Могли бы просто вышибить, если бы снисходительно не благоволил руководитель поэтического семинара, тот самый председатель приёмной комиссии, которому мама с секретаршей передавали тетрадочку со стихами.
— Это всё ты, ты! При твоём попущении! – кричал на маму, узнав обо всём, отец. – Мало того, что его стихи не печатают, он теперь не будет получать даже стипендию! Всю жизнь будет нищим!
Справедливости ради могу сказать, доченька, что мой папа, а твой дедушка Лёва в общем оказался прав. И слава Богу!
Итак, если раньше во всех пяти школах, где мне пришлось учиться, надо мной как тёмная, давящая туча постоянно висели так называемые «точные» науки, которые, не имея к этому способностей, я должен был зачем–то изучать, то теперь отсутствие маленькой бумажки – справки с места работы давило не меньше.
— Файнберг, опять не принесли справку?! На заочном учатся лишь те, кто работает! – отношение секретарши ко мне изменилось. – Если через две недели не будет справки, вас отчислят.
Теперь вспомни, какой я нашёл выход. Как стал «изучать жизнь» в Зоопарке. Как меня узнал там попугай–какаду, как я попал в объятия слона, как плавал в ледяной воде бассейна с морским львом Лёвой… Помнишь?
Так вот, в Зоопарке мне выдали справку, будто я там работаю на площадке молодняка.
Всю зиму до весны я действительно работал – кормил, поил, чистил, подкидывал витамины, мамины котлеты, всячески обихаживал ягуарёнка Приму. Любовь была обоюдной. Мой плащ и пиджак были в дырах от её коготков – она обожала с разбега повиснуть на мне и качаться.
А весной подросшую Приму неожиданно продали куда–то за границу.
67
До чего же надоел тебе, наверное, двор с его взлетающими в одном и том же пространстве качелями, песочницей, игрушечным домиком, под крохотным крыльцом которого то няня Лена, то я по утрам подбираем и относим к мусорной урне использованные шприцы наркоманов. Отцвели одуванчики. Двор зарастает крапивой. Всё реже звучат здесь голоса малышей. Развезли кого по дачам, кому повезло – на море.
А у нас с тобой пока что никаких перспектив.
Уныло писать об унылом. Поэтому я так обрадовался, когда вчера днём позвонила с работы Марина, сказала, что мы все трое приглашены вечером на приём. В посольство Италии. По случаю отъезда из России итальянского посла.
Мы его видели, можно сказать, знаем его и его сухощавую любезную жену, говорят, баронессу. Она так любовалась тобой прошлой осенью на приёме в итальянском ресторане по поводу какого–то праздника. А посол, получив от Марины тот самый синий томик моих маленьких романов, куда включена «Итальянская записная книжка», с учтивой благодарностью жал мне руку, попросил сделать дарственную надпись, сообщил, что и он является своеобразным автором – выпускает известное в Италии собственное вино. Каковое тотчас предложил продегустировать. Сам наполнил бокалы и мне, и маме Марине, и себе, поднял тост за тебя.
Я, конечно, понимал, книгу мою он не прочтёт, даже не раскроет, хотя бы потому, что едва владеет русским языком.
А помнишь, какие в том ресторане были огромные аквариумы с разноцветными, как попугаи, рыбами?
Почему–то ничто не ускользает, не забывается. Вбирание в себя постоянно сменяющихся кадров жизни доставляет высшее наслаждение.
Этому с юности научил меня не кто иной, как Маяковский. У нас, конечно, есть полное собрание его сочинений. Вырастешь, прочти его статью «Как делать стихи».
Я обрадовался возможности попасть на приём в итальянском посольстве ещё и потому, что захотелось хоть на несколько часов резко сменить обстановку. Вместе с тобой очутиться в старинном особняке на улице Веснина. Издавна казалось – за его стенами, наглухо закрытыми воротами, из–за которых виднелись купы роскошных деревьев, угадывался садик, течёт в высшей степени загадочная жизнь дипломатов, тонущая в прелести итальянской речи, звуках музыки… Побывать там, внутри запретного мира казалось ещё более несбыточной сказкой, чем побывать в самой Италии.
И вот протянув пригласительный билет гиганту–карабинеру, одетому в тёмно–синюю форму с широкой трёхцветной лентой через плечо, мы поднимаемся в плотном потоке других гостей по мраморной лестнице к встречающей всех шеренге. Посол узнал меня, дружелюбно кивает, здоровается с Мариной. Баронесса нагибается, гладит тебя по макушке, треплет твои тугие коротенькие косички.
Пожимаю руки секретарям посольства, военному и военно–морскому атташе.
Цирк, да и только! Кроме нашей Марины – секретарши итальянской школы, никто нас тут, в сущности, не знает, никому мы на самом деле не нужны.
Марина усаживает меня в стоящее у стены кресло, уводит тебя в сторону, к длинному столу с сэндвичами, пирожными и вином, где скапливается всё прибывающая публика.
И вот вас заслонила от меня толпа чужих, преувеличенно оживлённо говорящих друг с другом людей с бокалами и сэндвичами в руках.
Затерянность.
