аливай в случае чего, хоть сюда.
Фуюань оказался довольно большим китайским поселком, разбросавшим дома-фанзы у подножия высокой сопки. Среди низких этих домов четко выделялись старые японские казармы, сложенные из красного кирпича. А над всем этим, на вершине горы, одиноко высился шпиль памятника советским воинам, погибшим при форсировании Амура и освобождении этих мест от японских захватчиков в 1945 году. Погибшим за то, чтобы китайскую землю отвоевать для китайцев.
Неподалеку от поселка, чуть ниже по течению, уткнулся в Амур заросший кустарником мысок, напоминающий носорога, пьющего воду.
За этим мыском ушла от Амура государственная граница к другой реке — Уссури, где мне пришлось когда-то лично видеть, как проявилась маоистская «благодарность» за наши жертвы во имя китайского народа, за нашу экономическую и всякую другую помощь Китаю в самое трудное для советских людей послевоенное время.
Оживленнее стало на Амуре. Проплыла навстречу самоходки вроде нашей, протопал речной трамвайчик, пролетела «Ракета».
А потом зачастили на правом берегу окраинные дома и заводы иного крупного на моем пути города, столицы Дальневосточья — Хабаровска.
В ГОРОДЕ УДАЧИ
Уголь, который мы везли, предназначался для Комсомольска-на-Амуре, и еще на подходе к Хабаровску капитан получил распоряжение из пароходства следовать в порт назначения без остановки.
— А как быть с корреспондентом? — спросил капитан, рассчитывая, как видно, смягчить таким «козырем» категорическое решение начальства.
— Корреспондента мы снимем, — ответили ему.
Четко работают речники. Когда потянулись каменные набережные центральной части Хабаровска, откуда ни возьмись, вылетел катерок и направился к нам.
На этот раз я решил соригинальничать и попросил высадить меня прямо на набережной. Катерок приткнулся к каменной лестнице, похожей на те, что на Неве в Ленинграде, и я взошел по ступеням с рюкзачком и портфельчиком, в котором были путеводители и мои дорожные блокноты. Постоял у бетонного парапета, теплого, прогретого солнцем, огляделся. С одной стороны набережная терялась вдали, с другой — упиралась в высокий зеленый утес. Вдоль нее тянулись заросли густого парка.
Я пошел по широкой аллее и вдруг увидел толпу людей с букетами цветов, спешивших мне навстречу. Пришлось остановиться от веселой мысли, что таких торжественных встреч в моей жизни еще не бывало. Но они, увы, прошли мимо. Я высмотрел самую очаровательную девушку и сказал ей, что я тоже приезжий. Она поняла, улыбнулась, оценив шутку.
— А мы не на вокзал, — сказала она. — Просто открывается городская выставка цветов.
— Где открывается?
— А вон павильон рядом.
Не отягощенный сувенирами, я пошел следом за людьми к большому стеклянному павильону, стоявшему тут же, в парке, и получил возможность воочию убедиться, что Хабаровск находится на широте Волгограда и Днепропетровска.
Выставка была настоящим, как говорят поэты, праздником цветов, отнюдь не охлажденным дыханием Севера. Здесь легко можно было забыться и подумать, что находишься где-нибудь у южных морей. От одних названий цветовых композиций кружится голова. «Звездочка», «Аппассионата», «Грезы», «Верность», «Осенний вальс…» Все было, как у А. Данте: «Я шел вперед, но всюду замедлялись мои шаги при взгляде на цветы».
Оказалось, что здесь состязались друг с другом в трудолюбии, чувстве меры и вкуса 17 промышленных предприятий, 30 школ и детских садов, 20 уличных домовых комитетов, сотни цветоводов-любителей. И если признать многочисленные утверждения знатоков, что увлечение цветами — признак поэтического настроении души, и если учесть, что подобные выставки устраиваются в Хабаровске ежегодно, то нетрудно было представить, насколько нежно хабаровчане любят свой город, свой край.
Я отправился в гостиницу «Дальний Восток» с уверенностью, что в такой день у меня все будет хорошо. И так оно и вышло. Я получил хороший номер, из окон которого за крышами домов открывался широкий простор Амура. Посидел, отдыхая в одиночестве. А затем, как это обычно бывало в новых для меня городах, пошел бродить по улицам.
Первое впечатление: Хабаровск уютный и чистый — так и хочется сказать — городок. Но он — городище, раскинувшийся по берегу Амура более чем на полсотни километров. Живет в нем свыше полумиллиона человек. Удивительно зеленые тенистые улицы переваливают с увала на увал. И с каждого открываются городские дали, то огороженные светлыми, окрашенными в солнечный желтый цвет кубиками домов, то упирающиеся в серые просторы Амура, то выстолбленные по горизонту частоколами заводских труб.
Самое примечательное и, пожалуй, самое людное место — Амурская набережная. Здесь расположена зона отдыха с парками, аттракционами, детскими площадками. Здесь же гордость хабаровчан — спорткомплекс, крупнейший на Дальнем Востоке. В любое время дня люди толпами стоят у каменных парапетов, у перил «Ласточкиного гнезда» на высоком утесе, смотрят на далекий горизонт, изогнувшийся горбами Хехцыра, на Амур, расцветающий всеми красками в лучах вечерней зари. Внизу коротко вскрикивают у дебаркадеров белые теплоходы. А вверху, над обрывом, над головами людей, сверкая металлическими гранями, вздымается в немой неподвижности нацеленная в небо гигантская миска телеантенны.
