Теперь, когда он узнал, что на исследовательской станции есть спутниковый телефон, у него даже было время звонить родителям. Раз в неделю он набирал сначала мамин номер, а потом папин. Говорить по телефону было тяжело, но Милтону показалось, что они по нему скучают, и он тоже по ним скучал (когда у него было время думать об этом).
Однажды, в последнюю неделю июля, Милтон возвращался в домик дяди Эвана после долгого дня, проведённого на сплаве на каноэ по реке (они с Рафи великолепно исполнили песню Тугоухого соловья). Солнце стало клониться к закату, так что Милтон торопился, чтобы в очередной раз не стать жертвой нашествия комаров. Но прежде чем он успел ступить на крыльцо, он увидел, как в его сторону от причала идут две фигуры.
Два лица, которые выглядели странно в этом пейзаже, но которые он знал так же хорошо, как своё собственное.
Его мама с папой.
На миг Милтон застыл на месте. Он скучал по ним и больше нисколечко не чувствовал себя Птичьими Мозгами, но их появление здесь вдруг напомнило ему обо всех тех Ужасно Кошмарно Гнусно Гадких вещах, которые произошли за этот год. И этого оказалось достаточно, чтобы превратить его внутренности в самый винегретный винегрет.
Затем его мама побежала к нему по песку, и Милтон тоже побежал. Мама сжала его в объятиях так крепко, что сдавила все его перепутанные внутренности.
– Глянь-ка! – воскликнул папа, как только мама отпустила Милтона. – Ты прямо-таки настоящий путешественник.
Милтон позволил папе обнять себя, и его перепутанные внутренности почти полностью распутались. То, что его родители оказались здесь, было чем-то выдающимся. Ну, будет, как только они разберутся с небольшой гадостью.
Он досчитал до десяти, оставаясь в папиных объятиях. А затем отстранился и спросил:
– Теперь вы разведены?
– Да, – ответила мама.
– Разведены, – сказал папа.
– Понятно, – проговорил Милтон. – Думаю, я об этом догадывался, – он поправил очки и сделал глубокий вдох. – Знаете, я был не слишком доволен тем, как всё складывалось до моего отъезда. И это всё ещё так. Для меня это был по-настоящему гадкий год. Честно.
– Мы знаем, – сказала мама, наклоняясь, чтобы найти взглядом глаза Милтона, спрятавшиеся под шляпой, – и мы хотим попросить прощения. Для нас это тоже был трудный год, но мы должны были… должны были больше стараться. Ради тебя.
– Поэтому мы здесь, – добавил папа, обводя руками песок, волны и джунгли. – Чтобы провести время с тобой и потом обсуждать это весь следующий год.
Милтон не знал, что именно они будут обсуждать, но заметил, что папа вовсе не был таким измученным, а мама вовсе не была такой напряжённой, как до его отъезда.
Они оба, похоже, чувствовали себя на берегах Одинокого острова как дома.
Так может, изменился не только Милтон?
– Знаю, я говорил, что не хотел сюда приезжать, – произнёс Милтон, когда они забрались на крыльцо. – Но вы не поверите, в какое приключение это всё вылилось. Я открыл примерно тысячу новых видов и спас остров. Ну, мы с друзьями спасли.
– Мы хотим услышать об этом, – сказала мама.
– Определённо хотим, – вторил ей папа. – Расскажи нам всё.
И Милтон рассказал.
Глава 69Счастливо, Милтон П. Грин
Родители Милтона пробыли с ним на острове две недели. В течение этих двух недель они плавали в заливе, сплавлялись на каноэ по реке, познакомились с его друзьями и даже проникли за лозу (хотя Милтону пришлось дать им множество подсказок). Милтон мог с уверенностью сказать, что время, проведённое на залитом солнцем и поцелованном солью острове, в дикой природе, повлияло на них так же хорошо, как на него. Когда они обсуждали планы на будущий год, экспедиции в парк по выходным стояли первыми в списке Милтона.
А затем – быстрее, чем он ожидал и хотел, – лето подошло к концу.
В последний день все собрались на причале, чтобы попрощаться. Инжир, Рафи и Гейб, разумеется, тоже были там. Как и доктор Моррис и доктора Альварес. Мистера Ворчуна не было, но он подарил Милтону на прощание противный-препротивный комочек шерсти (Милтон постарался выразить благодарность, как только его перестало тошнить).
– Прежде чем Милтон уедет, – сказал всем дядя Эван, – я хочу сделать несколько объявлений. Во-первых, я очень рад сообщить, что доктора Альварес согласились остаться ещё на год.
Взрослые зааплодировали и обнялись, но Милтон развернулся к Рафи, ожидая, что тот будет в ярости.
– Вы остаётесь? – сказал он. – Разве ты не сказал им, как сильно хочешь уехать?
Рафи, к его удивлению, нисколечко не разозлился.
– Сказал, и они сообщили, что в конце лета мы уедем. Но затем я понял, что тогда у них не будет шанса изучить ни того двенадцатиногого паука и гигантскую бабочку, ни того жука, который умеет выворачиваться наизнанку, и ни одно насекомое в сердце джунглей. Так что я сказал им, что мы можем остаться ещё на год, – он улыбнулся Милтону и пожал плечами. – Я решил, что провести здесь ещё один год было бы не так уж плохо.
