В Троицком была часовая стоянка, и мы с Элей помчались осматривать поселок. Прошли мимо деревянной гостиницы, окруженной цветниками, поднялись по пологому тротуару, с обеих сторон обсаженному березами, и оказались на широкой улице. Поблескивали витрины магазинов. Свежий плакат, вывешенный возле Дома культуры, приглашал на танцы. В двухэтажной школе, стоявшей в глубине просторного двора, настойчиво трещал звонок. Мы пошли на этот зов, поднялись по пустынной лестнице, заглянули в первую же застекленную дверь. Два или три десятка детских носов, нанайских, русских и прочих, какие были в классе, словно стрелки компаса, тотчас повернулись в нашу сторону. Пришлось срочно исчезнуть, чтобы не сорвать урок…
После Троицкого остановки стали чаще. Меньше чем через полчаса «Ракета» причалила в Славянке, не только по названию, но и по виду типичной русской деревне, примостившейся на ровном невысоком подмытом рекой берегу. Пассажиров в Славянке было много: парни с новыми гитарами в полиэтиленовых мешках, с ружьями в чехлах, с фотоаппаратами через грудь. Были торопливые объятия на берегу, поцелуи, даже слезы, ранящие воспоминаниями задубевшее сердце путешественника. Капитан сам стоял у мостков, прикидывал на глаз вес пассажиров, опасаясь перегруза. Об этой опасности взывала металлическая пластина, привинченная в рубке к приборной доске. На пластине было вырезано категорическое предупреждение, что разрешается брать на борт только шестьдесят четыре человека при условии, если каждый весит семьдесят семь килограммов, или пятьдесят пассажиров по сто килограммов, вместе с чемоданами разумеется.
— Не ошибетесь? — спросил я капитана.
— Глаз наметан.
Я прикинул еще не рассевшуюся толпу в салоне и на палубе и сказал капитану, что, по-моему, глаз ему на этот раз изменяет.
— Ничего, — успокоил он. — План-то выполнять надо.
— Это ж и на крылья не выйдете.
— Ничего, — снова успокоил он. — Возьмем тютелька в тютельку.
Очередной перегон я сидел в рубке, слушал речниковские были и байки вперемежку:
— Раньше плоты водил. Бывали по двадцать две тысячи кубов. Этакую махину не тащишь, а только подправляешь Остановить — проблема. Развернешься, машину на полный ход, а плоты тащат. Якорь отдашь — тащат. Зацепишь тросом за лиственницу на берегу, чтобы удержаться. Толстущая вроде лиственница, а мало-помалу, глядишь, и она — корнями кверху…
— Штормы на Амуре, как в море. Волны бьют по «Ракете», как молотом. В салоне — грохот, пассажирам дурно, двигатели перегреваются. И ход не сбавишь: на корпусе когда доплывешь?..
— Речникам, как саперам, ошибаться нельзя. Вот и ведешь «Ракету» не то что на моторе — на нервах. Доплывешь разбитый, сил нет…
— Топляки опасны. Сантиметров до тридцати режем крыльями запросто. Хуже, когда бревно попадает наискось. Нож зарывается в древесину, приходится цеплять его катером и отрабатывать назад полным ходом…
— А то был случай: поднырнули на скорости-то и — в дно. Однако не растерялись, скорехонько врубили задний ход и вынырнули тем же манером.
И захохотали, довольные…
Следующая остановка была в Иннокентьевне, второй на моем пути по Амуру. Серые избы на круче. Стога у самой воды, как видно сложенные из травы, заготовленной на островах. Штабеля досок на берегу, краны. И как везде, толпа любопытных ребятишек.
А потом отвесной стеной поднялся Малмыжский утес, исписанный снизу доверху. И автограф моего знакомого «Батуми» красовался посередине скалы аршинными буквами. Когда суда отстаиваются здесь, у деревни Малмыж, на каждом находится хоть один любитель автографов, забирается на кручу, оставляет для потомков имя своего родного «корабля». А имени нашей «Ракеты» нет. У «ракетчиков» здесь пятиминутные стоянки, им некогда.
У Малмыжского утеса своя история. Он господствует над окрестностями, и фарватер проходит прямо под ним. Это определило особый интерес к утесу. В русско-японскую войну тут был сторожевой пост. На случай если японцы вздумали бы пустить по Амуру флот. В утесе была пробита пещера-капонир, и оттуда, с недоступной высоты, держался под обстрелом весь Амур. Из Малмыжского капонира в тот раз не было сделано ни одного выстрела. Они загремели лишь через пятнадцать лет. В августе 1919 года обосновавшиеся на Малмыжском утесе партизаны получили шифровку: «Девушки едут, подарки везут», — Вниз по Амуру шел пароход «Барон Корф», тащил баржу. Встреченные залпами, белогвардейцы обрубили канат и удрали по реке. Партизанам досталась баржа с продовольствием. И после Малмыжская пещера не раз выручала партизан. С тех пор ее так и зовут — партизанской пещерой.
