— Володька! Володька Файнберг! Где ты там, выходи! – вопль раздаётся снизу, со школьного двора.
Среди луж и снега, раскачиваясь на костылях, стоит одноногий верзила в свитере и линялых брюках. Через плечо его перекинут ремень здоровенного этюдника.
— Володька! Файнберг! Выходи!
Мои математические познания не увеличились ни на йоту. Меня держат в этой школе только из уважения к маме – заведующей районной детской поликлиникой. Если бы не мама, сбежал бы сразу. Смотрю на часы. Через пять минут переменка. Я прикладываю к стеклу окна ладонь с пятью растопыренными пальцами. Не теряя времени, прячу в портфель книгу Пастернака, тетрадь и учебники.
…И вот я и новый приятель по литературному объединению (он старше меня) идём к его дому, тут же, в Банном переулке, читать друг другу новые стихи! Пусть я не досидел в школе двух уроков! Мой друг, поэт и художник, обещал взять меня с собой на чердак, чтобы я увидел его голубятню, посмотрел, как он гоняет свою стаю, приманивает чужих турманов – по воскресеньям продаёт на Птичьем рынке.
— Всё равно возвращаются! – говорит он, улыбаясь. – И я продаю их опять!
Домик деревянный, ветхий. С печным отоплением. Приятель скачет по комнате без костылей, растапливает плиту, ставит на конфорку закопченный чайник. Выкладывает на стол четвертушку чёрного хлеба, открывает консервным ножом плоскую баночку «Бычки в томате». Ты не знаешь, что это такое? Боюсь, уже никогда не попробуешь. Исчезли куда–то бычки из Чёрного моря, где они водились во множестве, сам их ловил в Евпатории.
Мой приятель – безотцовщина. В детстве хулиганил, ездил на трамвайной «колбасе», попал под колёса, отрезало ногу. Живёт на свою инвалидную пенсию, на зарплату пропадающей на ЗИСе матери. Здоровенный, он вечно голоден, уже любит выпить, знается с женщинами. Красуется перед ними со своим этюдником, в котором лежат палитра, тюбики красок, кисти и узкая железная лопаточка то ли для накладывания, то ли для соскабливания красок. Называется «мастихин». В стихах он и рифмует: «стихи» – «мастихин». Правда, ни в его доме, ни где бы то ни было, ни одной картины или этюда я не видел. Лёгкий человек, весёлый.
После стихов, бычков и чая лезем на чердак. Там за проволочной сеткой воркует голубиная компания.
С шумом, роняя пух и перо, выпархивает голуби вслед за нами на покатую крышу. Я сижу в проёме чердачного оконца, а мой приятель стоит во весь рост на одной ноге, машет длинным шестом с тряпкой на конце вслед вырвавшимся на свободу красавцам–птицам. Набирая высоту, они летят в сторону Марьиной рощи, над которой в голубизне неба тоже то планируют, то спиралью уходят ввысь голубиные стаи.
Жадно вдыхаю пахнущий солнцем и тающим снегом воздух. Ещё февраль, ещё будут холода и снегопады, но небо уже по–летнему голубое. Как море. Где–то вдали призывно гудят паровозы.
Как давно я не видел моря! Как соскучился по нему. Неужели оно всё это время существовало? Пока меня били в 135 школе за то, что я еврей, пока ходил в ЦДХВД, где вундеркинды читали стихи про хороших учительниц, а одна из участниц – примерная комсомолка, однажды пригласив нас домой на встречу Нового года, заставила всех встать за накрытым столом и при последнем ударе курантов от начала до конца петь гимн Советского Союза, возгласила здравицу в честь товарища Сталина. Потом она многие годы работала в «Комсомольской правде».
Именно ей принадлежал когда–то напечатанный в этой газете очерк о женщине–завуче, которая кричала на учеников. «Зачем кричать? – писало бывшее юное дарование. – Ребёнка можно довести до слёз, говоря тихо».
— Ну, так едем к тебе пожрать? – спрашивает приятель, когда стая наконец возвращается, садится на крышу.
— Конечно! – я давно продрог. Голубая промоина в небе затягивается серыми тучами.
— Глянь, улетало четырнадцать, явилось семнадцать! – радуется приятель. –Знакомая троица! В воскресенье снова свезу на Птичий. А ракетницу обещал! Ракетницу дашь?
— Обещал – дам.
…Через час мы сидим у меня дома за столом, посреди которого на железной подставке стоит сковорода с горячими макаронами по–флотски.
— А выпить нечего?
— У нас не пьют.
— Ну, ладно! – приятель накладывает еду себе в тарелку.
— Не стесняйся. Бери больше. Слушай, а зачем ты взял с собой этюдник?
— Лучшее средство для знакомства с девушками! Подходишь к любой, какая понравится: «Хотите, нарисую ваш портрет?» Ведёшь домой, и она твоя.
— Без исключений?
— Без всяких!
Сижу пришибленный. Мне уже не до макарон по–флотски.
— А как же любовь?
Не отвечает. Просит разрешения подложить себе ещё макарон, напоминает, что я обещал подарить ракетницу.
Дарю. От греха подальше.
Он накидывает ремень этюдника на плечо, берёт костыли. Уходит довольный.
Завтра мы встретимся в литературном объединении. Где я подружился ещё с несколькими поэтами моего возраста, старшеклассниками. Один из них сегодня вечером должен зайти за мной, чтобы отвести в какое–то место, где мы якобы обязательно разбогатеем.
Так или иначе, нужно пока не поздно, вымыть посуду и садиться делать уроки.
