хода я так уставал, что валился куда–нибудь на песчаный бугор, привалясь спиной к стволу сосны. Знал, что потом добреду до места нашего постоянного привала.
И вот, представь себе, от уходящей колонны отделяется фигурка, подбегает ко мне.
— Мальчик, что с вами случилось? Подвернулась нога? Вам помочь?
Солнце всходило над её головой. На ней был красный галстук, белая блузка, синяя юбочка. Это была девочка, возникшая прямо из книги «Тимур и его команда». Оказалось, и звали её так же, как ту героиню. Женя. Женя Кашинцева.
Я неуклюже поднялся. Она взяла меня за руку, и мы пошли догонять колонну.
Вечером после военной игры, футбола, волейбола, купанья и ужина на берегу был разожжён большой костёр. Пели хором и поодиночке. Читали стихи.
Освещаемая колеблющимися отблесками пламени, Женя читала наизусть чуть ли не целиком «Полтаву» Пушкина.
«Но близок, близок миг победы.
Ура! Мы ломим, гнутся шведы.
О славный час! О славный вид!
Ещё напор – и враг бежит!»
За несколько дней до похода я мельком видел, как к административному корпусу на легковом автомобиле привезли какую–то девочку. В столовой вожатые шептались о том, что на третью смену прибыла дочь первого секретаря Щербаковского райкома партии Москвы.
Теперь мне казалось, что солнце взошло и над моей жизнью. Просыпаясь каждое утро под пение лесных птиц, я был счастлив уже от того, что Женя есть на свете, что скоро, вот сейчас я увижу её на лагерной линейке. Этот вид счастья был сродни предвкушению встречи с морем. Так же, как море, Женя одинаково доброжелательно улыбалась всем в лагере. И я впервые познал ядовитые уколы ревности.
Однажды перед ужином, когда шофёр увёз на машине Женину маму, регулярно навещавшую её по воскресеньям, девочка подозвала меня к бараку, где размещалась девичья спальня, и показала открытку, на которой был изображен разноцветный салют на фоне кремлёвских башен.
— Смотри, эта открытка фантастическая. Мама сказала – светится в темноте!
Сумерки только начинались. Женя вынесла из спальни лёгкое летнее одеяло. Сидя на ступеньках барака, мы накрылись с головой.
О чудо! Разноцветные звёздочки салюта засветились–заискрились перед нами. Ярче всего пламенели красные звёзды на башнях.
И тут, влекомый неодолимой магнитной силой, я её поцеловал. В шею.
Опасное для здоровья фосфорное свечение продолжало разливаться в темноте. Об этом я, конечно, тогда не знал. Знал одно – у меня остановилось сердце.
Женя, как ни в чём не бывало, повернула ко мне голову и нанесла ответный поцелуй куда–то в область уха. Теперь сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
Обнял девочку за плечи, привлёк к себе и стал рассказывать о своих ташкентских приключениях. К своему, изумлению, сильно привирая. Так, например, повествуя о киностудии, сообщил, что не только прошел фото и кинопробы, но и снялся в картине. Не преминул скромно сообщить и о поимке шпиона–лётчика. А также о третьем предсказании морской свинки – о том, что меня ждёт скорая женитьба.
— Очень душно! – испугалась Женя, сбрасывая с наших голов одеяло. – Мама привезла много вкусностей. Хочешь, вынесу грильяж или лимонные дольки?
Больше мы почему–то не целовались. У Жени появились подружки по отряду. Они вместе бродили по аллейкам лагеря, ходили в лес за цветами или по грибы. Я этих самых подружек люто ненавидел. Они ни на минуту не оставляли её одну.
Август кончался. Женя с неизменным радушием кивала мне при встречах. Впрочем, как всем остальным мальчикам и девочкам.
Настал день, когда за ней на неделю раньше, чем за всеми остальными, приехали родители. Я понял, что сейчас потеряю навсегда своё счастье. Я приблизился к автомашине, куда уже собиралась впрыгнуть моя любовь, спросил при всех срывающимся голосом:
— Давай обменяемся телефонами? – протянул бумажку с заранее написанным многозначительно крупными цифрами своим номером.
— Замечательно! – она шустро достала из своего рюкзачка ту самую открытку с вредным радиоактивным салютом, взяла авторучку у крайне недоброжелательно глянувшего на меня папы, написала на обороте номер своего телефона. И уехала.
…Долго и тщетно ждал я в Москве её звонка. Чувствовал дистанцию, отделяющую меня от этой высокопоставленной семьи.
Едва сдал переэкзаменовку по математике. Вместо иксов и игреков перед глазами стояли цифры её телефона, день и ночь они вращались в мозгу, как молитва. Так прошёл сентябрь.
В октябре я не выдержал пытки. Перешёл к решительным действиям. Попросил денег у мамы, купил два билета на вечернее представление в Центральном детском театре. Сейчас не помню, на какой именно спектакль.
Накануне позвонил ей. Не из дома, не из коридора с общим телефоном на двенадцать соседей, а из автомата у Центрального телеграфа. Был вечер. Я очень боялся, что к телефону подойдёт кто–нибудь из её родителей. Так и случилось.
— Женя занята. Делает школьную стенгазету, – сказала мать. – Кто её спрашивает?
Я назвался.
