все расшито так замысловато и ярко, будто срисовывалось с ярких и сочных дальневосточных зорь.
Когда возникла самобытная культура местных народностей, отмеченная повторяющимися на каждом изделии замысловатыми орнаментами, этого никто не знает. Известный знаток истории Дальнего Востока академик А. П. Окладников уверяет, что, изучая наскальные рисунки и узоры на сосудах времен каменного века, он видел точно такие же орнаменты, изображения птиц и зверей, какие вышивают и вырезают из бересты местные мастерицы.
Эля, как видно, не впервые пришла на эту выставку, она лишь мельком оглядела стенды и прямиком направилась к немыслимо яркому и пестрому длинному платью с меховой оторочкой, висевшему на стене. И принялась гладить и мять это платье, словно собиралась его купить.
— В музее ничего трогать нельзя, — напомнил я правило, сызмала надежно внушенное мне музейными работниками города моего детства.
— А это шила моя тетка, — мило улыбнулась Эля.
В этот момент в дверях послышались голоса: в зал входила целая толпа бойких черноволосых девушек. Они повели себя точно так же, как и Эля, словно были не на выставке, а у себя дома. А я ходил за ними, позабыв об экспонатах. Были на них европейские «мини» и свои национальные «макси». И были хитрые прически, и бойкость походки, и непринужденность шуток. И было еще что-то неуловимое — в меру подчеркнутый природой и женскими заботами этакий синтез европейского лоска и азиатского колорита.
— Познакомьтесь с моими подругами, — неожиданно сказала Эля, заставив меня и вовсе растеряться перед целой стайкой заинтересованных глаз, любопытных, удивленных, ироничных, даже насмешливых. — Это все девушки из нашего ансамбля «Северянка».
И мне сразу стало легко и просто. Ансамбль — это что-то вроде организации, а с организациями я привык иметь дело.
— А Эля — наш руководитель, — сказала одна из девушек.
Я понял, что мне необыкновенно повезло: интернациональный самодеятельный ансамбль «Северянка» был широко известен на Дальнем Востоке.
— О, тогда у меня к вам будет большой разговор, — обрадовался я.
— Придется ограничиться малым, — сказала Эля.
— Почему?
— Завтра я уезжаю домой, в свой Ульчанский район. До Комсомольска «Ракетой», а там — пароходом…
Мне тоже пора было отправляться вниз по Амуру. Так и получилось, что уже на другой день мы мчались по реке на быстрой «Ракете». Растаяли вдали горбы Хехцыра, и по обоим берегам потянулись болотистые низины, изрезанные протоками. На палубе бушевал ветер, и мы с Элей забрались в свои глубокие кресла и предались воспоминаниям.
— …В юности я мечтала стать этнографом, — рассказывала Эля, — Ездить, изучать языки, жизнь, быт, собирать сказания, былины — согласитесь, это прекрасно. Но отец настоял, чтобы я стала врачом. И вот теперь я все думаю: как это ему удалось лучше меня угадать мое призвание?.. В институте стала участвовать в самодеятельности. Мне предложили исполнить что-нибудь на языке ульчей. А я сказала, что одна не буду и собрала своих северян. Решили подготовить сразу несколько национальных песен и танцев. Мне достался шаманский танец. Про то, как отец-шаман прогнал из дома дочь, решившую стать врачом, чтобы потом научить отца лечить людей. Обиделся великий шаман: ему ли учиться, ведь он умеет общаться с духами! А дочь уехала в город, поступила в институт и вернулась врачом. А тут как раз женщина умирает, и отец бессмысленно выбивается из сил в своем неистовом танце. Вовремя приехала дочь, спасла умирающую… С тех пор друзья прозвали меня «Элькой-шаманкой». Но что я, видели бы вы, как танцует эвенка Света или коряки Володя и Наташа. Если бы видели, то сами пошли бы вместе с нами танцевать корякский танец норгали…
В этот момент Эля вскинулась к окну и выкрикнула, как заклинание:
— Сикачи-Алян! — И заговорила быстро: — Писанцы тут. Как вода сходит, так, говорят, и видно писанцы на камнях. Звери, рыбы, маски всякие. Легенда есть, будто рисовали это люди в то время, когда светили на небе три солнца и все горело от жара, и вода кипела, и камни мягкие были. Потом шаман два солнца сбил стрелами. Сразу стало холоднее, земля начала родить, в лесу звери появились, в реке — рыба. Камни затвердели, и рисунки остались…
Быстрое судно — «Ракета», миг — и новые виды за окном. Эля вздохнула, опустилась в свое кресло и затихла. И я подумал, что юношеские мечты не так-то просто уходят из жизни.
