— Не станет. Пиши хорошо, чтобы интересно. Про что ты пишешь?
— Про тебя, себя, маму, разные события, разных людей…
— Про каких – плохих или хороших?
— Стараюсь – про хороших. Только не очень получатся. Никто в мире, кажется, подобных книг не писал. Трудно, не на кого опереться.
— У тебя же палочка! А если ты и в Италии будешь всё время писать, с кем же я буду купаться?
— С мамой. Я тоже надеюсь плавать. Утром и вечером. Только далеко.
— Знаешь, я беспокоюсь, чтобы тебя не съела акула.
Утомлённая сборами, событиями последних дней, Марина дремлет в кресле по соседству. Мерно гудят реактивные двигатели. Тихо напеваю тебе нашу «убаючку», под которую ты, кажется, так недавно засыпала в коляске с сосочкой во рту: «Спят и мальчики, спят и девочки, спят и зайчики, спят и белочки…»
Уснула на руках, прильнув головой к моему плечу.
…Позавчера, в пятницу, с утра пораньше, чтобы я не успел позавтракать, забежала по дороге на работу моя доктор. Взяла из пальца и вены кровь для анализов. Днём позвонила, сказала, анализы неплохие, только белок чуть выше нормы. Даже не настаивала, чтобы я взял с собой проклятые лекарства. Предупредила об опасности пребывания на солнце…
Всё–таки, неужели я несу в себе рак крови? Интуиция давно говорит, что диагноз ошибочен…
Уехали, оставив рядом с «запорожцем» темно–зелёные «жигули», у которых, оказывается, не опускается одно из стёкол, спускает правое переднее колесо, нет инструментов. Накупили и оставили малярше Людмиле вместе с ключами от квартиры обои, краску, всё необходимое для ремонта.
Истратили гору денег.
Ладно! Пока суть да дело, буду со своими девочками наслаждаться морем. Я, может быть, в последний раз. Кто знает!
— Дай мне её, – говорит Марина, проснувшись, – у тебя, наверное, руки затекли. О чём ты думал?
— Так… помнишь, как–то говорила, что твоя директриса несчастна в личной жизни? Уверен, на то, что тебя уволили, роковым образом повлияло наше появление в итальянском посольстве. Она увидела Нику… У Франчески ведь нет детей?
— Нет.
— В том–то и дело…
— Глупости! Она возненавидела меня ещё раньше за то, что не похожа на стандартную секретаршу, робота–исполнителя… Не думай об этом. Господь всё устроит, увидишь. А вот и наша девочка проснулась! Долго ещё лететь?
— Кажется, снижаемся. Уши заложило.
— Папа, это море?
— Это небо. Смотри, облака, красивые. А между ними внизу действительно видно море. Вон пароходик!
… В Римини, после всех формальностей перемещаемся из аэропорта на обсаженный пальмами железнодорожный вокзал, успеваем, обменяв валюту на итальянские лиры, перекусить под навесом кафе на площади, выпить кофе «капуччино», побаловать тебя мороженым.
И вот уже с платформы «бинарио № 2» поднимаемся в вагон останавливающегося на несколько минут проходящего поезда «Милан–Бари». Ехать нам теперь до Барлетты пять часов.
Ты стоишь у широкого окна с разноцветным рюкзачком за спиной, смотришь на море, пальмы, Италию.
Этот чистенький, почти сплошь застеклённый вагон с прохладным ветерком кондиционера так не похож на железные душегубки моей молодости, когда я, исполняя задания редакций, год за годом колесил по стране.
Однажды снова попал в Сталинград на строительство знаменитой гидроэлектростанции.
Волгу преграждали гигантской плотиной. Чтобы речные суда могли продолжать плавание, соорудили обводной канал.
Земснаряд стоял посреди воды, мощными насосами отсасывал грунт со дна, углубляя фарватер, гнал по толстенной трубе жидкую землю–пульпу куда–то на берег.
Я прибыл с заданием написать очерк о доблестном труде строителей. И вот по этой длинной, скользкой от грязи трубе, мне предстояло добраться до них.
Я попытался идти по ней, опираясь на свою палку, но понял, что через шаг–другой свалюсь в воду. В раздумье уселся на гудящую трубу, свесив ноги по обе стороны… Потом начал понемногу отталкиваться руками, продвигаться вперёд. За спиной опускалось багровое солнце Сталинграда. Труба перестала гудеть. Рабочий день кончился.
На земснаряд я прибыл с налипшим на задницу толстым слоем грязи.
Добрые, полупьяные рабочие, они же матросы, тотчас выдали мне брезентовые портки, а повариха мгновенно простирала московские брюки, повесила сушить.
Было решено, что я пробуду у не избалованной вниманием столичных корреспондентов команды несколько дней. Обратно, на «большую землю» меня пообещали доставить на гребной лодке.
К торжественному ужину по случаю моего прибытия была обещана свежая жареная рыба с картошкой и помидорами, арбуз. А также водка.
Оказалось, в свободное от работы время эти чумазые удальцы добывали рыбу варварским способом. Я увидел, как с носа и кормы земснаряда опускают в воду какие–то резиновые шланги с электродами, как включают рубильник…
На поверхности воды закружилась оглушённая рыба – сомы, сазаны и всякая, чуть трепещущая плавниками, мелочь.
