Я усмехнулся, приняв его слова за шутку.
— Надо, чтобы молодежь у нас как можно полнее удовлетворяла свои эстетические, подчеркиваю, именно эстетические потребности. Задача Дома молодежи — воспитательная, а кое-кто считает, что главное у нас — буфет…
В этот момент в кабинет вошла высокая пожилая женщина, и директор сразу преобразился.
— Вот кстати! — обрадованно воскликнул он. И добавил, обращаясь ко мне: — Познакомьтесь, Нина Тимофеевна Боровицкая. На два года раньше меня приехала в Комсомольск.
— А я здесь не одна, — сказала Боровицкая, — Сейчас придет Анна Ивановна Зюзина.
— Ну вот, целый совет ветеранов, — засмеялся директор. — Можно проводить вечер воспоминаний. Только без меня, а? Дел много.
Скоро в кабинет заглянула Зюзина, невысокая улыбчивая женщина, и директор вышел, оставив нас одних.
— А вы давно здесь? — спросил я Зюзину.
— С тридцать четвертого.
— Трудно было вначале?
— Всякое было.
— Плакать не пришлось?
— Сколько раз! — засмеялась она. Пожилым людям слезы своей молодости не всегда вспоминаются горькими. — Я же девчонкой приехала, девятнадцатилетней, работать толком не умела. А тут даже молотков не хватало. Бывало, и камнями гвозди забивали.
— Одним словом, скучать не приходилось…
Сказал я это, чтобы выразить сочувствие, но Анна Ивановна поняла буквально.
— Над трудностями можно плакать, а можно и смеяться. Наверное, потому и жили весело. Смех ведь как витамины от трудностей… Да и замуж скоро вышла.
— Погулять не дали?
— Тут девчонок-то было раз-два — и обчелся, — сказала Нина Тимофеевна. — Помню, послали меня в отстающую бригаду беседу провести, а ребята кричат: «Чего ты нас агитируешь! Лучше пройдись, дай на тебя поглядеть?..»
Тема разговора была не новой для моих собеседниц, но, как видно, и небезынтересной. Они разговорились, вспоминая одна Дзёмги, другая Пермское. Строительство города начиналось сразу в нескольких местах, что впоследствии посеяло дискуссию о том, где было начало Комсомольска. И Боровицкая с Зюзиной попрепирались минуту на эту тему. Потом их воспоминания перекинулись на галоши, которые приходилось привязывать к ногам проволокой, чтобы не потерять в грязи, на восьмикилометровый пустырь между Пермским и Дзёмги, на бревнышко, брошенное через ручей посередине этого пустыря. Было это бревнышко как мост дружбы. И любви. Потому что возле него встречались влюбленные из разных частей того первогорода.
В этот день мы ездили по Комсомольску. Смотрели старые, бревенчатые дома, специально сохраненные от трудной и романтической поры первостроительства, широченные проспекты, выстланные по осевой коврами цветов, модерновые здания театров и кинотеатров, панорамы, утыканные заводскими трубами, башенными и портальными кранами. Посмотрели, издали к сожалению, огромное, готовое к спуску океанское судно на фоне еще более огромных заводских корпусов. Ярко-белые многоэтажные палубные надстройки, желтые мачты, высокий корпус, черный сверху, ярко-красный ниже ватерлинии.
Мне захотелось поближе посмотреть то, ради чего и возведен Комсомольск, — его индустрию. Походить по цехам, вдохнуть ароматы раскаленного металла, окалины, кипящего на резцах масла. Странное желание для москвича, уставшего от машин? Может быть. Но первые шаги моей трудовой жизни были как раз через такие цехи и такие запахи. А что входит в нас на первых шагах, не забывается.
Как бы там ни было, а в тот миг мне подумалось, что если не побываю на заводе, то не увижу, не узнаю чего-то самого главного. Но завод не кинотеатр, туда каждого желающего не пускают. Мы отправились в горком партии. Признаюсь, была у меня при этом мысль, используя авторитет своих спутниц, выпросить на денек автомашину, чтобы объехать окрестности Комсомольска, поглядеть на то, как зерна, брошенные первостроителями, прорастают в таежной глухомани новыми индустриальными центрами.
Секретаря горкома партии уговаривать не пришлось.
— Правильно, что решили поездить, — сказал он. — Чтобы лучше понять Комсомольск, надо побывать в городах-спутниках — Амурске и Солнечном… Только послезавтра, а? Завтра трудно будет с машиной… А что касается завода, то вам надо на «Амурсталь». Такое покажут — ахнете.
Ахать в этой дороге я уже привык. Но с другой стороны, затем и ехал сюда, чтобы увидеть необычное, удивительное. Удивиться и ахнуть, ахнуть и написать так, чтобы люди, никогда здесь не бывавшие, не только узнали новое для себя, но и прониклись восторженной любовью к этому краю…
Когда все наперед спланировано, и работается лучше, увереннее. Я приехал на «Амурсталь» уравновешенный и спокойный, как ветеран. И попал прежде всего к ветерану — Ивану Павловичу Рублеву. В 1932 году он приехал сюда вместе с родителями. Родители работали на стройке, он учился в пятом классе. Мне было интересно узнать, что запомнилось ему, тогдашнему мальчишке. Теперь-то мы только и говорим, что надо заботиться о досуге молодежи, создавать условия, чуть ли не развлекать. А как тогда? Ведь не то что города, а и ничего не было.
