Она, как всегда, права. Ты это поняла и говоришь, сверкая глазами:
— Мама, в другой раз тоже купи ему свечку! Пусть молится со всеми!
Вот такие разговоры ведём с девочкой, не достигшей и трёхлетнего возраста.
Зато я в три года умел читать по складам! Не боялся оставаться один. А ты боишься! Вот так!
Но шутки в сторону. Это несчастье, что, будучи уже совсем взрослым, я мало что соображал о Боге, о мире, о себе. Которого вели, как ты теперь знаешь, через самые разные испытания, искушения.
Я думал, христианство – просто психотерапия. Постепенно приучают человека к одним и тем же молитвам, толкованиям одних и тех же цитат из Библии, приводят к единообразию послушного священникам стада. Иногда заходил в церкви, видел этих священников – пузатых, с равнодушным, рыбьим взглядом, слышал молитвы на малопонятном старославянском языке. И покидал храм.
Но что было делать с неизбывным воспоминанием о Том, Кто однажды возник с неба в комнате, испытующе посмотрел мне в глаза?
Я уже начал уговаривать себя, что ничего не было, что мне показалось… А что было делать с явно неслучайными сцеплениями обстоятельств, с постоянным ощущением того, что меня куда–то терпеливо ведут? С тем, что в критические минуты во мне прорывался вопль к Богу?
Начав заниматься на Высших курсах сценаристов и режиссёров, я остро почувствовал – это ещё одно искушение.
Избранностью.
В самом деле, представь себе небольшой просмотровый зал с рядами плюшевых зеленоватых кресел. В одном из них среди немногочисленных соучеников восседаю я. А в наглухо закрытые двери ломится чуть ли не вся Москва в жажде прорваться на закрытый просмотр. В те годы Госкино, заполучив какой–нибудь зарубежный фильм, ухитрялось за ночь тайно сделать бесплатную копию. Таким образом, кроме ежедневно доставляемых на автомашине из фильмофонда шедевров прошлых времён, мы имели возможность ознакомиться с тем, что только что создали лучшие кинематографисты мира. И было недоступно для советского зрителя.
На каждый из таких просмотров я всё–таки протаскивал кого–нибудь из своих знакомых. Довольно нагло пользовался тем, что дирекция относилась ко мне хорошо.
До того хорошо, что один знаменитый пожилой кинодеятель, всезнайка и бабник, читавший у нас курс «Режиссёрский сценарий», как только узнал, что я заключил договор с «Ленфильмом» и мною получен солидный аванс, тут же попросил дать ему взаймы кругленькую сумму, доверительно сообщил, что ему необходимо срочно уплатить за «холостую квартирку», что он через месяц отдаст.
Отдал только через два года.
Я учился, иногда ездил по вызову студии в Ленинград на обсуждение вариантов своего первого в жизни киносценария, суммировавшего опыт моих рыболовных скитаний по России, встреч с деревенскими жителями, прежде всего – детьми. Хотел, чтобы был создан фильм о трудной судьбе пацана, растущего в полуголодной провинции. Моего героя – Валеру мать заставляла ловить рыбу, торговать ею на базаре.
От обсуждения к обсуждению редакционным советом вымывалась из дорогого для меня замысла вся его суть…
Там, на «Ленфильме», меня познакомили с интеллигентнейшим, очень талантливым кинорежиссёром – Григорием Михайловичем Козинцевым. К сожалению, он проявил интерес не к моему сценарию, а ко мне. Пригласил в гости, в свою типично петербургскую квартиру. Помню модель парусника на шкафу в темноватой прихожей, помню, как он попросил почитать стихи. Весь вечер читал. Потом он вдруг произнёс:
— Видите ли, у меня беда. Много лет готовился к постановке «Гамлета». Поставил его. Знаю об английской жизни больше, чем о жизни собственной страны. Отстал. Теперь хочу снять современный фильм. Про теперешнюю молодёжь. Кому как не вам написать для меня такой сценарий! Можете для начала сочинить заявку? Если получится, немедленно заключим договор, дадим аванс. Это я гарантирую, кое–каким авторитетом на студии пользуюсь… Месяцев за пять напишете сценарий, если сможете бросить остальные дела.
Предложение было в высшей степени лестное, заманчивое.
Ночью, возвращаясь в Москву поездом «Красная стрела», я всё ходил по ковровой дорожке вдоль спящих купе, поглядывал на своё отражение в окнах вагона, за которым стремительно мчалась пронизанная огоньками железнодорожная ночь, и не мог взять в толк, что предложить Козинцеву.
Наконец, отправился искать круглосуточно работающий буфет в надежде выпить кофе. Переходил из тамбура в тамбур, дёргал лязгающие двери и с отчаянием думал о том, что, наверное, сам ничего не знаю о жизни современной молодёжи, ничего не получится.
Буфет оказался полон тоже возвращавшихся домой артистов «Современника». С некоторыми я был уже знаком. По просьбе тогдашнего руководителя театра – Олега Ефремова написал стихотворение для идущего там спектакля «Взломщики тишины». Ефремов тоже был здесь. Обнялись, расцеловались.
Я стоял у стойки, пил свой кофе, глядел на азартно расправляющегося с водкой Высоцкого, на всю эту весёлую публику. Красавиц актрис, красавцев актёров. Моих ровесников.