…Слышу, как звякает в замочной скважине ключ, отворяется входная дверь.
— Папочка Володичка! А мы с Леной видели, как злая ворона каркала на кошку!
Поднимаюсь от своих бумаг навстречу тебе, помогаю снять сапожки, комбинезон. Чувствую, как затекла спина.
— Ох, Лена, заработался, забыл поставить варить картошку, обо всём забыл.
— Ничего! Не волнуйтесь. Посмотрите с Никой по телевизору какой–нибудь мультик, а я сейчас вымою руки и всё сделаю.
— Папа, ты почему такой грустный?
— Не грустный, а усталый, – отвечаю я, включая телевизор и вытягиваясь на тахте.
По второй программе показывают какой–то американский мультфильм.
Вдруг вспоминаю, как в ту весну 1947 года однажды в класс вместо учителя литературы директор ввела маленького, неброского человека, который все сорок пять минут вербовал желающих записаться в училище чекистов.
«Те, кто пройдёт отбор, будут работать в самой интересной нашей организации. Называется СМЕРШ – смерть шпионам! Со временем будете ездить за границу, в Америку, в Японию…»
Чуть ли не половина класса согласилась пойти куда–то на собеседование. Двоих взяли. Больше мы их никогда не видели.
53
Вот и не верь в зловещую силу числа 13! Сегодня, 13 февраля, с утра, с самого рассвета, всё невпроворот, всё плохо. Мало того, что опять истерзан бессонницей, еле поднялся, чтобы хоть полчаса повидаться с Мариной перед тем, как она уйдёт на работу. Ледяной струёй из крана мыл, обдавал лицо, пытался взбодриться. Потом, пока Марина одевалась, заваривал ей чай, нарезал кружочками лимон, подогревал в тостере ломтики хлеба с сыром, варил себе в кастрюльке всё ту же геркулесовую кашицу.
Всё это делается тихо. Чтобы не разбудить тебя, спящую в соседней комнате.
Внезапно, когда за Мариной закрылась дверь, а я, выхлебав кашу, доставал с полочки коробку с лекарствами – телефонный звонок, резкий, громкий. Как раз вытряхивал из коробочки первую из двенадцати таблеток преднизолона. Пока поднял трубку, таблетка выскользнула из пальцев, покатилась под стол.
Голос твоей няни был разнесчастный:
— Простите меня, простите, сегодня никак не смогу придти. Мать вчера выпила целую бутылку водки. Устроила мне скандал, мордобитие, детям тоже досталось. Ночью вызывала «скорую». И сейчас ей плохо. Светка заболела, не пошла в садик, у Егора нервный срыв, рвота. Тоже остаётся дома. Не могу их бросить.
— А сама–то как?
— Не до себя. Волнуюсь, как вы будете с Никочкой? Только не ходите гулять, с вечера было скользко. Гололёд.
— Не волнуйся. Пожалей мать, не ругай её, обещаешь?
— Обещаю, – в голосе Лены стоят слёзы.
Вешаю трубку. Как автомат, глотаю таблетку за таблеткой – преднизолон, алкеран. Всего 16 штук. После чая приму норваск. А теперь, пока ты не проснулась, не забегала по квартире, нужно найти упавшую таблетку. С этой привычкой детей всё совать в рот можешь получить страшную для тебя дозу гормонов!
Опускаюсь на колени, смотрю по всем углам, шарю под столом – куда она закатилась? Быть может, изменить угол зрения?
Ложусь грудью на пол, снова приглядываюсь, вожу ладонью по линолеуму. Как назло, нигде нет.
Так и лежу под столом, валяюсь, старый хрыч, слепая тетеря.
Вновь начинает гудеть кровь. Застрелить меня мало. Ведь сейчас ты проснёшься. Нужно заранее найти твои одёжки, приготовить тебе завтрак, придумать, как проведём вместе день. Такой длинный. Аж до вечера, до возвращения мамы. А ведь сил нет даже вылезти из–под стола.
— Папа! Папочка Володичка, я проснулась!
Всё–таки удивительно – тебе только третий год, а ты так отчётливо, так разумно говоришь.
— Беги сюда, в кухню! Только слезай с кроватки осторожно, не свались! И надень тапочки!
И вот ты уже бежишь в пижамке. Конечно, без тапочек. Растерянно останавливаешься на пороге, не заметив меня.
— Я тут! Залезай ко мне!
Папа под столом! Восторг. Ещё тёплая со сна, прижалась. А тут, под столом довольно прохладно.
— Знаешь, я потерял таблетку. Не видишь, где она?
Озираешь пространство. Зорким движением руки выхватываешь из–за ножки стола злосчастную таблетку, приказываешь:
— Открой рот!
— Погоди. Отдай. Я уже принял всё, что нужно. После завтрака дашь норваск. Вылезаем. Осторожно, не стукнись.
Забудешь ты, забудешь, как сидели с тобой под столом. Забыла?
— Что хочешь завтракать, яйцо с хлебом–маслом или манную кашу для принцессы?
— Кашу для принцессы!
— Тогда иди сначала в ванную, умойся. Только подставь табуретку.
— Сама?!
— А что тут такого? Ты ведь большая. А ну, покажи, сколько тебе лет!
С готовностью вытягиваешь вверх два пальца.
— То–то!
…Вот будут у тебя дети, имей в виду, манную кашу для принцессы готовить просто, но есть нюансы: нужно непременно подлить в кастрюльку с молоком немного воды, бросить туда несколько крупинок соли, насы