— Разве одни развлечения интересны? — сказал Рублев. — Конечно, все было — игры, рыбалка и это… в лес по ягоды. Только много ли его оставалось, свободного-то времени. Взрослые были заняты важными делами, и мы тоже. Политехнизация была не то что теперь — с шестого класса по три часа работали в мастерских. И поди-ка нас выгони из мастерской! А с седьмого и особенно с восьмого класса все уже по-настоящему обучались слесарному и столярному делу.
— Все умели делать?
— Все умели.
— А как же знания? — подкинул я хитрый вопрос, запомнившийся мне с дискуссии в одной московской школе. — Может, в ком-то из вас таился второй Лобачевский или Эйнштейн?
— В ком что таилось, то и проявилось. Без умения трудиться любые знания — балласт, порождающий высокомерных бездельников. Мы смеялись над теми, кто с апломбом рассказывал об устройстве зубила и молотка, но не мог вырубить обычной фаски…
Мне хотелось бы продолжить этот разговор об основах подростковой педагогики — было в словах Рублева что-то очень и очень важное, — но тут пришла инженер Светлана, которой было поручено показать мне завод, и я ушел вслед за ней в глубину шумных цехов, утешая, а точнее, обманывая себя надеждой на то, что эта встреча с Рублевым не последняя.
Прежде всего милая Светлана удивила меня панической боязнью фотоаппарата. Она шарахалась от нацеленного на нее объектива решительнее, чем от раскаленных болванок. Потеряв всякую надежду ее сфотографировать, я спросил:
— А что у вас есть такое удивительное, от чего, говорят, можно ахнуть?
Она пожала плечами.
— Мартены? Так они везде одинаковые. Прокатные станы?.. Может, тонколистовой стан тысяча семьсот? Первый не только на Дальнем Востоке, но и во всей Сибири. Один из крупнейших в стране. Миллион тонн проката в год… Или нет, конечно же, непрерывная разливка стали!
Мы прошли какими-то переходами и очутились возле очередной печи. Раскаленный жгут металла, брызгаясь искрами, падал в темный провал, взблескивал где-то внизу и снова исчезал. Мы сели в лифт и поехали. Не вверх, как можно было ожидать, а вниз, в землю, в глубину. Мелькали этажи — второй, пятый, седьмой.
— Представьте себе десятиэтажный дом, зарытый по самую крышу, — такова по размерам наша установка непрерывной разливки стали, — рассказывала Светлана.
Внизу мы вышли и увидели раскаленную стальную пластину. Автоматическая газорезка отхватывала от нее короткие желтые языки, и они проваливались куда-то, чтобы через минуту возникнуть на экране телевизора, что был установлен возле пульта управления. На это чудо рождения стали можно было смотреть и смотреть. Размеренность и кажущаяся легкость работы огромных механизмов завораживала. Не мешал ни шум, ни жар, и люди, спокойно делающие свое дело, казались какими-то таинственными существами, ведающими всеми тайнами огня.
— Погонный метр отливки весит свыше полутора тонн… Все автоматизировано… Металл идет прямо на прокатные станы…
Этой ночью мне снилось сухое потрескивание искр. Они то взлетали фейерверками праздничных салютов, то рассеивались в темноте, затухали. Проснувшись на рассвете, я услышал перестук дождя по жестяному подоконнику. Снова забрался под одеяло, с удовлетворением подумал, что хорошо, что не на этот день назначена поездка по окрестностям. Но когда проснулся в другой раз, увидел над крышами домов чуть зеленоватое, начисто отмытое небо. Быстро оделся и вышел. Розовый город улыбался всеми окнами. Трамваи позвенькивали на широкой улице. На площади большой красивый кинотеатр настежь распахнутыми стеклянными дверями уже зазывал ранних любителей фильмов. Возле него,; словно школьники на уроках, шушукались тополя.
Я шел мимо всего этого, я торопился к Амуру. Он был смирным после дождя, доверчиво катил гребешки волн под ноги рыболовов-любителей, стоявших на отмели под крутым бетонным откосом набережной. У речного вокзала стояла «Ракета» и толпились пассажиры, ожидавшие посадки. Я пошел узнать, куда это плывут люди в такую рань. Оказалось — в Амурск. И было до него всего-то один час пути. Что такое час по привычным московским расстояниям?
— А когда можно обратно? — спросил я у одного из пассажиров.
— Когда хотите. «Ракеты» ходят одна за другой.
Потрясенный такими возможностями, я не стал даже и раздумывать о завтрашней поездке. Зачем откладывать на завтра, если можно сегодня? Кто знает, что будет завтра. Вдруг дождь пойдет, вдруг у шофера заболит нога или еще что случится…
Вскоре я уже летел в крылатой «Ракете», разглядывал вырастающий, вздымающийся над Амуром железнодорожный мост и вспоминал все, что знал об Амурске.
У Николая Поваренкина есть такие стихи о Комсомольске: «Пусть город будет памятью живою о дерзких тех, кто, не жалея сил, горя одной великою мечтою, всю глухомань под корень подкосил». Вот именно для этого и строился Комсомольск, чтобы оживить, «подкосить под корень» эту глухомань. Все знали: Комсомольск — только начало.