На берегу матросы грузили в баркас мешки с картошкой, ящики с овощами. Мы уселись на свои банки-скамейки, оттолкнулись от берега. И снова жена нашего Пантелеича полезла в воду — хоть на полметра да ближе к мужу. Она что-то все говорила, кричала напутственное, бередя душу тоской о доме.
Потом все свободные от вахт толпой стояли на палубе, смотрели на уплывающее назад село.
— Расскажите еще что-нибудь про зверей, — попросил я стоявшего рядом Матвеича.
— Разве про комаров, — серьезно сказал он.
— Давайте.
— Тут, на Амуре, комар комару — рознь. Есть обыкновенные, а есть капитанские, большие, рыжие. Эти если уж кусают, то не просто чувствительно — больно.
— А если взять покрупней зверя?
— Можно, — вместо Матвеича ответил стоявший рядом боцман, обладатель пышных, поистине боцманских усов. — Рассказывают, тут раньше зверь такой водился — траходон. Никто его не видел, но все знают, что ходил он на задних ногах и зубов у него было ровно две тысячи. Не слыхали?
— Не слыхал.
— М-да, лектор приезжал, говорил, что скелет этого зверя можно увидеть в Ленинграде в каком-то музее.
— Так это ж когда было! — догадался я.
— Давно. Во всяком случае Матвеича тогда на свете еще не было, это уж точно. Иначе он бы его живьем изловил.
И заулыбался боцман, что поддел корреспондента и Матвеича заодно. И механик тоже заулыбался. Шутки понимать надо. Шутка — первое дело у моряков-речников. Даже если она про траходона, жившего тут бог весть сколько миллионов лет назад.
И я тоже заулыбался вместе со всеми. Легко и радостно мне было с этими речниками. Много людей знавал я, у которых что ни слово — жалоба. У этих что ни слово — улыбка. И все рассказы только о смешном и радостном, словно и не было ничего другого в их жизни.
Затем Матвеич пошел к капитану на мостик, и я направился за ним. Пантелеич, еще не остывший от недавней встречи, был разговорчив.
— Ну, Матвеич, выручил ты вчера, — сразу заговорил он. — Если бы не ты, не знаю, попали б мы сегодня в Иннокентьевну? Не зря штурманить учился — как есть капитан…
— Да ведь и ты дай бог механик, — отозвался Матвеич. И добавил, повернувшись ко мне: — У нас, как на флоте, заменяемость: капитан вполне может за механика, а я, стало быть, — за капитана. Только куда мне до него. В такие переделки попадали! Другой бы издергался: право на борт, лево на борт… А он как возьмет, так точно…
— Куда мне до тебя! — вскинулся Пантелеич. — На мостике ты — бог, вон как вчера угадал, а в машине все меня ругаешь, все не так делаю.
— Все так делаешь, только бугай ведь, силу не рассчитываешь. Нажмешь — болт летит.
— Гляжу, ты пыхтишь, стараешься, ну и я так же.
— Да разве твою силищу сравнить с моей!..
Судно уже давно прямехонько шло по широченной глади Амура, и мне вдруг самому захотелось подержаться за рукоятку штурвала, пережить ощущение, что именно ты ведешь эту громадную доверху загруженную сигару — самоходку с приставкой.
И я попросил об этом стоявшего на вахте Андреича, помощника капитана. Тот спокойно кивнул рулевому, чтоб уступил место, и я с трепетом душевным взялся за черный набалдашник упруго покачивавшейся вправо и влево рукоятки.
— Держите на те створы.
Держать оказалось немудрено. Тронешь ручку вправо — глядишь, нос «невесты» начинал отворачивать вправо. Тронешь влево — и вся наша сигара разворачивалась влево. Я сразу догадался, что главное — не спешить давить на ручку. Судно представилось мне этаким мастодонтом, до которого не сразу доходят команды; надо дать ему возможность «сообразить», куда отваливать, и надо посмотреть, как это у него будет получаться, и лишь затем подправлять рукояткой управления.
— Что-то больно хорошо у вас получается, — хитро сощурился Андреич.
Я не обратил внимания на нотки подозрительности в его голосе, обрадовался похвале и, решив доставить Андреичу удовольствие своим вниманием, принялся расспрашивать о том, откуда он родом, как попал на Амур, давно ли тут плавает…
Андреич отвечал односложно и неохотно. Наконец не выдержал:
— Что-то у вас вопросы подталкивающие?
— А каким еще им быть? — удивился я. — Иначе из вас слова не вытянешь.
— Нет, вы меня не проведете. Расспрашиваете обо всем, гирю кидаете, опять же не пьете… Подозрительный вы человек.
Я недоуменно оглянулся на Матвеича. Тот сморщился и махнул рукой — дескать, ну его… И я понял вдруг, что моя открытость и бесцеремонность — увы, не впервые — заворожила обманчивым впечатлением односложности жизни. Наверное, каждый из нас судит об окружающих в какой-то мере по себе. Добрым кажется, что все вокруг добры, счастливым — что все счастливы, богатым — что все богаты. Не потому ли так часты конфликты, когда счастливый несчастного не понимает или, как говорит пословица, «Сытый голодного не разумеет»? С первых же шагов встретив на Амуре веселых и жизнерадостных людей, я решил, что все они тут такие. В дальней дороге мне было легче с такими людьми и я интуитивно даже недобрых наделял добротой, а угрюмых — оптимизмом.