Эта телеантенна системы «Орбита» воспринимается здесь как оригинальное архитектурное дополнение, как украшение города. Может ли быть техническое устройство украшением? В Хабаровске я убедился — может. Впрочем, стала же неотъемлемой частью Москвы, ее украшением Останкинская телебашня.
Честное слово, если бы не пугающее сознание разницы в семь часовых поясов, легко можно было бы представить, что находишься где-то недалеко от Москвы — так все здесь легко и просто, ясно и понятно.
— А мы и есть недалеко, — серьезно разъяснил мне на набережной один «коренной пенсионер», как он назвал себя, не отрывая взгляда от поплавков.
Так я и бродил в тот день то по людной набережной, то по аллеям парка, переполняясь нежностью к этому городу, к его людям, вспоминая стихи дальневосточного поэта Петра Комарова: «Есть слово русское — хабар. У русских воинов сначала оно удачу означало…»
Вечером заполыхало небо над Амуром, раскидало по тучам яркие и сочные мазки заката, зажгло неподвижную воду. Люди завороженно смотрели на эту цветовую феерию. Даже рыболовы забыли о своих поплавках, засмотрелись на расцвеченную амурскую воду, на черный утес с силуэтом «Ласточкиного гнезда», на низкую кромку дальнего берега.
Вот кто-то не выдержал, полез купаться в перламутровый расплав реки. И словно раскидал краски. Потемнела вода, подернулись пеплом пурпурные полосы облаков, быстро перетекли в кирпичный цвет, потом в фиолетовый, наконец, в нежно-серый. И только тяжелая туча, спрятавшая солнце, долго еще полыхала неровными огненными кромками.
С горы, из темных высот парка, грянул оркестр. Затрещала моторка за дебаркадером. Зажглись фонари на набережной, и первая звезда нерешительно мигнула в небе. Начиналась ночь — время, когда я должен был идти в гостиницу, отчитываться за день перед своим дорожным блокнотом. Мне это было не трудно — сидеть допоздна. Ведь местная полночь — по московскому времени лишь пять часов дня. Я мог бы не спать всю ночь. Но каково было вставать утром?!
Весь следующий день я провел в обществе двух милых женщин, бывших работниц горисполкома, пенсионерок Татьяны Васильевы и Веры Ивановны, согласившихся показать мне город, знавших его, как говорится, не по книжкам.
Мы вызвали такси. Шофер, добродушный парень с темным скуластым лицом, узнав, что ехать нам, что называется, на все четыре стороны, оживился и тут же представился, протянув широченную крепкую ладонь:
— Будем знакомы. Иван.
— Кто вы по национальности? — спросил я, думая, что случаи послал мне аборигена, одного из тех, кто любит петь: «Такси хорошо, а олени лучше».
— Гуран, — ответил он.
— Разве есть такая национальность?
Оказалось, что такой национальности нет, но так на Дальнем Востоке называют забайкальцев и так, привыкнув, они сами себя называют.
Ездить по городу с экскурсоводами не то что в одиночку: узнаешь много такого, о чем не прочтешь ни в одном путеводителе. Мы начали с памятника Ерофею Павловичу Хабарову, высившегося возле железнодорожного вокзала.
— Веселый был мужик, — сказал Иван.
— Почему веселый?
— Говорят, бабы его любили. А злых да угрюмых бабы не любят.
Про это и мне приходилось слышать, точнее, читать в старинных книжках, будто мужья жаловались на него за «отбитие жен».
А в самом деле, каков он был как человек? Мы стояли перед памятником и вспоминали достоинства Хабарова: деятелен, грамотен, предприимчив, щедр на кулак и палку. Да, последнее тоже следует отнести к достоинствам. В то суровое время интеллигентская утонченность не имела цены. Своего добивались лишь то, кто умел постоять за себя. Многого, правда, можно было достичь поклонами. Но льстецы не становились подвижниками.
Хабаров ни перед кем никогда не ломал шапки, не унижался. Из-за своего непримиримого характера он поссорился с якутским воеводой и потерял все, что нажил на Лене. Сидя в тюрьме, куда упрятал его воевода, Хабаров задумал свой знаменитый поход на Амур. И снаряжал его потом за свой счет, набрав денег в долг.
Мытарства первопроходца — тяжелы ли они? Наверное, так же, как мытарства первостроителя, — тяжелы, но радостны. Здесь, на Амуре, мне много приходилось слышать рассказов о тех, кто пришел сюда не на готовенькое. Особенно в Комсомольске-на-Амуре, где эпопея первостроительства — вчерашний день. Так вот, ни один, я подчеркиваю, ни один не жаловался на невзгоды первых лет, хотя известно, что их было немало. Все в один голос самые трудные годы своей молодости называют самыми счастливыми годами жизни. Парадокс? Ничуть не бывало. Трудности не трудны, если с ними ведется борьба, если есть общая высокая цель. Победа всегда радостна. И чем труднее она дается, тем выше ей цена.