Через минуту–другую Женя взяла трубку, спросила, сдал ли я переэкзаменовку. Она меня помнила! Я рассказал о билетах на завтра, о том, что спектакль начинается в семь вечера.
— Сейчас спрошу разрешения, – сказала Женя. И через длинную паузу в трубке снова возник её голос:
— Ладно. В половине седьмого меня привезут прямо ко входу в театр. Жди меня там.
На следующий день после школы я напялил американский пиджачок, повязал папин галстук, тщательно причесал перед зеркалом непролазно густые кудри. Поскольку на улице лил холодный дождь, надел кепку и плащ.
Из большого зеркала на меня смотрел почти незнакомый молодой человек. Может быть, даже симпатичный.
Конечно, я явился к театру за два часа до условленного времени.
Она не появилась ни в полседьмого, ни в семь, ни в восемь, ни в девять.
Имей в виду, так обычно и бывает, когда первая любовь.
В конце концов, промокший и несчастный, я позвонил из будки телефона–автомата. Ещё надеялся, что её что–то страшно задержало, что её вот–вот привезут. Хоть на остаток спектакля. Оглядывался из будки телефона на подъезд к театру.
— Знаешь, мама мне вымыла голову с керосином, потому что в школе у многих появились вши, гниды. Запах никак не проходит.
— Что ж ты не предупредила, не позвонила?! Женя! Когда мы увидимся?
— Не знаю.
Через несколько тяжёлых для меня дней я написал первое в жизни стихотворение.
46
— Не смейте сидеть на этой скамейке! Не смейте здесь находиться со своим отродьем!
Стайка синиц взлетела с ветвей припушенного снежком дерева. Ты испуганно кинулась к моим коленям. Обнял тебя, сдерживаюсь, стараюсь промолчать. А старуха, толстая, низенькая, выскочившая из парадного в кофте и нелепых широких шароварах, продолжает злобствовать:
— Идите к своему подъезду! Там рассказывайте ей свои идиотские сказки, там пачкайте своими каракулями свой снег, слышите? Уходите немедленно! Иначе милицию вызову. Моя скамейка! Благодаря моим усилиям её поставили!
— Папочка Володичка, пойдём, – в глазах твоих стоят слёзы. – Это плохая Баба–Яга.
Поднимаюсь. Направляемся к своему подъезду, где нет скамейки, негде сесть. Оглядываюсь. Старуха короткими ножками суетливо шаркает по снежку, уничтожает наши буквы, первые буквы, которые я научил тебя вычерчивать веточкой – М, П и А. Потом мы писали МАМА, ПАПА.
Я переставляю тебя за низкое металлическое ограждение нашего палисадника, вынимаю из кармана пальто совок, вручаю, говорю:
— Не бойся. Она сюда не придёт. Сделай снежную гору. Скоро выйдет мама, и мы поедем в гости.
Ты покорно, как–то обречённо начинаешь собирать совком снег. Растерялась. Подавлена. Присаживаюсь на узкое ограждение. Старуха ушла, хлопнув дверью подъезда. Совсем она не Баба–Яга. Несчастная, несколько спятившая с ума женщина. (Знаю, как её зовут, кто она такая.) С трудом удержался, чтобы не ввязываться в конфликт. Ведь скоро, совсем скоро умрёт. Полная ненависти, ни с кем и ни с чем не примирившаяся.
Будет ли кому её похоронить, совсем одинокую? Ведь когда–то была такая же маленькая, как ты…
Сегодня второе января. Кончаются новогодние праздники. Завтра Марина с утра, в 7.30 уйдёт на службу, а к девяти, как обычно по будням, появится няня Лена, и я снова смогу сесть за письменный стол, за работу – самое удивительное занятие из всех, какими я занимался: плыть на спасительном плоту этой книги к тебе навстречу. А пока что мы ждём маму, чтобы поехать в гости в многодетную семью итальянцев.
— Ты не устала? Хочешь посидим в машине?
— Нет.
Такое происходит впервые. В машине ведь можно всласть покрутить руль, разок–другой погудеть… Присев на корточки, ты продолжаешь возиться со снегом, грустненькая, обескураженная.
Представить себе невозможно, что обидевшая нас злыдня когда–то, в двадцатые–тридцатые годы, годы своей юности слыла красоткой, «комсомольской богиней», как певал Окуджава. Поэты, ставшие потом известными, писали о ней стихи. С одним таким, Смеляковым, когда он в конце сороковых годов вышел из тюрьмы, у меня произошла трагикомическая история, о чём речь впереди.
Она, эта «богиня», будучи всю жизнь убеждённой, фанатичной коммунисткой, с той же фанатичностью меняла мужей и одновременно любовников, исправно отчитывалась об их мыслях и замыслах штатным сотрудникам НКВД, встречаясь с ними на конспиративных квартирах, причем делала это бесплатно, бескорыстно. Последнего её мужа лет двадцать назад я даже видел. Он был сильно моложе её, они вместе писали статьи о бурном развитии экономики стран социализма. Пока он вдруг не помер.
А потом развалился и социализм. Если это был социализм.
Она свято хранила кипы газет и журналов, где были опубликованы их никчёмные труды. Три года назад всё это загорелось. Пожарник рассказывал соседям, что хозяйка сама чуть не сгорела, что в квартире, кроме завала макулатуры, почти не оказалось мебели, только диван и столик с двумя табуретками. Когда её спасали, кричала: «Будь проклят, Горбачёв!»