Вечером я добрался до Новопетровки, разыскал Леонида Владимировича. Тот, видно, уже ждал меня, потому что сразу позвонил, вызвал «газик», и мы поехали осматривать обширные владения «Родины». Попылили на взгорьях, поднимая со стерни стаи сердитых галок, побуксовали в мягком Черноземе низин. И выехали к Амуру.
Амур полыхал закатным заревом, словно это и не река была новее, а чаша, налитая до краев раскаленной магмой. К воде спадал двухметровый глинистый обрыв, и почти к самой его кромке подступали ровненькие рядки сои.
Соя! На ней, говорят, держится сельскохозяйственное могущество Соединенных Штатов Америки, получающих чуть ли не две трети мирового валового сбора этого замечательного продукта. Соя и в самом деле заслуживает такого внимания. Недаром смелые на слово литераторы из тех, кто знает сельское хозяйство, называют ее зеленой коровой. Белка в зернах сои — до сорока пяти о рецептов, очень ценного, близкого по аминокислотному составу к животному белку. Потому-то из сои и получается отличное молоко, творог, масло. Соевая мука улучшает качество хлеба, идет на приготовление макаронных и кондитерских изделий, колбас, паштетов, незаменима при изготовлении пищевых концентратов. Ценное сырье она и в промышленности. Искусственное волокно, пластмассы, лаки, краски, клей, мыло и многое, многое другое — для всего годится соя. При ее переработке не бывает даже отходов, потому что отходы сои — ценный корм для скота.
Увы, Советский Союз находится в иных, более суровых климатических условиях, нежели Америка, и мест, где можно выращивать сою, у нас совсем немного. И одно из самых подходящих — черноземный клин Зейско-Буреинской равнины. Потому-то в здешних хозяйствах сое — главное внимание. В колхозе «Родина» под этой культурой без малого три тысячи гектаров — почти половина всех пахотных земель.
— Соя у нас главная, — говорил Леонид Владимирович, ласково поглаживая плотные ворсистые листочки. — Выгодная она, в два раза выгоднее пшеницы.
— Чего же вы всю землю не отдадите под сою?
— Сою по сое не посеешь. — Он вздохнул, задумался о каких-то своих заботах. — Трудная она культура, намаешься с нею.
— Машин, что ли, не хватает?
— Машин. — Словно обрадовавшись, он начал говорить торжественно, как на собрании — Только тракторов, автомашин да комбайнов у нас больше ста единиц…
Мне всегда была непонятна так называемая «поэзия цифр». И сейчас я никак не отреагировал, не зная, восторгаться обилием техники или, наоборот, сокрушаться о ее недостатке.
— …На каждых троих работников приходится по машине. Бели не считать всяких мелких механизмов…
Это уже было яснее. Хотя опять-таки неизвестно, что выгоднее: чтобы было по машине на пятерых или на каждого одного?
— Богато живете, — на всякий случай неопределенно сказал я, решив, что от лишних восторгов еще никто не захворал.
— А что вы думаете? По-городскому живем. Вот я вам покажу…
Мы снова помчались по прибитой дождем дороге, въехали в село и остановились в центре, возле четырехэтажного кирпичного дома.
— Вот так живут наши колхозники.
— А как же личное хозяйство?
— Коровы вон в тех сараях. Кто хочет — держит. И огороды у всех есть, только что не под окнами.
— А надо ли строить в деревне городские дома?
Ковтунов усмехнулся понимающе, г я понял, что вопрос этот не нов для него. Но ответил уверенно:
— Сначала не больно хотели, а теперь желающих больше, чем квартир. Удобно же — газ, канализация, водяное отопление, всегда горячая и холодная вода. Я же говорю: все, как в городе.
Темнело. Над улицей зажигались тоже почти как городские фонари. Неподалеку, через площадь, осветился Дом культуры. Из окон второго этажа полилась музыка. У входа толпились ребята, одетые, как женихи, — по последней моде. Одни ребята. Девчонок почти не было.
Я смотрел на эту толпу «женихов» и вспоминал написанное одним путешественником, ездившим по Амуру больше ста лет назад: «Середи улицы стоит березка. К верхушке ее привязана ленточка, словно флаг. Сама березка обвязана платками; кругом нее ходят маленькие девочки одна за другой и поют песни согласно и верно. Старушка возле стоит, учит их, налаживает дело, показывает, как надо… Вечером березку эту снимут с места, понесут на реку, а потом с песнями бросят в воду и что-нибудь загадают на свое девичье, а может быть, и станичное счастье… А маленькие девочки отправляют обряд потому, что больших девиц нет».
Новые обряды в новое время, новые песни и танцы. И дома, и жизнь, и труд — все новое. А вот в девках здесь, на Амуре, как видно, по-прежнему не засиживаются. Это уж я не знаю почему. Может, по традиции?..
Переночевав в Новопетровке, утром я добрался до Пояркова. А в Поярковском порту — полным-полно теплоходов, отплывающих вниз. Выбирай, какой нравится, и иди кланяйся капитану, чтоб взял. Мне выбирать не пришлось. Диспетчер порта, когда я рассказал ему о том, что мне нужно, кивнул в окно, за которым, загораживая половину протоки, стояла длинная сигара самоходной баржи.
— Хотите? «Столетов» сейчас отходит.
Через четверть часа я топал по железной рифленой палубе самоходки. С мостика разглядел поселок Поярково: россыпь серых домов, коричневые завалы бревен на берегу, предназначенные для того лесоперерабатывающего комбината. У зеленого дебаркадера стояла белая «Ракета». Неподалеку высились в порту горы угля и черные транспортеры непрерывно «переливали» эти горы в черные трюмы самоходок-углевозов.
