Сейчас мода на Хемингуэя прошла. А я и поныне очень люблю произведения этого писателя. Когда был в Париже, с волнением прошёлся по улице Муфтар, где он жил и работал в молодости.
Герои «Фиесты» без конца потребляют спиртное. Вот и мы по–детски принялись им подражать.
На рассвете приятель повёл меня в сторону порта, в хашную. Там я должен был вкусить загадочный хаш – верное средство от похмелья.
Вымокший от ночного ливня город помаргивал тусклыми огоньками. С нахохлившихся эвкалиптов за шиворот падали капли. Старушка подметала мокрый тротуар метлой из пальмовых листьев.
Много лет уже с конца сентября всё во мне замирало перед наступлением зимы – опять не меньше пяти месяцев бояться поскользнуться, жить в затворе… А тут зимой я вольно шагал мимо запертых ещё мастерских, пакгаузов. С благодарностью поглядывал на приятеля, к которому я набился пожить до весны. Мы оба не ощущали никакого похмелья. Холодный рассвет бодрил.
Порт оказался жалким, с единственным, уходящим в серое море пустынным пирсом, на который я когда–то ступил, прибыв из Одессы.
Зато в душной хашной было полно народа. Сюда стеклись все пьяницы города.
Как и они, мы тоже получили по глубокой тарелке с крепким, сваренным из костей бульоном–хашем и по стопарику с пятьюдесятью граммами водки. Рецепт похмелки большего не позволял.
Залпом выпив водку и добросовестно выхлебав сытное, но противное кушанье, я понял, что больше никогда не притронусь к хашу.
Я рвался покинуть это душное заведение, наполненное гомоном усатых, лысых, пузатых завсегдатаев – профессиональных алкоголиков, похожих на тех, кого изобразил Сезанн на своей знаменитой картине. Здесь, как и во всём городе, моего приятеля, работавшего в партийной газете, хорошо знали. Разговорам на абхазском языке, дружеским объятиям не было конца.
Я расплатился и вышел один. Снедало желание поскорее узнать, найдётся ли здесь возможность рыбачить с лодки. Если можно, где её достать? Где купить самодур – снасть для морской ловли?.. Ловля удочкой или закидушкой с берега или пирса обрекала на поимку лишь мелочи. Денег, у меня, как всегда, было в обрез, и я, привыкший летом в Солотче к увесистым уловам, рассчитывал на серьёзную прибавку к столу. Для себя и своего товарища.
Я шел под сиротливо шелестящими листвой эвкалиптами вдоль парапета набережной. Галечный пляж был пуст. Никаких рыболовов, сколько видел глаз, не просматривалось.
Вдруг вдалеке я увидел лодки. Одна за другой они выплывали в море из–за густой полосы кустов и деревьев. Я наддал шагу.
Там, за стеной растительности проступило устье неширокой реки с тянущимся вдоль её берега деревянным причалом, сарайчиками для хранения моторов и вёсел. С будкой, в которой торчал пограничник в зелёной фуражке.
«Кто меня выпустит в море? Местной прописки нет… А тут граница», – с такими угрюмыми мыслями вступил я на скрипучие доски причала, возле которого ещё покачивалось несколько зачаленных лодок.
Смотри, Ника, как нас любит Господь! Кто–нибудь снова скажет, что мне опять просто повезло.
Высокий, плечистый человек в бушлате и брюках, заправленных в сапоги, укладывал в лодку вёсла. Я подошёл, представился, объяснил, кто я и откуда.
Он обрадовался! Сказал, что его зовут Георгий Павлович Павлов, что он хоть сейчас возьмёт меня с собой. Что ему – капитану первого ранга в отставке не составит труда уладить дело с пограничниками. Что снастей покупать не придётся, у него полно своих самодуров, подарит.
— Выхожу в море всё реже, – с горечью добавил он. – Вот научу вас, станете плавать на шлюпке без меня.
Этот улыбчивый, как потом выяснилось, богатырь с Волги, выглядел на первый взгляд вполне здоровым. Уже сидя в лодке, я залюбовался им, когда он вышагивал назад от пограничной будки.
— Всё путём, Володя! В другой раз возьми с собой паспорт. И робу какую–никакую тебе дам. В плащишке да пиджаке на открытой воде подмёрзнешь.
Река вынесла нас через узкую промоину, пробитую течением в наносе песка и гальки навстречу морю.
— Опасное место, – сказал Георгий Павлович. – В волну многие здесь переворачиваются, иной раз ухитряются тонуть. Будем возвращаться, покажу створ, куда нужно глядеть – между крайним кипарисом на набережной и телеграфным столбом на том берегу Беслетки. Так река называется.
Он ловко орудовал вёслами, уводил лодку всё дальше от берега. А я, обернувшись, заметил идущую вдоль парапета одинокую фигурку.
— Приятель меня ищет. Я ведь не предупредил. Будет беспокоиться.
— Найдёшься!
По сравнению с маленьким, провинциальным Сухуми безбрежность открытого моря была, как вдох.
У меня есть книга для мальчишек и девчонок, которая так и называется «Морская книга». С картинками. Там подробно описано всё, чему меня научил Георгий Павлович.
Оказалось, вследствие тяжёлой контузии во время войны он терял зрение. Ещё во время лечения в госпитале командующий Черноморским флотом привёз ему кроме ордена парадную шпагу пленённого немецкого адмирала.
