пустотности и никогда не отделяется от нее. Но все же гораздо проще воспринимать это в наших снах, чем признать свою собственную пустотность, глядя в зеркало.
Я проснулся, зная, что провел свою последнюю ночь на вокзале в Варанаси. Интересно, где я окажусь вечером, где буду спать. Неопределенность немного пугала, но и приятно волновала.
Глава 14Учусь плавать
Покинув комнату отдыха, я вернулся на каменный пол в зале ожидания. Вскоре я стал испытывать беспокойство, зная, что не смогу провести там еще одну ночь. Я не хотел оставаться в самом Варанаси, поскольку даже в летнюю жару это место было слишком популярно среди паломников и туристов. Но и спать на вокзале в месте, отведенном для бездомных, я не был готов. Я мечтал жить, ничего не планируя, не сверяясь с часами весь день. Теперь этот ничем не ограниченный горизонт ставил меня в тупик. Мне надо было принимать решения – совсем как раньше.
Я размышлял о последних трех днях и пытался честно взглянуть на свое сопротивление, уязвимость и отторжение по отношению к тем, кто сейчас меня окружал. Эти люди вызывали у меня отвращение, и мне было стыдно за это чувство. Я не хотел снова испытывать эти ощущения. Не хотел возвращаться к заблуждению. Этот вокзал все еще не был моим домом, но я больше не чувствовал такого сильного отчуждения от самого себя и от других, как раньше. Я понемногу преодолевал свои защитные барьеры, по крайней мере этого было достаточно для того, чтобы постепенно начать относиться к людям на полу вокруг меня с любопытством и добротой.
Я увидел, что каждое мое движение – и когда я моргал, и когда дышал, когда покупал чай и даже с неприязнью думал о других – все коренилось в желании перемен, и оно всегда было направлено на достижение счастья. Осуждать кого-то за неопрятный вид, или неприятный запах, или слишком шумное поведение, вообще за что-нибудь – это довольно невротичный способ стремиться к счастью. Но он дает нам некоторую точку опоры и позволяет временно насладиться иллюзией, что мы лучше, чем другие. Ведь если кто-то плохой, значит я – хороший. Я видел, что даже испытывая сильную отчужденность, я все еще стремился соединиться со своим истинным «я» и с другими. Даже искажения и проекции были связаны с желанием внутренне освободиться. Чтобы достигнуть этого, я отталкивал все неприятное подальше от себя – едва ли это можно признать искусным способом обретения счастья, но в его основе лежат здравые намерения.
В поезде мое тело было скованным и закрытым, что делало волны большими и сильными, но я еще не умел плавать в таком бурном море – не мог относиться к другим с искренним сопереживанием. Я не мог понять – полностью понять, и телом, и умом – их стремление к счастью, пока не осознал свое.
В Нубри мне нравилось наблюдать за сменой сезонов – зеленая летняя трава становится коричневой, деревья с пышной кроной осенью сбрасывают листья, ярко-синее небо становится серым и снежным, а весной появляются новые почки. У нашего дома был каменный дворик, вдоль его границы росли цветы, за которыми заботливо ухаживал мой дедушка. Я с волнением ждал, когда они расцветут, особенно пышные георгины, которые он так ценил. После того как появлялись бутоны, я каждый день ходил проверять их. Однажды весной расцвели два георгина, и на несколько дней они стали центром всеобщего внимания. Я с нетерпением ждал, когда распустятся другие бутоны. А потом внезапно погода испортилась, налетела метель и температура резко упала. На следующее утро все цветы в саду погибли. Я разрыдался. Дедушка постарался объяснить мне, что все непостоянно, а бабушка дала конфет, но я был безутешен. Тогда дедушка напомнил мне, как я любил наблюдать за сменой сезонов. «Это удовольствие, – сказал он мне, – возникает из непостоянства. Летние ягоды, которые ты так любишь, возникают из непостоянства. Все возникает из непостоянства. Следующей весной у нас будут новые растения – из-за непостоянства».
Если мы увидим, что перемены содержат в себе семена обновления, тогда мы будем спокойнее воспринимать мысль о том, что умираем каждый день – умираем до смерти, наслаждаясь песочными замками, когда их смывает волной. Мы можем спокойно воспринимать процесс растворения и рождения заново. Можем изменить свое отношение ко сну, сновидениям и пробуждению. Все эти возможности настоящего момента кроются в непостоянстве.
Этого невозможно достичь за одну ночь. Старые привычки умирают с трудом, но все же умирают. В поезде я раз за разом приходил к пониманию того, что это путешествие было связано с переменами и преображением и что семена обновления уже прорастали.