го и схватим с помощью пассажиров.
Роли были распределены. Гаркнуть гнусное приветствие в ухо шпиону должен был я, ибо как показало измерение, я оказался выше Рудика на целых пять сантиметров.
Продолжая размышлять о будущем своём подвиге, я машинально съел и папину порцию фасоли. Признаюсь тебе, как признался на пароходе дону Донато, я думал в те минуты о том, получим мы с Рудиком за наш подвиг ордена или хотя бы медали.
Хорошо помню, как раз в эту минуту дверь от удара чьего–то сапога с грохотом растворилась. В комнату ворвалось человек пять. В том числе милиционер, пожарник с медной каской на голове, наш дворник – хозяин ослика, жилица с нижнего, второго этажа со своим великовозрастным сыном, у которого был зоб.
Пожарник и милиционер кинулись на балкон. Остальные принялись меня колотить. Судя по запаху гари, который моментально проник через открытую балконную дверь, я догадался, в чём дело. Уклоняясь от ударов, я категорически отказывался признать за собою вину, хотя и пожарник и милиционер злобно трясли перед моими глазами увеличительным стеклом и остатками хлопка.
Выяснилось, что нижние жильцы в силу наступления хорошей погоды вывесили для проветривания у себя на балконе ковры и перины. Все это добро от упавшей тлеющей прядки хлопка загорелось.
— Засудим! Сгниёшь в тюрьме вместе со своей матерью! – орала разъярённая тётка, в то время как милиционер и пожарник составляли акт, пригласив в понятые того же дворника и соседку с первого этажа.
Я не плакал, но отчётливо сознавал реальность нависшей угрозы. Особенно жалко было твою бедную бабушку Беллу, которую по телефону срочно вызвали из госпиталя.
Она вошла в комнату, когда акт был уже подписан. Первым делом бросилась ко мне, убедилась, что я не обгорел, жив–здоров. Хотя одно ухо красное, а под глазом назревает синяк.
— Зачем ты, разумный мальчик, поджёг вещи на нижнем балконе? – спросила мама.
— Я не поджигал, – последовал чистосердечный ответ. (Я ведь действительно и не думал поджигать эти проклятые ковры и перины.)
Пострадавшая и все остальные в негодовании удалились.
Через месяц состоялось судебное разбирательство, на котором я присутствовал в белой рубашке, чёрных брючках, американском пиджачке. На шее красовался повязанный мамой красный пионерский галстук. Я уже знал, что я несовершеннолетний, и ни меня, ни тем более маму в тюрьму не посадят.
Толстый судья–узбек, видимо считавший себя великим хитрецом, ласково щуря глазки, спросил:
— Мальчук–баранчук, ты пионер?
— Да.
— Пионеры всегда говорят правду?
— Да.
— Молодец! Ты поджигал вещи на балконе второго этажа?
— Нет.
— Ай–яй–яй! – огорчился судья. – Как же они могли загореться?
И тут я использовал аргумент, придуманный для меня Рудиком.
— Может быть, кто–то курил выше, на четвёртом или пятом этаже, бросил окурок…
Короче говоря, для меня, как было предсказано, всё обошлось. Хотя родителей приговорили уплатить 700 рублей штрафа. По тем временам это была существенная сумма. Именно тогда я впервые познал терзания нечистой совести.
Кроме того, я, тринадцатилетний мальчик, с ужасом и любопытством стал ожидать исполнения третьего предсказания морской свинки – скорой женитьбы.
38
Поздно вечером после ужина мы с Донато, надев свитера, снова стояли у поручней. Однообразная тёмная равнина тянулась перед нами без проблеска света, оцепенелая, словно загипнотизированная предчувствием наступления ранней зимы, метелей, бесконечной череды коротких дней.
Обитатель Средиземноморья, житель тонущей в пальмах Барлетты, Донато, конечно, не мог понять моей тоски, бессильного протеста, овладевающего мною всякий раз в эту пору. Ещё сентябрь, ещё календарная осень толком не началась, а уже и бабье лето за дни нашего плаванья кончилось. Как тепло было совсем недавно в Турции! А Ташкент, в котором я только что мысленно грелся под солнцем своих детских воспоминаний… Будет ли и этой зимой в Москве светить электричество, работать отопление? Так боюсь за тебя!
Чуткий человек, Донато, видимо, просёк моё настроение.
— Ты непременно должен изо дня в день писать свою книгу. Никого и ничего не забывая. Подробности драгоценны. Даже Вероника не должна помешать тебе сделать этот труд. А шпиона вы всё–таки поймали?
— Когда мы решились разоблачить его в трамвае, только я встал на цыпочки и изготовился крикнуть ему в ухо «Хайль Гитлер!», как Рудик дёрнул меня за курточку. В вагон вошел контролёр. А у нас не было билетов. Летчик, давно заметивший, что мы за ним следим, улыбнулся, купил нам билеты… Самое ужасное, буквально через неделю я увидел с балкона в небе загоревшийся самолёт над учебным аэродромом. Раскрывшийся парашют. Судя по рассказу мамы, это был тот самый пилот–инструктор. Он умер у них в госпитале от страшных ожогов.
— А как сложилась судьба твоего необыкновенного друга? – спросил Донато. – Он стал физиком? Вы иногда видитесь? Он жив?
— После того, как в сорок третьем году я с родителями вернулся в Москву, ничего о нём не слышал.
Донато замолк. А я с горечью думал о том, что за долгие годы черты моего первого друга почти сгладились в памяти. И это было странно, так как мордочку своего ослика, физиономию одноглазого учителя, даже широкую улыбку лётчика помню очень хорошо.