Эта шпага в чёрных ножнах, с золочёной рукоятью из слоновой кости через три года нашей с Георгием Павловичем дружбы, перешла ко мне. Та самая, что висит над книжными полками.
Когда ты побаиваешься какого–нибудь Змея Горыныча из сказки, говоришь: «Вот папа как встанет на стул, как снимет шпагу, как отрубит твои гадкие головы! Будешь знать!»
Три зимы подряд провёл я в Сухуми. Обзавёлся брезентовыми брюками и брезентовой курткой с капюшоном. Георгий Павлович передал мне шлюпку в полное распоряжение.
Если не было шторма, на рассвете я уходил в море. Один. Или же брал с собою своего приятеля. Это время было расцветом нашей дружбы, которая, казалось, никогда не кончится.
Кроме ощущения полной свободы, море дало возможность заработка. При помощи самодура – намотанной на кусок коры пробкового дуба крепкой лески с грузилом и двенадцатью крючками, замаскированными разноцветными птичьими пёрышками, ловилась ставрида, скумбрия, а ближе к декабрю – спускающаяся сюда зимовать из Азовского моря крупная сельдь. Как правило, удавалось поймать так много, что решётчатое днище шлюпки было покрыто слоем рыбы.
На берегу у причала уже ждали торговки с базара. Они шустро перекладывали улов в клеёнчатые сумки, платили мне, сколько бы не было рыб, всегда одну и ту же сумму денег. Небольшую. Но её хватало, чтобы снимать во вторую зиму комнатёнку близ причала, а в третью – на самый дешёвый номер, каморку в гостинице «Абхазия». Без окна.
Дело в том, что приятель, у которого я спервоначалу остановился, помирал от ревности. Ни разу, ни слова не говоря об этом, он ревновал меня к своим абхазским горам, своему абхазскому морю, своему Сухуми. Боялся, как бы я всё это не воспел вперёд него.
Он не мог допустить, что у меня свой путь, свой взгляд. Не замыкающийся на экзотике. Было грустно и смешно постоянно ощущать болезненную, маниакальную ревность. Тем более, я любил его самого, стихи, которые он тогда писал. Некоторые до сих пор помню наизусть.
Чудесное время, когда мы вслух читали «Фиесту», быстро кончилось. Я съехал.
Но мы встречались почти каждый день. То ловили рыбу, то его добрая мама приглашала к ним на обед и, откровенно говоря, это было подспорьем в довольно–таки нищей моей жизни.
…Однажды, ледяным днём, когда снег впервые повалил на вечнозелёные пальмы и кипарисы, приятель забежал ко мне в перерыв из редакции, где он служил, сказал, что обед у них дома отменяется, кушать нечего, нет денег.
Что ж, бывает. Я пожалел, что утром, вернувшись с моря, отдал торговкам всю рыбу. Но где бы я мог её поджарить? Подсчитал наличность и отправился в дешёвую столовку, как раз близ того места, где жил мой приятель.
Зачем Богу было угодно завести меня на ту самую улицу? Я шёл по противоположной стороне от знакомого дома, когда увидел за зарешечённым окном первого этажа друга, со смаком объедающего куриную ножку…
Он стремительно задёрнул занавеску, явно надеясь на то, что я ничего не успел заметить. Возможно, он забыл об этой истории. А я, к стыду своему, помню.
Мы продолжали встречаться, читать друг другу новые стихи, иногда выпивали вдвоём или в компаниях. Он не знал, успел ли я тогда что–нибудь заметить. А я и вида не подавал.
Но с этого времени нас стало относить в разные стороны.
Летом в Москве меня неожиданно пригласили прочесть стихи по телевизору. Я сказал редакторше, что здесь находится молодой поэт из Абхазии, уговорил, чтобы он получил возможность выступить вместо меня, дал номер телефона в тогдашней гостинице «Гранд–отель», где он остановился.
Теперь он был при деньгах. Помню, вместе ходили в комиссионный покупать ему габардиновый плащ, ратиновое пальто.
Как все сухумские парни, он мечтал жениться на москвичке, переехать в столицу, получить московскую прописку. Что и осуществил. Через несколько лет поселился в одном из домов писательского жилищного кооператива, где к тому времени жил я.
В разгар «застоя», репрессий против инакомыслящих во множестве газет и журналов стали появляться его стихи и рассказы, одна за другой выходить книги.
Абхазские горы, абхазское море, обитатели сухумских лачуг – всё это по многу раз описано им. Очень мило. Русским читателям нравились экзотические персонажи, живущие среди экзотической обстановки.
Со временем мой бывший друг сделался знаменитым. Перестал замечать, что пишет всё более неряшливо, повторяется. Как всякая этнографическая проза, не вырвавшись на простор общечеловеческий, его произведения устарели.
Иногда вижу по телевизору или слышу по радио, как он не говорит, а вещает менторским голосом. Прописные истины. Или же псевдофилософскую чушь. «Никто мне не доказал, что Бога нет, и никто не доказал, что Бог есть».
Слушаю и невольно вспоминаю строки Пушкина: «…Так эта лампада мерцает и тлеет пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма!»
…В память о счастливых днях нашей молодости осталась моя единственная опубликованная поэма – «Длинный день на шлюпке».