Без тебя и Марины я пронзительно ощутил свою затерянность не только в среде итальянских чиновников и бизнесменов с московскими подругами, вырядившимися так, чтобы невзначай открывались прелести. Ощутил, что без вас вообще затерян в не интересном для меня мире мобильных телефонов, разговоров о маркетинге, компьютерах, интернете, золочёных зажигалок, дорогих сигарет, крашеных волос, наклеенных ресниц, средств, предохраняющих от деторождения. Причём, имей в виду, чувствовал себя затерянным не как одинокий представитель уходящей эпохи, но как человек среди людей, изо всех сил старающихся обмануть самих себя и окружающих, внушить, будто они счастливы, уверены в себе.
Как я обрадовался, внутренне просиял, когда разглядел в толпе родные лица. Да ещё Марина несла мне бокал с вином и чашку кофе. Ты поспешала за ней, выныривая, как утёнок, среди волн дорогих духов и платьев.
Попивая всё то же вино посла, я смотрел, как мама Марина обменивается приветствиями со знакомыми итальянцами. Уловил, что она поневоле стесняется меня, сидящего в кресле со своей палкой, переживает, что одета не так дорого и модно, как все. Не так стройна, напоказ красива…
Если говорить серьёзно, самой красивой здесь была ты. Наряженная в тёмно–синее бархатное платьице с белым отложным воротником, широким поясом–бантом, которое прошлым летом привёз тебе в подарок дон Донато,
…Идея, чрезвычайно простая, вдруг пришла мне в голову. Я встал, ища, куда поставить пустой бокал и чашку. В этот момент мимо нас прошла мамина начальница – директор школы. С холодной улыбкой кивнула нам, произнесла непременное «Чао!»
Эта чиновница из министерства просвещения Италии руководит посольскими школами то в одной стране, то в другой. Таскает за собою безвольного мужа, собирающего от нечего делать почтовые марки. Недавно летала в Грецию, купила там землю. Марина зачем–то рассказала ей о том, что мне довелось бывать в Элладе – на острове Скиатос и в Афинах. О том, что я могу исцелять людей, находил захоронения античных времен, помогал археологам.
Интересно, что Марина в глубине души не очень–то верит во все эти мои способности. Хотя не раз видела, что я помогал другим людям. И постоянно помогаю ей самой. Пусть не всегда говорю ей об этом. Её сознание сопротивляется любым проявлениям «необычного», тем более, что я никогда не делаю на её глазах ничего странного – не медитирую, не упражняюсь.
Начальница чрезвычайно заинтересовалась: «Не может ли ваш муж отыскать могилу Александра Македонского? Это был бы большой бизнес, мировая сенсация».
На самом деле найти эту легендарную могилу можно. И не только её. Например, месторождения золота, платины… Будь у меня побольше здоровья, да средства на экспедицию с вертолётом и хорошим вездеходом, вроде «лендровера»…
Пора было уходить. Изначально делать нам здесь было нечего. Но я ещё не увидел посольского сада.
…Как ни старается наша мама Марина на работе, как ни выкладывается, она всё больше не нравится этой самой начальнице. Прежде всего своей внешней и внутренней нестандартностью, инициативой, прямотой суждений. Чувствуется, рано или поздно дело кончится взрывом. А ведь мы с тобой сейчас зависим от маминой зарплаты. На мою жалкую пенсию не проживёшь. Вот почему Марина рассказала начальнице про мой несколько необычные возможности. Подсознательно пытается хоть как–то закрепиться… Между тем, итальянская колония её знает, искренне любит, ценит.
По каменным ступенькам мы вышли из зала в ухоженный сад. Многие из гостей, кружившие с сигаретами мимо клумб и деревьев, приветливо здоровались с нами.
Грамши – пожилой сын основателя итальянской компартии. Амедео – юный преподаватель физкультуры из итальянской школы, две милые, хоть и на редкость некрасивые подружки–художницы из Милана… У меня зарябило в глазах. Да и ты стала проситься к маме «на ручки», тебе тоже надоело пёстрое коловращенье…
Мы покинули этот замкнутый мирок, спустились по лестнице мимо гигантов–карабинеров с мобильными телефонами в руках и подвешенными к поясам пистолетами, вышли в тёплый вечер. Московское солнце ещё освещало верхушки лип, верхние этажи зданий. В одном из соседних дворов ты разглядела детскую площадку с качелями.
И вот Марина и я, как два часовых, стояли справа и слева, раскачивали тебя, а ты, повизгивая от восторга, взлетала высоко–высоко…
Так хочется, чтобы, когда меня не будет, ты вновь пережила это чувство счастья от присутствия мамы и папы, надёжно хранящих от всех бед.
— Знаешь, пока мы были в посольстве, мне пришло в голову одно соображение, – сказал я Марине, продолжая раскачивать качели.
— Какое?
И тут я решил немного заинтриговать маму. Решил сперва убедиться в том, что моя идея осуществима. Тем более, что идея могла ей показаться несколько наглой.
— Завтра узнаешь, – ответил я.
Но Марина сказала:
— Хочешь позвонить дону Донато, чтобы, когда у меня будет отпуск, он пригласил нас к себе?
— Умница! Знаешь, Ника, наша мама умней всех!
— А папа? – встревоженно спросила ты.