Но ведь вот что удивительно: даже угрюмые и недобрые почему-то не торопились разуверить меня в моих заблуждениях. Может, им нравилось, что о них так думают? Может, они сами страдают от своих недостатков да не знают, как от них избавиться? И путешествие вдруг осветилось для меня с какой-то иной стороны. Все казалось, что я только беру в этой дороге, записываю впечатления, сведения, рассказы. А выходит, что-то и даю людям? И «Фома неверящий» — наш Андреич тоже в общем-то поддавался. А ворчал, видимо, потому, что упрямился по привычке…
— А вот Касаткино, — сказал Пантелеич, кивнув на приближавшееся очередное село, растянувшееся по берегу, и я понял, что сказал он это только для того, чтобы переменить тему разговора.
— Чем же оно знаменито? — тотчас отозвался я.
— Касаткино-то? А ничем. Колхоз «Амур» тут, богатый колхоз. Школа, клуб, избы, амбары — как везде. Можно сказать, последнее село по эту сторону границы.
О государственной границе здешние речники обычно не вспоминают, поскольку ее требованиям и без того подчинено все: условия плавания, само поведение людей. Потому-то я сразу понял, что речь идет о границе между Амурской областью и Хабаровским краем и еще о той незримой черте, за которой часы переводятся на час вперед. С этими двумя границами совпадает и третья — географическая. Сразу же за небольшой речушкой Хинган, за селом Пашково начинается одно из самых живописных мест на Амуре. Здесь река врезается в хребты Малого Хингана. И сразу меняется вид берегов. Крутолобые сопки, словно сотни ощетинившихся гигантских медведей, обступили Амур, сжали его. Кое-где на берегах — скальные отложения, и снова лес и на крутых склонах, обрывающихся в черную воду.
Здесь, у Пашково, ближе всего подходит к Амуру «второй путь на восток» — Транссибирская магистраль — меньше чем на два десятка километров. Отсюда, с вершины горы, расположенной и глубокой излучине реки, вдающейся в нашу сторону, когда-то японские самураи вели неусыпное наблюдение за передвижением желез подорожных составов…
Здесь, в тисках Хингана, уже под вечер повстречался нам очередной китайский встречный буксир.
— А вот мы сейчас проэкспериментируем, — сказал Матвеич. Ответит на приветствие или не ответит?
Призывный звук гудка вскинулся над Амуром, запрыгал по окрестным сопкам. Мы стояли и ждали. «Ну же, — подталкивали мысленно, — дай нам сказать о тебе хоть одно доброе слово. Ведь мы же были когда-то друзьями. Ведь вы же понимали благодарность — всегда первыми приветствовали!..»
Не ответил китаец. Прошел мимо, тихий и пустынный.
— Может, его понять надо? — печально сказал Матвеич. — Гуднет, а потом не оправдается перед пекинскими мандаринами-апельсинами.
Я понимал. Я верил, что пекинское руководство — это одно, а парод — другое. Даже теперешний, поселенный тут вместо тех, кто помнил годы дружбы. Сколько я проплыл по Амуру, сколько видел китайцев, и молодых, и старых, выбегавших смотреть на советское судно, и никогда, ни единого раза, не замечал выражений открытого недоброжелательства к нам. А ведь порой фарватер проходил едва ли не вплотную к китайскому берегу и можно было не то что слышать крики и понимать жесты, но и различать выражение лиц. И теперь, проплыв столько вдоль границы, я имел полное основание верить, что без маоистского надсмотрщика, «ими по себе китайцы не проявляют к нам враждебности.
— …Место такое есть, называется «Кривая березка», — помолчав, принялся рассказывать Матвеич. — Зеленые горы с белой каменной опояской у воды. На камнях надпись: «СТ-539». Память о затонувшем тут сухогрузе. Дождь был, вроде как у нас вчера. Стали останавливаться, поскольку ничего не видно, отдали якоря — не держат. Амур у «Кривой березки» сжат, течение бешеное. Ну и не угадали. Одна труба над водой осталась. Это у самого то берега — вот какая глубина. Хорошо еще, люди не пострадали. Китайцы плыли мимо, хохотали хором. А вскоре и китайским пароход сел на камни, чуть ли не напротив. У нас — спасательные работы, судно поднимают, у них — хунвейбиновская комиссия команду избивает. За то, видно, что мало зубрили маоистские цитатники… А может, они потому и сели на камни, что вместо правил судовождения цитатники зубрили, а?.. Переломали все на том пароходе, стекла повыбивали, книги выбросили, исписали переборки иероглифами. Мы шли мимо, не смеялись. Нам было жалко. Все-таки свой брат речник пострадал…
Долго в тот вечер мы стояли на мостике, вглядывались в редкие береговые огни у подножия черных гор и разговаривали о красных знаменах китайской революции, испачканных маоистским предательством. И с уверенностью говорили о будущем, когда снова придет на Амур дружба и опять запоют гудки встречных теплоходов, советских и китайских, и будут в знак особого уважения приспускаться флаги, и речники, советские и китайские, как прежде, в трудную минуту будут помогать друг другу…
Ночь опускалась на горбы Малого Хингана, зажигала частые звезды…