ция. Многие люди сегодня практикуют медитацию, никак не связывая ее с бардо. Но когда мы осваиваемся в воззрении бардо, мы инстинктивно воспринимаем медитацию как еще одно ежедневное переживание смерти. Преображение, которое происходит, когда мы позволяем концептуальному уму раствориться, а осознаванию проявиться, требует смерти цепляющегося ума. В формальной последовательности учений бардо смерти следует за бардо этой жизни. Но во многом оно, так же как и бардо становления, и есть бардо этой жизни.
Бардо этой жизни включает медитацию сна. Это значит, что вы сохраняете осознавание происходящего, когда ваши глаза закрываются, уши прекращают слышать, а дыхание замедляется. Продвинутые йогины, такие как Шестнадцатый Кармапа, могли покоиться в состоянии осознавания во время сна. Это нелегко. Но даже поддержание осознавания до того момента, когда мы выключаемся, приносит нам неизмеримую пользу. Хотя процесс засыпания – это бледное подобие смерти, во время него происходит такая же последовательность угасания чувств с соответствующими эффектами. Антенна чувств перестает снабжать сигналами интерпретирующий ум, соответственно, он тоже умирает для своей дневной роли в качестве источника нашего привычного ошибочного восприятия и условных реакций. Мы не знаем наверняка, что с нами произойдет, когда мы физически умрем. Но многое можно понять, обращая внимание на переживания, выходящие за пределы маленького, ограниченного эго-ума, – случаются ли эти моменты во время медитации, или во время спонтанных проблесков пустотности, или когда засыпаете. В мини-смерти ночного сна «я» больше не может поддерживать построения, которые позволяют ему выживать днем, и мы оказываемся в непредсказуемых пейзажах сновидений.
Сон – самая очевидная из множества ежедневных смертей. Но каждая из них может работать как портал, через который мы входим в мир умирания. Каждое такое переживание дает нам возможность познакомиться с тем, чего мы боимся больше всего на свете, и уменьшить свои страхи, подружившись с ними.
Когда небо потемнело, смесь оптимизма и отрицания серьезности моего состояния позволила мне собраться с силами для медитации сна.
Я начал с открытыми глазами.
Я направил ум на ощущение открытых глаз.
Когда они стали закрываться, я удерживал осознавание сонливости.
Или притупленности, усталости и изменения этих ощущений.
Я не старался контролировать глаза или вообще хоть что-нибудь. Не старался поддерживать бодрствующее состояние. Я просто покоился в осознавании всего, что происходит. Я был близок к тому, чтобы заснуть, но не беспокоился об этом и не пытался регулировать положение тела.
Я ощущал, как оно погружается, падает, становится тяжелым… проваливается в сон. Мои веки закрылись. Я осознавал ощущение.
Ночью я постоянно просыпался от болезненных спазмов. Каждый раз, с трудом добираясь до кустов, я спрашивал себя: неужели действительно приближалось бардо умирания? Я больше не мог удерживать эту мысль на расстоянии. Я был в беде. Я не мог оставаться в сознании, когда переходил ко сну. Я пытался выполнять медитацию сна сидя, накрыв голову накидкой, а потом снова лег. Образы из сновидений проплывали мимо, но я не мог запомнить их. Я не мог распознать ни один из разрывов, ни один из промежуточных моментов между сознанием и беспамятством, которые возникают, когда мы засыпаем, или между циклами дыхания, или между мыслями. Мой ум плыл. Я пил воду, но хотел есть.
Глава 25Умение отдавать
Некоторые люди живут с таким страхом смерти, что отрицают самую возможность умереть, и потому не могут переживать повседневные события – например, засыпание – как своего рода смерть. Я вырос другим. В моем детстве смерть обсуждали часто и открыто. Она была частью моей практики. Смерть и непостоянство, смерть и непостоянство – вот мантра моего обучения. Но все же, когда я представлял себе этот ретрит и планировал его, мне не приходило в голову, что я могу заболеть или умереть. Только сейчас, столкнувшись с болезнью, я смог оглянуться и осознать ограниченность своего понимания. Только тогда я подумал: «Вот почему мастера от удивления качают головой, поражаясь тому, что смерть может оказаться внезапной для кого-то, молодого или старого, хотя истина находится у нас под носом».
Сотрясаемый острыми спазмами желудка, рвотой и диареей, донимаемый комарами и находясь практически без сил от сильного обезвоживания организма, я не заметил, как мир в очередной раз засиял и преобразился с восходом солнца. У меня началась лихорадка, и я чувствовал, как мой лоб излучает жар. Это был четвертый день болезни, и я решил, что пришла пора вспомнить наставления для умирания.
Если я умираю, то, как и многие другие, испытаю физическую боль. Я не могу изменить естественное страдание болезни. Вот почему этот вид страдания не стал главной темой ни учений Будды, ни текстов по бардо. В этом бардо боль, скорее, относится к травме, вызванной нежеланием покидать то, что мы знаем, и к болезненным переживаниям от расставания со своими самыми глубокими привязанностями. Мы страстно желаем остаться в своем теле, которое поддерживало нас и служило нам; с людьми, которых мы любим и которые любят нас; в доме, который был нашим прибежищем. Человек или ситуация дороги нашему сердцу, и нам невыносимо больно терять эту связь. Возможно, мы не сможем облегчить боль в теле, но определенно способны работать со страданием, которое может омрачить наш ум в конце жизни.