— …Знаете, куда я хотела бы поехать? На Чукотку, — словно в подтверждение моих мыслей сказала Эля. — Лечила бы чукчей, а в свободное время изучала бы язык, обычаи, танцы, песни. А потом бы на Камчатку поехала, записывать песни. Ах, как я люблю песни и вообще музыку! И танцы. Мама говорит: тебя хлебом не корми, только дай попрыгать… Все удивляются, говорят, что я выгляжу моложе своих лет. А я отвечаю: шевелитесь побольше, и вы помолодеете. А лучше — танцуйте… Я однажды все наше общежитие расшевелила. Под Новый год. Все, от четвертого до первого этажа — на лестницах, в коридорах, — прыгали в общей цепочке, танцевали летку-енку…
— …Друзей у меня много, некоторые завидуют, говорят: в рубашке родилась. Знали бы они, как нелегка эта «рубашка». Сколько приходится работать, сколько трудностей преодолевать, прежде чем наша разодетая «Северянка» выйдет на сцену. Красота не даром дается. Это я теперь хорошо знаю. Только ведь трудности не повод для уныния. Человек в творчестве должен быть всегда веселым, жизнерадостным. Если у меня хорошее настроение, то и учеба, и танцы идут как по маслу, и люди, весь мир, становятся добрее ко мне. Честное слово, мне порой кажется, что радость мира зависит от моего настроения. Тогда утром я радуюсь даже воробьям, разбудившим меня. Словно это соловьи. Тогда я встаю на рассвете, иду глядеть, как просыпается Хабаровск. Люди такие интересные на рассвете. Сонные шоферы в пустых автобусах, позевывающие дворники, первые, еще неторопливые прохожие…
Я так подробно цитирую Элины рассказы потому, что в них, как мне кажется, выражается жизнелюбие, радостная вера в доброту мира. И не только лично ее. В этих рассказах слышится оптимистичность народностей, «великих, но малых», еще недавно слывших «дикими», а теперь совершенно уверившихся в своем светлом будущем…
За окнами стлался Амур, широченный, разлившийся между бесчисленными низкими, почти вровень с водой, островами. Зеленели луга, ровнехонькие, словно стадионы. Низкими стенками вставал тальник, растущий, казалось, из самой воды. Местами как бы вровень с водой простирались желтые песчаные отмели. А то за очередным поворотом горизонт начинал горбиться дальней грядой сопок и опадал, тонул в безбрежной равнинности. А то вставал вдруг синий осинничек на берегу, томил «грибной ностальгией». И снова протоки, протоки, по которым хотелось бы пройтись с кормовичком, раскинуть где-нибудь в тиши веер удочек и замереть… Тем более что с «Ракеты» не видно было комариных стай.
Проплывали мимо раскиданные по берегам села. «Ракета» приседала на миг, капитан выходил из рубки, махал рукой, всматривался в одинокую фигуру шкипера на пустынном дебаркадере — не махнет ли белым флагом, что должно было означать: «Есть пассажиры». Но шкипер стоял безучастный, капитан снова прятался в рубку, и «Ракета», встав на крылья, летела дальше.
Первая остановка была в Найхине. Как свидетельствуют путеводители, Найхин — одно из лучших национальных сел на Амуре. В нем отделение колхоза «Новый путь», школа-интернат, Дом культуры и все прочее, чему полагается быть в больших селах. Но мне вспомнился описанный В. К. Арсеньевым спокойный оптимизм найхинцев. Арсеньев рассказывал о большом пожаре в старом Найхине, случившемся от молнии. Все выгорело, но жители не особенно убивались. Они рассудили так: поскольку гром всегда бьет в то место, где водятся черти, то, стало быть, пожар — благо. Стало быть, надо строить новое село, в котором уже не будет старых несчастий. Наивны верования стариков. Но поди-ка переубеди их: ведь так и вышло, как они говорили.
Мы с Элей вышли на палубу, удивляясь теплой погоде. Ветер на ходу «Ракеты» казался пронизывающим, осенним, а на стоянке у берега было просто лето. По берегу метались толпы мальчишек. Их занимал стоявший неподалеку агитпароход, «чистенький, зеркальный, очень музыкальный», как писал о таких плавающих Домах культуры один местный поэт.
И нам тоже перепало радости от громогласных репродукторов агитпарохода, разливающих над рекой такие уместные здесь «Амурские волны». К сожалению, через минуту «Ракета» отчалила. Уже издали мы полюбовались этим большим нанайским селом, разбросавшим по высокому склону свои избы, склады, магазины, усыпавшим берег множеством лодок. И снова потянулись низкие берега в синей окантовке лесов, раскинувшихся до горизонта.
Теперь мы с Элей говорили только о нанайцах. Должно быть, потому, что плыли через Нанайский национальный район. Вспомнили, что «нанай» в переводе означает «местный человек», что прежде эти «местные жители», как и другие малые народности Дальнего Востока, попросту вымирали и что за годы советской власти их численность выросла в несколько раз. О том же Най-хине В. К. Арсеньев когда-то писал как о стойбище, где не было ни одного грамотного. А теперь на четыре сотни дворов здесь выписывается свыше двух тысяч газет и журналов. До 1934 года, когда был образован нанайский район, здесь был всего один фельдшер. Ныне в каждом более или менее крупном селении есть свои больницы и поликлиники. В распоряжении врачей отлично оборудованные кабинеты, машины скорой помощи, санитарная авиация.
— Знаете, какие фамилии у нанайцев? — спросила Эля.
— Как можно это знать? Людей же много, — удивился я такому вопросу.
— А вот и можно. Октанко, Вельды, Гейкер, Оненко, Пассар… Назови нанайца одной из этих фамилий — наверняка угадаешь…
Промелькнул за окнами утес у села Джари — тот самый, на котором Хабаров заложил когда-то Ачанский острог. Вскоре на том же правом берегу встал большой поселок Троицкое — центр Нанайского района, уставивший пологий берег рядами многоэтажных кирпичных домов. У дебаркадера стояла встречная «Ракета», неподалеку разгружались баржи и самоходки.