А ещё лучше помню всё, что происходило со мной много позже на этой реке, по фарватеру которой, обозначенному светящимися бакенами, двигалась махина нашего «Башкортостана».
Мы подмёрзли, собирались уйти в тепло каюты и лечь спать, как впервые заметили на берегу всё более различимое пламя большого костра. Наверное, это были всё–таки рыболовы. Когда мы проплывали напротив, я простосердечно помахал чёрным силуэтам людей, видневшимся на фоне пламени.
Чуть ли не в то же мгновенье Донато вскрикнул, схватился за лицо. Из–под пальцев его потекла кровь. Я нагнулся, поднял, видимо, выпущенный из рогатки камень.
Увёл Донато в каюту, осмотрел довольно глубокую ранку над левой бровью. Хотел поискать судового врача, аптечку. Но Донато не позволил этого сделать. Он промыл рану водой из умывальника, приложил к ней сложенную в несколько раз чистую бумажную салфетку. Мы вместе помолились и легли по своим койкам.
Попади камень ниже на полтора сантиметра, Донато мог остаться без глаза. А ведь по нынешним временам это могла быть и пуля…
Как ни странно, он скоро заснул. А я лежал и думал об этих людях у костра, о лошади–попрошайке, о мёртвой реке.
39
Марина на работе. А у нас сегодня есть важное задание: погулять, попутно зайти на почту, получить мою пенсию за июль и август. То мы были в Турции, то я со своим паспортом плавал по Волге. Поглядишь со стороны, шикарная, обеспеченная житуха.
Мы идём к выходу со двора на улицу. Ты, как помидор, в красном комбинезоне. В левой руке держишь пластиковое ведёрко с совком и грабельками, правой ухватилась за мою руку. Почта находится недалеко – наискосок от нашего дома, но для того, чтобы её достигнуть, нужно пересечь переполненную мчащимся автотранспортом улицу. Вообще говоря, это безобразие по отношению к тебе – брать с собой в такое опасное путешествие.
Кажется, совсем недавно, ещё весной, я катал тебя в коляске, опираясь на её ручку и на свою палку, дольше не уставала нога. Ты то сидела в ней, протягивала руки к пролетающим воробышкам, к первым листкам на ветках кустов, к ласковым лицам наклоняющихся к тебе прохожих женщин, то мирно спала под одеяльцем, а я сидел на скамеечке, охранял тебя, слушал старушечьи пересуды.
Теперь коляска отставлена навсегда. Ты бодро семенишь вперёд, так и норовя выдернуть руку из моей руки. Но это тебе, помидорчик, не пляж в Турции. Нужно вместе с прохожими дождаться зелёного света светофора – слава Богу, это я ещё вижу – оглядеться и успеть ринуться через мостовую под носом нетерпеливо фырчащих автомашин.
Обычно пенсию приносит домой почтальон. Каждый месяц шестого числа. Жалких этих денег нашему семейству хватает на три–четыре дня, от силы – на неделю. Хорошо, что Марина работает. Иначе ни о какой Турции, ни о каком море невозможно было бы и мечтать. Хоть у меня периодически и выходят книги, за которые я почти ничего не получаю. Каждый раз, когда почтальон – тщедушный молодой человек с погасшим взглядом приносит пенсию, мне стыдно брать её. Он, несомненно, беднее меня, и я откупаюсь от своей совести тем, что каждый раз оставляю в его руках некую толику, которую он молчаливо принимает. Видно, что он приходит, явно рассчитывая на эту толику…
Ты дергаешь меня за штанину, поднываешь: «Пойдём гулять!», пока я расписываюсь в ведомости, получаю из окошка деньги у очкастой девицы.
Теперь нам предстоит пересечь улицу в обратном направлении.
— Хочу конфету на палочке! Лимонную, – заявляешь ты у киоска на углу. – Мама всегда покупает. Или эскимо. Тоже на палочке. Ладно?
— Ладно, помидорчик.
Когда я был таким, как ты, я тоже любил мороженое. В те годы оно белело между двумя вафельными кружочками.
Пока мы благополучно перебегаем улицу, впервые осознаю, как Провидение благодаря двум порциям мороженого увело мою жизнь с неправильного пути.
В Ташкенте, весной сорок третьего года тот самый добрый человек Исаханов – начальник госпиталя однажды протянул маме местную газету. Там наряду со сводками с фронтов, сообщениями советского Информбюро, очерком о работе текстильного комбината, где трудился мой папа, под карикатурой на главарей гитлеровской Германии – Гитлера, Геббельса, Геринга, Гиммлера и кого–то ещё на ту же букву, изображенную в виде виселицы, было помещено короткое объявление:
«ДЛЯ СЪЁМОК В КАЧЕСТВЕ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО КИНОФИЛЬМА ТАШКЕНТСКОЙ КИНОСТУДИИ СРОЧНО ТРЕБУЕТСЯ ДВЕНАДЦАТИЛЕТНИЙ МАЛЬЧИК НА РОЛЬ РАНЕНОГО ПАРТИЗАНА»
Долго хранил я эту газету, потому и запомнил так хорошо её содержание.
На следующий день, увидев во дворе киностудии, запруженном мальчиками, меня в американском пиджачке, мою хромоту, узбек–помощник режиссёра радостно хлопнул в ладоши, воскликнул: «Хоп!», то есть «хорошо!» и тут же повёл на фотопробу. Мама скромно осталась ждать в длинном коридоре.