— Вы Володя? Вас зовут Володя Файнберг? Это ваша внучка?
— Дочка!
— Дочка? Боже мой, я знала вашу маму Беллу Анатольевну! Она приносила печатать ваши стихи. Несколько раз вы их забирали, помните?
— Так вы та самая машинистка из поликлиники?
— Бывшая. Машинистка без машинки.
— Сломалась?
— Что вы, милый! Артрит. Пальцы не работают. Сколько вам лет?
— В будущем году будет семьдесят.
— А мне девяносто шестой, молодой человек… По–моему, девочка очень похожа на свою бабушку. Всё время тревожилась: «Что будет с Володей, когда я умру…» Деточка, боишься, что я Баба–Яга? У меня тоже детки есть. И внуки, уже взрослые. Хотели отдать в дом престарелых, избавиться… Совсем одна. Любишь их, жалеешь, все они с детства такие хорошенькие… А потом что вырастает? Чужие люди. Вот выползла, купила полкило картошки, да хлеб. На неделю хватит.
— Где вы живёте? Давайте мы вас подвезём?
— Спасибо, милый Володя. Должна сама, иначе разбалуюсь. До свидания, девочка! Хорошая у тебя была бабушка…
Она уволакивает себя в темноту, в смерть. А я перевожу взгляд на тебя, Действительно, какой ты вырастешь, когда будешь читать эту книгу?
Дома предлагаю:
— Ника, давай вместе помолимся за эту бабушку! Она не Баба–Яга, она – добрая.
— Давай!
Молимся, как умеем. Потом ты говоришь, садясь за стол ужинать:
— Папа, это ты хорошо сделал, что мы помолились. Как Маяковский.
— При чём здесь Маяковский? Знаешь, кто такой Маяковский?
— Памятник.
— Вот те раз! Сколько можно объяснять? Поэт! Писал стихи.
— Всё равно памятник! Не хочу яичницу. Хочу просто яичко.
— Ладно. Договорились.
…У меня в комнате над изголовьем тахты висит большая фотография – Маяковский положил руку на плечо Пастернака. Рядом – подаренное мне отцом Александром его собственное фото с надписью. Он тоже любил Маяковского, утверждал, что этот богоборец похож на библейского Иова.
Когда–то большая компания друзей собралась на проводы Маяковского в заграничную поездку. Вот из этой–то группы Толя Заболотский – кинооператор фильмов Шукшина по моей просьбе выпечатал лица двух великих поэтов. С одним, как ты уже знаешь, мне повезло познакомиться, провести вместе вечер в Переделкино. С матерью другого я успел просто подружиться. Никогда не забыть, как Александра Алексеевна угощала чаем с айвой – любимым вареньем Маяковского.
Взглянуть со стороны, завидной покажется кому–нибудь моя жизнь в ту пору. 1966 год. Наш дом на улице Огарёва отбирает Комитет по приборостроению и автоматике. Горсовет раздаёт жильцам ордера на отдельные квартиры где–то в Черёмушках. Мама не хочет выселяться из центра Москвы. Обменивает наш ордер на квартирку в переулке у Чистых прудов. Я же со своей семьёй въезжаю в только что построенный дом у метро «Аэропорт» на Красноармейской улице.
Двухкомнатную квартиру нужно обставить. А в Москве дефицит мебели. Кто–то посоветовал съездить в Вильнюс на мебельную фабрику. Я только что заключил по заявке договор на новый сценарий с крупнейшей студией страны – Мосфильмом, выдали большой аванс. Всё в ту пору получалось вовремя, одно к одному.
Еду в Вильнюс. Покупаю длинный складной стол, за которым и пишу сейчас эти строки, два кресла, стулья, так называемую «стенку» с застеклёнными полками и секретером, тахту. Отправляю всё это с грузовой станции малой скоростью в Москву.
Обустраиваюсь.
Через пень–колоду мои стихи всё–таки печатают столичные газеты и журналы. Член Союза писателей, Литфонда, порой пребываю в домах творчества, вожу знакомство со многими известными прозаиками и поэтами.
Кажется, чего ещё надо?
Однажды в сумерках долго стол у окна, поймал себя на том, что губы шепчут: «Полседьмого, полвосьмого, полдевятого… Пол–такого, пол–сякого, пол–проклятого…»
Семейная жизнь не складывалась. Ничего на самом деле не складывалось. Всё было как–то не по–настоящему, словно понарошку.
Как–то в конце лета мне неожиданно предложили длительную творческую командировку от ЦК комсомола. Без всяких обязательств. Так сказать, для расширения кругозора.
Я волен был выбрать любой регион страны. Выбрал конечно же, самый отдалённый – Дальний Восток.
Хотелось резко сменить обстановку, забраться в глушь, в таёжные дебри, где бродят тигры, где в укромных местах произрастает таинственный женьшень, чей корень похож на человечка…
Какой–то вакуум стал ощущать я в себе. Писатели втягивались в литературные распри, витийствовали на бесконечных собраниях, делились на правых и левых, «деревенщиков» и западников, входили в различные редколлегии, комиссии; другие мои «коллеги» – киношники всецело были заняты пробиванием своих сценариев, фильмов. Лучших из них вдохновляло стремление говорить правду о жизни страны.
Но об этой правде и так знали все. Любой спивающийся колхозник или работяга знал. Страна при всей военной и космической мощи загнивала. Достаточно было увидеть по телевизору Брежнева, чтобы вспомнить поговорку: «Рыба гниёт с головы».