Милтон улыбнулся в ответ. Он был рад, что Рафи счастлив. Он был рад, что Инжир не останется одна… но ещё он безумно завидовал. Вот бы он мог провести целый год на Одиноком острове!
– Следующее объявление, – сказал дядя Эван тем же громким и сильным голосом, которым он говорил, когда навещал Милтона семь лет назад. – Мы с доктором Моррис и докторами Альварес посовещались и решили со следующего года открыть летний лагерь.
– Лагерь? – возразил Милтон. – Я понимаю, что вы четверо – гениальные учёные, но вы хорошенько всё это обдумали? Вы позволите кучке детей носиться по острову, кишащему Стоногами и Камуфляжными котами? Вы уж меня простите, но ей-богу! Я правда начинаю сомневаться в том, что мы приняли верное решение, когда позволили тебе взять на себя управление островом, дядя Эван.
– Он будет называться «Лагерь Исключительных Натуралистов и Исследователей», – продолжил дядя Эван. – И в дебютный год его посетят всего четверо туристов.
Инжир, Рафи и Гейб возликовали. Милтону понадобилось мгновение, чтобы всё осознать (и справиться с эмоциональными качелями), но затем он тоже возликовал. Он ликовал долго и громко.
Он вернётся сюда, в то место, где чувствовал себя как дома.
А затем настало время уезжать. Милтон обнял доктора Моррис (которая всё ещё иногда звала его Морским Ястребом – впрочем, он не был против) и докторов Альварес (которые преподнесли ему второй по противности сувенир: бесцветный панцирь Безумно Симфоничной Цикады).
Следующим в очереди провожающих был Рафи. Он был немного похож на сварливую утку, когда протянул ему коробку, обёрнутую газетой (это была страничка с полностью разгаданной головоломкой по поиску слов).
– Держи, – заявил он. – Это мой тебе прощальный подарок.
– Это невероятно продуманно с твоей стороны, Рафи, – сказал Милтон. – Ты добр, чу́ток и мил. Даже после того, как ты швырнул мне в голову тот плод, я знал, что у тебя есть светлая сторона.
– Ага-ага, давай открывай, – усмехнулся Рафи.
Милтон развернул газету, немного боясь, что внутри окажутся ещё насекомые.
Но это было не так. Внутри оказался бинокль.
Это не был очень дорогой, сверхвысокотехнологичный Увеличитель‑2000, приобрести который он уговаривал родителей. Не был он и неоново-зелёным с наклейками в виде чаек.
Он был чем-то средним. Он был идеален.
– Спасибо, Рафи, – произнёс Милтон, заключая Рафи в объятия, которые тот согласился вытерпеть в течение двух очень классных секунд.
– Не за что, Милт, – ответил Рафи.
– У меня тоже для тебя подарок, матрос, – пропел Гейб. Он швырнул в руки Милтону огромную страницу-лист Да-Нет-Возможного дерева. На ней был расплывчатый круг, покрытый треугольниками на ножках и пунктирными линиями, а также там имелся большой знак Х.
– Великолепно, – оценил Милтон. – Очень абстрактно.
– Это карта сокровищ, – сообщил ему Гейб.
– А, понятно, – сказал Милтон. Он поворачивал страницу-лист туда-сюда, прищурившись и разглядывая её сквозь очки. – Куда она ведёт?
Гейб рассмеялся и широко развёл руками.
– Сюда, разумеется, – сказал он. – Она приведёт тебя прямо сюда. Обратно на Одинокий остров, к нам.
– О, ну конечно, – произнёс Милтон, стараясь не моргать своими широко раскрытыми глазами.
Последней в очереди, чтобы попрощаться, была Инжир. Милтон ни за что не хотел расставаться с Инжир.
Однако он понимал, что ему придётся это сделать, и прошлой ночью слишком много времени потратил на то, чтобы решить, как сказать то, что он хотел сказать. На самом деле он даже подготовил речь о том, как она вытащила его из болота отсутствия друзей и впустила в круг знания латинских названий и гениальности бесстрашного лазания по деревьям. О том, что одни только её брови обладали гораздо бо́льшим красноречием, чем он когда-либо надеялся достичь, и о том, что он готов был отправиться с ней в экспедицию когда угодно. Это была поистине прекрасная речь.
Но стоя перед ней на причале, Милтон сумел выдавить только одно:
– Соколиные крылья меня подери, я буду по тебе скучать! – после чего он ударился в слёзы.
Инжир изучающе смотрела на него своими круглыми поблёскивающими глазами.
– Хорошо, что ты приехал сюда этим летом, – сказала она. – Иначе мы бы потеряли остров. И я бы не встретила своего лучшего друга.
А затем Инжир обняла его.
И Милтон П. Грин, ранее известный как Птичьи Мозги, сын ныне разведённых родителей, неудавшийся каратист, вызывающий слёзы и отвращение певец, неудавшийся каноист, близорукий, дальнозоркий тощий коротышка, всего несколько недель назад не имевший друзей, ещё никогда не был так рад быть самим собой.
– Счастливо! – прокричал он, когда дядя Эван повёл свою маленькую моторную лодку от причала. – До скорой встречи!
– Счастливо! – прокричали Инжир, Рафи и Гейб. – Счастливо, Милтон!
Это было Самое Серьёзно Невероятно Неожиданно Удивительно Выдающееся Лето Всех Времён.