Потом справа промелькнуло еще одно знаменитое место — устье реки Гур, где экспедиция академика Окладникова нашла предметы, свидетельствующие о самобытности культуры людей, живших здесь еще пять тысяч лет назад. Впрочем, самобытность в истории культур всегда была понятием довольно относительным. Мне вспомнилось любопытное исследование Владимира Клавдиевича Арсеньева, отметившего одно вроде бы загадочное явление — одинаково существующий у всех северных народов культ медведя. Распространению этой «общности» не помешали ни тысячекилометровые расстояния, ни даже океаны. Североамериканские индейцы, оказывается, так же просили прощения (в буквальном смысле слова) у убитого ими медведя, как и народы Северного Приамурья, Западной Сибири, Северного Урала. Праздники медведя очень похоже отмечались и финскими племенами, и русскими славянами (вспомним медведя в гербе города Ярославля), и восточно-сибирскими тунгусами, и гиляками, орочонами, удэгейцами и прочими народами Дальневосточья…
Река Гур невелика, но весьма знаменита. Прежде всего тем, что в ее бассейне, как отмечают натуралисты, расположен самый северный район распространения типичного амуро-уссурийского комплекса животных и растений. Верховья реки теряются в угрюмых лесах Сихотэ-Алиня, некогда пользовавшихся у местных жителей дурной славой. «Мы никогда туда не ходим, — говорили удэгейцы Арсеньеву в 1908 году, — там темно, всегда идут дожди, дуют холодные ветры, там царство голода и смерти». Через год Арсеньев имел возможность убедиться в правоте удэгейцев: во время очередного перехода он едва не погиб в этих мрачных местах.
Ниже по течению начинаются настоящие джунгли. Кедровошироколиственные леса нависают над быстрой рекой. Березняки, осинники, ельники раскинулись по соседству с южными зеленокорыми кленами, маньчжурскими ясенями, амурским бархатом, долинным ильмом, китайским лимонником. Путешественнику пробраться через эти места почти невозможно: на пути стеной встают кустарниковые заросли реликтового леса. Здесь множество всякого зверя. Сюда часто заходят тигры, а в былые времена водились даже и леопарды.
А еще Гур славится коварством и свирепостью своих порогов, про которые знатоки говорят, что они не уступят енисейским.
Такова эта река. Речушка, если судить по размерам: ведь длина ее всего-то триста пятьдесят пять километров…
А потом… на меня обиделась Эля.
— Совсем вы меня забыли, — сказала она, когда я вернулся в салон из рубки. — А ведь мне еще надо рассказать вам о больнице нашего Ульчского района, в селе Богородском. Больница большая, отделения — хирургическое, терапевтическое, акушерско-гинекологическое, нервное, ЛОР, глазное, туберкулезное, инфекционное…
— Эля, — воспротивился я, — зачем все перечислять? Если уж рассказывать, так о чем-то или о ком-то одном, особо интересном…
— Вы ведь будете проплывать мимо Богородского. Заходите к нам, я вас познакомлю со многими интересными людьми.
— Но как я вас там найду?
— Что вы! — засмеялась Эля. — И искать не надо. Спросите любую собаку на улице, знает ли она, где живет Ходжер, и вы услышите: да, да, да!..
Тут пассажиры в салоне забеспокоились, потянулись к окнам. И я тоже выглянул, увидел ряды белых многоэтажных домов, поднявшихся над густой зеленью левого обрывистого берега. Это был Амурск. Начинался, пожалуй, самый удивительный, поистине легендарный край Приамурья — «Край голубых городов».
ГОЛУБЫЕ ГОРОДА
Я сходил на пологий берег Комсомольска-на-Амуре со смешанным чувством восхищения, удивления, сомнения. Наверное, как многие, впервые приехавшие сюда, я испытывал гордость и мысленно ахал: «Скажи, пожалуйста, и я в Комсомольске!» Казалось, мое присутствие здесь роднит меня с теми первыми героями, приезжавшими сюда отнюдь не из любопытства и не в командировку.
Про Комсомольск столько написано убедительного! Но, как видно, одних знаний мало, чтобы осознать все и разумом, и сердцем. Оценки современниками тех или иных фактов, событий не однозначны. Эта неоднозначность входит в будущее различием исторических оценок. Время просеивает их и в конце концов оставляет лишь самые весомые, которые и становятся исторической правдой. Но помимо исторических фактов существует еще и, так сказать, историческое эхо. Отголоски многозначных былых страстей долго мечутся среди людей.
До чего же несовместимым кажется содеянное здесь с краткостью времени! Невольно прикидываешь. Когда на этот берег сошел первый строитель? Как раз в тот год, когда ты в школу, в первый класс, собрался. Ты кончал десятилетку, боролся с самим собой, а кто-то боролся с тайгой, строил заводы, преобразовывал целый край. И все остальное на твоей памяти. И отмечено оно для тебя какими-то частными этапами твоей личной биографии. И в это самое время вершилось такое? Не верится! Чудо. Чудо!..
Когда я добирался сюда, то и дело вспоминалась мне песня о голубых городах, у которых названия нет. И казалось мне, что песня эта — в первую очередь о Комсомольске-на-Амуре.
Все в этом городе — рассказы людей, музейные экспонаты, памятники — напоминает о Великом Начале. О нем написано столько книг и статей, что любой новый рассказ будет пересказом. Но если о других городах можно рассказывать, не вспоминая прошлого, то здесь это просто бестактно.
Обычно начало Комсомольска датируют 10 мая 1932 года — днем, когда на этот берег высадился первый десант строителей. Но все началось еще раньше.