Если мы не хотим, чтобы привязанности обременяли нас, в финальном переходе нельзя попусту тратить время. Вместо того чтобы бороться с естественным ходом вещей, мы можем расслабиться и все отпустить. Есть специальная практика, которая помогает нам научиться этому – подношение мандалы. Вовсе не обязательно знать тибетский контекст или ритуал, чтобы эта практика работала. Самое главное – это осознать свои привязанности и освободить себя от укоренившихся шаблонов. Это позволит нам более полно присутствовать в настоящем моменте и продолжать путешествие с меньшим количеством эмоционального багажа.
Отпускать – не значит выкидывать вещи, которые нам больше не нужны, такие как старое пальто или сломанный айфон. На интеллектуальном уровне мы понимаем ценность умения отпускать, но дается это нелегко. Чтобы научиться отсекать привязанности к тому, что дорого, требуется время. Мы отказываемся от чего-то, но, возможно, с легким сожалением. Важно осознавать свои чувства, не отталкивая ни печаль, ни тоску, ни ностальгию. Также важно не погружаться в вымышленные истории и не проигрывать тревожных драм – так же, как мы делаем, когда знакомимся со своим умом в бардо этой жизни. Что бы мы ни связывали с «я», на что бы ни притязали как на «мое», это будет указывать на самые сильные привязанности.
Для освобождения от привязанностей мы, находясь в бардо умирания, отпускаем, позволяем быть, отдаем и делаем подношения. Мы обращаемся к качествам, знакомым нам по обычной жизни, например умению отдавать, только теперь в них меньше материального. Мы выбираем людей и предметы, и даже такие явления природы, как горы или ручьи, которые для нас важны. Потом подносим все это духовным учителям, или вселенной, или звездам.
Мы начинаем с самого близкого нам образа реальности, превосходящего заурядность – это касается и выбора подношений, которые мы собираемся сделать, и людей, которым хотим их поднести. Форма и вид объекта или его получателя неважны. Важны только искренность и личный подход.
Очень часто в акте даяния сочетается подлинная щедрость и большое эго. И то, и то. Мы можем подать милостыню нищему, чтобы почувствовать себя лучше. Или сделать пожертвование больнице или университету, чтобы потом наше имя присвоили какому-нибудь зданию. Мы даем, чтобы получить, и это лучше, чем вообще не давать. Но укрепление гордыни противоречит тому, что мы на самом деле пытаемся сделать. Совершая подношение божествам или Вселенной, мы не можем знать результат. По этой причине подношение, которое мы отдаем, не получая ничего взамен, считается чистым. Такая щедрость возникает из уважения, благодарности и преданности, и мы никак не соотносим ее с собой. Практика подношений всегда включает искреннее даяние. Но даяние не всегда включает подношения.
В традиционной практике мы достигаем безграничной щедрости через визуализацию бесчисленных реальностей. Если мы делаем подношение богам, или буддам, или планете Земля, или вселенной, мы отпускаем не только объекты, но и цепляющийся ум. Мы отдаем горы и реки – даруя явления, которые безличностны и невообразимы, мы пересматриваем свое место в мире. Когда мы подносим чудеса природы, очертания условной реальности меняются. Работая с безграничностью, мы ослабляем хватку цепляния за свое крошечное лелеемое «я» в центре нашего маленького мира. Вселенные, которые невозможно удержать, которыми невозможно владеть, или те, что едва можно вообразить, помогают разрушить ограничивающие нас шаблоны.
В свой четвертый день у ступы кремации я принял тот факт, что вступил в бардо умирания. Я отложил в сторону желание соорудить полыхающий погребальный костер и сосредоточился исключительно на распаде своих идентичностей. Размышляя о голоде, я думал о том, как защитить свой ум от безумного желания, но никогда не представлял, что буквально умру от голода. Я видел себя карабкающимся по козьим тропам в Гималаях, согнувшимся от ветра, но никогда не заходил так далеко, чтобы представить застывший труп. Мне ни разу не пришло в голову, что я могу просто умереть. И сейчас я не находил слов, чтобы выразить глубину своего неведения.
Несмотря на то что во время моих ежедневных молитв я делаю короткую версию практики подношения, сейчас я начал практиковать длинную версию и начал с того, что представил обезличенные объекты удовольствия, которыми мог бы поделиться с другими. Первым образом, пришедшим мне на ум, была гора Манаслу, вершина Гималаев, которая возвышается над моей деревней в Нубри. Ее величие всегда подтверждало, что она – обитель богов, и я позволил уму покоиться в ее грандиозном великолепии. Потом я отметил чувственное удовольствие, которое она мне доставляла, как окрылилось мое сердце, когда я направил на нее взгляд. Я отметил утешение, которое это воспоминание о горе́ моего детства принесло больному телу. Воспоминания о том, как я играл на фоне ее сверкающей вершины, воспоминания о моей бабушке. Я почувствовал такую острую печаль, что мне пришлось напомнить себе: бабушка давно умерла, и моя печаль была связана, скорее, с моей смертью, чем с ее. И даже если я поправлюсь, мое детство в Нубри умерло много лет назад, и эта тоска по прошлому может далеко увести меня от настоящего момента. Я осознал, как ностальгия помогает увидеть то, что цепляет сердце. Я отметил все эти чувства и позволил им быть. Вовсе не обязательно увлекаться ностальгией или любым другим облаком-воспоминанием.