Говорить в своих стихах и прозе о том, что и так всем ясно, для меня было невозможно. Стыдно. Я нутром чувствовал – существует что–то ещё неизвестное людям ни здесь, ни на «благополучном» Западе. Оттуда всё чаще просачивались вести о растущем количестве самоубийств, немотивированных преступлений.
Единственное, что всегда поддерживало – испытующий взгляд, брошенный когда–то на меня светящимся существом. Эта встреча осталась моей внутренней точкой опоры, высшей реальностью, по сравнению с которой всё остальное казалось зыбким, ничтожным.
Итак, я прилетел во Владивосток с намерением попасть в тайгу, в тигровый заповедник. Мне, с моей бумагой из ЦК комсомола были предоставлены все возможности. Но перед тем, как вылететь вертолётом в таёжную глушь, меня привезли в медпункт сделать обязательную прививку от страшной болезни – клещевого энцефалита.
Медсестра уже насасывала в шприц вакцину из ампулы, когда врач вдруг задал вопрос: «Отчего вы хромаете?» Я ответил, что в детстве болел полиомиелитом.
Врач привскочил с места. «Стоп! – завопил он. – В этом случае такая прививка противопоказана! Вы были на волосок от смерти…»
Так вот, оказывается, бывает. Ещё минута, и, может быть, не было бы меня. А значит, и тебя… Цепь поколений, стрела, летящая из бесконечности прошлых времён, прекратила бы свой полёт.
Через несколько дней я всходил по шаткому трапу вместе с несколькими сотнями девушек на обшарпанный теплоход «Кулу», перевозивший в сталинские времена заключённых с материка на каторжные работы в колымских лагерях.
Теперь же судно шло к южно–курильскому острову Шикотан. В качестве эксперимента краевым начальством было решено впервые отправить на тамошний рыбозавод первокурсниц владивостокских вузов, чтобы они частично заменили собой у конвейеров так называемых «вольнонаёмных».
Кроме команды судна я и ещё один паренёк – Анас были единственными мужчинами среди этих юных студенток, отправившихся на летние каникулы в неизвестность за «длинным рублём».
Если хочешь подробно узнать об этом очередном моём путешествии, прочти вышедшую в 1969 году книгу «Свет на вулкане». Через пять лет вышло второе её издание.
А здесь расскажу о том, что не вошло в книгу.
Шикотан – сравнительно маленький островок, в отличие от больших островов Курильской гряды, полукругом отделяющих Охотское море от океана, расположенный целиком в Тихом океане. Очень близко от Японии. В бинокль я видел огни её городов, когда выходил с рыбаками на новом экспериментальном судне «Юрий Гагарин» ловить по ночам сайру.
Может быть тебе покажется странным, но меня нисколько не манили заграничные берега. Шикотан до конца Второй мировой войны принадлежал Японии. На нём сохранились развалины виллы японского императора. Океанский прибой постоянно выносил на берег сорванные с сетей пенопластовые поплавки, покрытые красивыми иероглифами. В магазинчике, расположенном рядом с рыбозаводом, можно было приобрести японские товары – плащи, зонты, фотоаппараты, обувь.
Завод работал круглые сутки, в три смены. Каждый вечер «Гагарин» выходил или в океан, или через пролив Екатерины попадал в Охотское море. На яркий свет специальных люстр с люминесцентными лампами, опускаемых за борт, собирались тучи так и выпрыгивающей из воды сайры, которую высасывал огромный насос, похожий на хобот. Рыба, как дождь, лилась в ящики со льдом. В лучах прожектора командовал всем тралмейстер. Работа у рыбаков была адская, особенно при волнении моря, когда палуба, кажется, уходит из под ног. Капитан судна Дмитрий Кавкайкин все время тревожился, как бы я не соскользнул с мокрой палубы в пучину. А я наслаждался, вдыхая насыщенный солью океанский воздух.
На рассвете мы причаливали к пирсу, сдавали улов. Длинная череда ящиков уходила в цех по конвейерной ленте.
Несколько раз я, с трудом держась на ногах, выстаивал с девушками то дневную, то ночную смену. Разрезал сайру на кусочки, укладывал в консервные банки «розочкой». До чего же обидно было, когда работница ОТК переворачивала мои баночки над своим оцинкованным столом, вытряхивала из них содержимое, приказывала всё переделать. Я–то, конечно, не плакал, тем более трудился бесплатно. А вот многие девушки плакали.
Нежные их пальцы были изъедены солевым раствором. Впервые оказались они без пап и мам, вне привычной городской жизни на неблагоустроенном клочке суши.
Днём свободные от работы рыбаки напивались, хватали их заскорузлыми лапами, приставили…
Дело кончилось плохо. Одну из знакомых мне девушек, семнадцатилетнюю Наташу нашли зарезанной.
Потом я разговаривал с убийцей, ожидающим в стоящей у пирса железной клетке отправки на материк.
— Что ж ты наделал? – спросил я, – Сгубил одну жизнь. И свою тоже.
— Не знаю. Бес попутал, – отвечал он угрюмо. – Кто–то в голове твердил: «Убей, убей, раз не хочет с тобой… Убей, и всё!» Это не я, это он, кто твердил, виноват…
Похолодев, я невольно вспомнил о многочисленных историях немотивированных убийств, когда один человек без всяких причин вдруг убивает другого. Науськивание чьего–то назойливого голоса психиатры объясняют шизофренией. Будто это хоть что–нибудь на самом деле объясняет.