А трюмы «Столетова» уже полны: из каждого до высоты рубки поднимались конусы угля. Перед теплоходом впритык стояла «невеста» — баржа-приставка — тоже с угольными конусами. Так что получался миниатюрный горный хребет.
— Райчихинский уголек, — сказал круглолиций и широкоплечий капитан, «человек-гора», как называли его на судне за габариты.
Райчихинск — это неподалеку. В городе шестьдесят тысяч населения, и дает Райчихинск шестьдесят процентов угля, добываемого на всем Дальнем Востоке. Освоение южноякутских углей может изменить положение. Но пока что этот район Амурской области — главный поставщик топлива.
Вот каков «гнилой угол»: он и дальневосточная житница, и дальневосточная кочегарка. Знаменит этот район и другими уникальностями. Той же соей, о которой уже была речь, или хотя бы крупнейшими запасами высококачественных кварцевых песков, на базе которых работает единственный на Дальнем Востоке стекольный завод.
Первый угольный разрез был заложен в Райчихинске лишь в тридцатых годах. Теперь и понять трудно, как прежде обходились без этого угля. А впрочем, мало ли без чего обходились. По одежка протягивали ножки. Выросла «одежка», и ножки соответственно выросли и потребовали в свою очередь соответствующей одежки. И так далее, и так без конца…
— Комсомольск снабжаем угольком и Хабаровск тоже. Так и челночим все лето. Сорок дён жену не видел…
Я понял, почему капитан вспомнил о жене только на другой день. Но об этом и рассказ — в другой раз.
АМУРСКИЕ ВОЛНЫ
Веселые люди — амурские речники. В этом я еще раз убедился, когда ступил на палубу «Столетова».
Первым моим собеседником был старший механик Матвеич.
— Украинец? — спросил я его.
— У меня отец украинец а мать полька.
— Стало быть, вы?..
— Стало быть, русский.
Разговаривали мы на юте, где в тот раз собралась добрая половина команды. Шел так называемый матросский треп. Вперемежку с поднятием тяжестей. На дощатой палубе стояли две гири: маленькая и большая. Маленькая была мне знакома. В стародавние времена, когда я служил в армии, было у нас такое поветрие — игра гирями. Их поднимали — кто больше, подкидывали, ловили с переворотом. Использовалась для этого двухпудовка, других не признавали.
— Покажите класс, — сказал Матвеич, кивнув на гири.
Я потрогал маленькую, которая была двухпудовкой, и, вспомнив старое, вскинул ее над головой раз, другой, третий. Матросы уважительно загудели.
— Подходяще, — сказал Матвеич.
Похвалы, как известно, не только утешают, но и подбадривают. Я уверенно шагнул к большой гире, встал покрепче, наклонился, рванул и… чуть не упал. Гиря оказалась подвохом — для розыгрыша новичков. Она была совсем легкой.
Дружный хохот загремел над теплоходом. И я тоже хохотал вместе со всеми, понимая, что дружеский смех этот вроде посвящения в неунывающий клан амурских речников.
— А вот наш юнга, — отсмеявшись, сказал Матвеич.
Тот, кого назвали юнгой, круглый от матросских харчей щепок, тявкнул тоненько и принялся обнюхивать гири.
— Вам бы медвежонка.
— Целый медведь был. Поймали раз.
Все вокруг заулыбались, а я недоверчиво посмотрел на механика: кто поверит, что здорового, взрослого медведя можно поймать живьем да еще привести на судно.
— Повариха увидела, — принялся рассказывать Матвеич, — крик подняла. Выскочил я на палубу — верно, медведь стоит V грана, зубы скалит. Мы в тот раз у берега отстаивались, туман пережидали. Кинулся искать оружие. Схватил нож на кухне, пожарный топор, натянул на себя все, что было брезентового. Ушанку одел, тесемки завязал, думаю: если цапнет за голову, то хоть одну только шапку стащит. А я его в это время, думаю, и подловлю. Ну, пошел. А медведь забился в пещерку, и нет ему никуда ходу, кроме как на меня. А тут я: в одной руке нож кухонный, а в другой — пожарный топор. А у медведя ничего нет. Вот он и побаивается, глядит на меня и губами шлепает, вот так их и трубочку складывает. Потом ка-ак рявкнет — я назад, поджилки, чувствую, вздрагивают. А сзади кричат — много советчиков на борту собралось. «Давай, — кричат, — бери его живьем!» \ я оглянуться не могу, чтобы хоть выругаться, — вдруг цапнет. Потом кто-то догадался, притащил рогатины. Кричу, не отрывая глаз от медведя, командую, чтоб две рогатины на шею, две на спину, а остальными чтоб зад прижимали. Медведю — главное, зад прижать, это я еще по Камчатке знал, встречался там с бра-<ом Топтыгиным. Ну и кинулись все вместе, умотали концами. Продели жердь, лебедкой на палубу подняли. Привязали его на цепь на корме, распутали веревки и — ходу. А цепь не рассчитали. Пошел дождь, медведь нырк в коридор и улегся. Ну вот, слышу, зовут меня: «Матвеич, медведь в гальюн не пускает!» Пошел выручать, тянул, тянул за цепь, вытянул медведя на палубу. Да разозлил, видать. Как он оскалится — я в другую дверь. И гляжу, соображаю: чего это он такой добрый, не кидается, а только рычит? Стал его подкармливать. Скормил все, что к каптерке было. Особенно сгущенку люб