В этот момент откуда–то из кубрика на палубу поднялся заспанный человек. Пошатываясь, он подошёл к низкому борту судна, с непосредственностью пьяного расстегнул ширинку и начал писать.
Вдруг, как подрубленный, рухнул в воду – мёртвый!
Сильный разряд электричества ударил снизу вверх по его струйке…
Потом уже было не до торжественного ужина. В тот же вечер я в своих мокрых брюках был вместе с трупом доставлен на спасательном катере к берегу.
Куда ни заносила меня судьба, всюду видел я примеры чудовищного разгильдяйства, глупости.
Есть такой журнальчик – «Театральная жизнь». Как–то в декабре месяце я был направлен редакцией за Полярный круг в город Ухту с заданием описать открытие там театра оперетты…
Круглосуточная ночь, подсвеченная цепочками редких фонарей, жестокий мороз, кутерьма сшибающей с ног метели, такой плотной, что добираться куда–либо приходилось, держась за протянутые вдоль улиц канаты. Чтобы не сгинуть.
Именно там я отморозил левое ухо, подавшись в этот вояж, несмотря на уговоры мамы, не в шапке–ушанке, а в кепке.
Оказалось, театр не отапливался. Зрители – коми–мужики, как они сами себя называли, задубелые шахтёры и лесорубы, сидели в стёганых бушлатах, ватных штанах, заправленных в валенки. С нетерпением ждали, когда отгремит увертюра, поднимется занавес с изображёнными на нем пальмами.
Театр открывался премьерой спектакля про остров Свободы – Кубу, где под руководством Фиделя Кастро победила революция.
И вот поднялся занавес. На ярко освещённой сцене возникли всё те же пальмы, на заднике было нарисовано море, к сцене через проход в партере гуськом побежали «кубинки». Одетые в трико телесного цвета, они казались совсем голыми. Было видно, что девицы дрожат от лютого холода. По дороге простодушные коми–мужики щипали их за разные места. Очевидно, для согрева. Те взвизгивали.
Во втором действии на сцену был выведен настоящий трактор, явно знаменующий победу социализма. У трактора работал двигатель! А вокруг с танцами и песнями роились «кубинские» поселянки. Пар шёл изо ртов.
… Вот мы и подъезжаем к Барлетте. Настоящие пальмы виднеются в сумерках на привокзальных улицах городка. А вон по перрону быстро шагает высокий седой человек.
Донато радостно встречает нас у ступенек вагона. Прихватив самую тяжёлую сумку, выводит из здания вокзала на круглую маленькую площадь, тепло освещённую разноцветными огоньками. Усаживает в автомобиль.
73
Как бы хотелось, чтобы ты и без меня запомнила этот итальянский июль! К счастью, не знойный, добрый, с лёгкими ветерками, колышащими вершины высоких пальм, их сквозные тени на тротуарах, по которым мы проходили.
Помнишь задумчивую девочку Дебору, чуть не втрое старше тебя, прикипевшую к тебе сердцем, норовившую взять тебя за руку, руководить тобой, оберегать? Помнишь Марию–Кармен, твою ровесницу? Как вы вместе строили башню из разноцветного конструктора на полу огромной веранды в их доме? Как она не любила фотографироваться, отворачивалась. Помнишь брызжущую энергией, всегда весёлую, её толстую маму Росарию, её отца Джованни? Они полюбили тебя, наперебой угощали.
То же самоё происходило в семьях наших давних друзей – медика Рафаэля, крестьянина Паскуале, полицейского Леонардо. Нас закармливали обедами, ужинами, дарили подарки.
А помнишь Пеппино с Амалией? В то время у них жили две украинские девочки из Чернобыля, насколько я понял – детдомовки.
Не зная русского языка, жители Барлетты не могли прочесть мою повесть «Итальянская записная книжка», не видели, что являются её персонажами.
Я уже не говорю о самом доне Донато, предоставившем нам две роскошные гостевые комнаты в здании костёла, о нашем добром гении – Лючии, старосте этого, кажется, всегда пронизанного солнцем грандиозного храма. Поначалу ты почему–то дичилась, когда эта лучезарная немолодая женщина нагибалась к тебе, гладила по головке, говорила: «Чао, Бероника!»
А море?!
Донато на следующее утро после нашего приезда вручил Марине ключи от своего старого белого «фиата». На рассвете мы проезжали мимо цветущих олеандров и бугенвилей к всегда пустынному в эти часы пляжу, возле которого шумел фонтан. Струи воды ниспадали в широкую мраморную чашу, где Марина однажды заметила плавающую рыбину, а на бортике всегда грелась в лучах восходящего солнца одинокая черепаха.
Рядом росли пальмы. В их толстых чешуйчатых стволах таились неуловимые ящерки.
Добродушный старик, по–моему, с утра пораньше всегда подвыпивший, приветствовал тебя: «Чао, бамбина!», бесплатно пропускал нас через турникет, и мы лицом к лицу сталкивались с морем.
Жёлтый песок пляжа был ещё прохладен, влажен от росы. Мы подходили к самой воде. Марина надувала резиновый круг в то время, пока ты скидывала платьице, туфельки и оставалась в крохотных зелёных трусиках.
Удивительно, ты не боишься моря. Я отметил это ещё в Турции. Отважно бежишь по мокрому песку к набегающей, шипящей пене.
Дай Бог, доченька, чтобы в твоей жизни и потом были такие рассветы.