Что–то внутри меня открылось, заныло, как старая рана.
Я вернулся в свой вагон, в своё купе, лёг на полку. «А если взять стержнем сюжета мою несчастную любовь? – думал я – Вспомнить как мы с ней ходили в тот же «Современник», в кафе «Молодёжное» на первые джазовые вечера, разрешённые властями, как меня вызывали в милицию на беседу со следователем КГБ, как я пытался работать на ЗИЛе у конвейера… Закружить вокруг этого сюжета хоровод лиц, судеб…»
Подсел к столику, достал блокнот.
…Гнилая зима стояла в Москве. Придя с занятий, дождавшись возвращающихся с работы родителей, снова проветривал я опустевшую к ночи коммунальную кухню, садился работать над заявкой. Но работа не шла.
Почти все мои знакомые переженились, нарожали детей. За зиму, проведённую в Крыму у Марии Степановны Волошиной, за три сухумских зимы я настолько привык к воле, что сама мысль о том, что придётся снова снимать комнату, таскаться в холоде и мраке по снеговой каше между ней и родным домом, приводила в отчаяние.
Среди ночи, пользуясь тем, что мама спала, повадился заходить в кухню отец.
— Всё сидишь, пишешь, – приговаривал он. – Когда же ты женишься? Неужели мне никогда не увидеть своих внуков?
Поэтому с радостью узнал я о том, что курсы посылают меня в подмосковный дом творчества «Болшево» на трёхнедельный семинар молодых кинематографистов.
«Ничего! – думал я, собирая в чемоданчик бумаги и вещи. – «Ленфильм» рано или поздно запустит сценарий о мальчике Валере, под заявку для Козинцева заключат договор. Получу много денег, вступлю в какой–нибудь жилищный кооператив. Обрету собственную квартиру, обустрою, как каюту на корабле. Вроде той, в которой жил индийский капитан…»
…Дом творчества находился среди жалкого парка. Усыпанные заледенелой листвой грязные дорожки вели к речке, загаженной мусором.
Зато внутри дома было тепло и чисто. Я получил отдельную комнату, можно было работать. Можно было не ходить в аудиторию на встречи с кинематографистами, на бесконечные дискуссии о том, отличается ли телевизионное кино от обычного, есть ли специфика.
Захваченный наконец–то двинувшейся работой, в паузах я спускался в подвал, где пристрастился играть на бильярде. Там почему–то всегда в одиночестве поджидал какого–нибудь партнёра большой, седеющий Сергей Бондарчук – знаменитый артист и кинорежиссёр.
— Что ж, приступим? – мрачно говорил он, берясь за кий. Снова и снова обыгрывал. А я, что называется, закусил удила. Рвался победить этого неразговорчивого человека, даже не удосужившегося узнать, как меня зовут.
Вечерами в просмотровом зале показывали по два фильма. Один обязательно советский, один зарубежный. Как правило, подбор их был неудачен, фильмы оказывались скучными, порой просто бездарными. Пробравшись в темноте к двери, я выскальзывал в коридор.
Однажды во время просмотра вслед за мной из зала вышел какой–то человек, окликнул:
— Извините, можно вас на минутку?
Я оглянулся. Это был один из немногих уважаемых мною режиссёров, чем–то похожий на помятого жизнью Светлова, Михаил Ромм.
Мы стояли одни в ярко освещённом коридоре.
— Часто замечаю, как вы сбегаете с просмотров, – сказал он. – Действительно, картины подбирает будто какой–нибудь пенсионер–вредитель… Куда вы так торопитесь?
— В бильярдную, – чистосердечно признался я. – Победить Бондарчука.
— Достойная цель! – с иронией сказал Ромм. – Как вы думаете, хотели режиссёры этих плохих фильмов, чтобы картины удались, были замечательными?
— Наверное.
— Так вот, дорогой мой, я, старик, терпеливо сижу в зале, смотрю, учусь на чужих просчётах… Чужой опыт, даже отрицательный – незаменимая школа. Нужно уметь видеть проколы режиссёрские, сценарные, актёрские…
В зал мы вернулись вместе.
А Бондарчука я всё–таки победил.
К концу пребывания в Болшево заявка была готова. В финале фильма по моему замыслу герою снился сон. Все персонажи должны были плавать в стеклянном аквариуме и не замечать, что оттуда сквозь дырку вытекала вода. Герой стоял рядом, заткнув дырку пальцем, и не мог броситься к телефону, по которому звонила и звонила находившаяся в беде любимая девушка.
Я действительно видел такой тревожный и страшный сон. До сих пор не могу до конца объяснить себе его символику.
У многих моих сверстников, как вода, быстро вытекало время жизни. Кто растрачивал себя в пьянках и рассказывании анекдотов на кухнях, кто в погоне за «длинным рублём» уезжал, оставив жену и детей, на так называемые комсомольские стройки или сколачивал артель из таких же неудачников, забросивших учёбу в институте, низко оплачиваемую работу, «шабашил» – строил коровники где–нибудь в Мордовии или на Сахалине. Многие всерьёз считали, что таким образом они не участвуют во зле.
А кое–кого настигли болезни, преждевременная смерть.
…Ещё летом я был приглашен в журнал «Юность», напечатавший подборку моих стихотворений. Там в маленьком зале состоялось выступление давнего знакомого – Булата Окуджавы.