Первым в серии продолжений был Амурск. Изыскания на месте нового города, который рассматривался как центр по переработке несметных запасов приамурских лесов, начались еще до Великой Отечественной войны. Но продолжить их удалось только в пятидесятых годах. В марте 1958 года к располагавшемуся здесь нанайскому стойбищу Падали пришел первый отряд строителей, приехавших из Комсомольска. Гуляли последние зимние вьюги, но строители не ждали лета, торопились использовать пока что скованные морозом болотистые грунтовки, чтобы завезти на стройку самое необходимое.
Амурск, как и Комсомольск, начинался с палаток. В этом не было анахронизма: где-то ведь должны были жить самые первые люди. Палатка — символ первожительства, в этом здесь уверены даже дети. Мне рассказывали полуанекдот-полубыль об од-ком первокласснике, который на вопрос учительницы «Как жили первобытные люди?» ответил: «В палатках».
По реке от Комсомольска до Амурска — сорок пять километров. От ближайшей железнодорожной станции «Мылки» — не больше пятнадцати. Но это были таежные километры. Скоро весенние дожди сделали их непроходимыми. По Амуру шла шуга, и остались строители, как робинзоны на острове. Но не унывали, строили дома, электростанцию, школу. Среди самых первых, «ударных» объектов была танцплощадка. Потому что, как и на строительстве Комсомольска, здесь в основном работала молодежь.
Комсомольск и Амурск — как отец и сын. Они во многом похожи. Но судьба у них разная. Комсомольск начинался с палаток, потом стал «копай-городом», то есть городом землянок, потом городом временных бараков. В Амурске люди из палаток сразу переселялись в каменные дома со всеми удобствами. К концу лета здесь пролегла первая улица — Пионерская, затем другая — Школьная. И пошел «сын Комсомольска» широкими шагами: что ми год — новые улицы, новые промышленные объекты, кинотеатры, Дворцы культуры.
Амурск возникает для приезжего, как сказка, как оазис среди монотонной угрюмости берегов. И берега сразу преображаются, теряют отчужденность, становятся красивыми. Зеленая кипень леса устилает склоны, над нею — белые прямоугольники домов. Хаос линий и очертаний дикой природы удивительно хорошо сочетается здесь со строгой геометрией новостроек.
Я входил в этот город, как в храм, по бесчисленным ступеням лестниц. Наверху отдышался, огляделся. Не знаю, чем руководствовались изыскатели, — всего скорее близостью железной дороги и обилием воды, так необходимой для целлюлозной промышленности, по если бы мне пришлось выбирать место, я не задумываясь, сказал бы: здесь будет город, только здесь, и нигде больше! С утеса открывались синие дали с бесчисленными амурскими протоками. И с другой стороны — тоже дали, туманные озерные разливы. С третьей — бело-розовые дома, подступающие к самым обрывам, лестницы к этим домам и радостные плакаты: «Главное, ребята, — сердцем не стареть!» И другие плакаты, сообщающие, что средний возраст амурчанина — меньше двадцати пяти лет.
Вокруг и впрямь была одна молодежь. Мальчишки носились по уличным лестницам и косогорам с такой хозяйской самоуверенностью, словно они, эти лестницы и косогоры, специально делались для их забав. Модно одетые парнишки и томные старшеклассницы прохаживались в мелком дубнячке над обрывом; ребята в рабочих робах сидели на уложенных вдоль улицы бетонных плитах, служащих основаниями для длинной шеренги флагов; другие бодро шагали по своим делам, не вразвалку шли, как в селах, и не суетясь, как в больших городах, а, я бы сказал, деловито, словно там, куда они спешили, их ждали как раз к тому самому моменту, когда они придут. И во всем здесь чувствовался какой-то новый для меня ритм, спокойный, размеренный. Они, эти молодые, построили город, они в нем живут и работают, совершенно точно зная, что нет ничего такого на свете, что бы они, захотев, не сделали…
Впрочем, стоп, а вон тот гражданин, что стоит на утесе и смотрит в озерные дали, — его вроде бы не назовешь молодым. Я подошел к нему, поздоровался.
— Вы тоже приезжий?
— А тут все приезжие. Коренные жители только вон те пацаны.
— А вы когда приехали?
— В шестидесятом году.
— В самом начале?
— Если бы. Когда я приехал, Амурск уже вовсю строился. — Он кивнул на ближайший пятиэтажный кирпичный дом, на торце которого под самой крышей была выложена цифра «1961». — Друзья позвали, когда я еще в армии служил: приезжай строить город. Вот и приехал. И остался тут. Получил специальность плотника-бетонщика, женился. Живу, жилые дома строю…
Амурск — это город проспектов. Я прошел по проспекту Мира и очутился на широком, как аэродром, Комсомольском проспекте. В конце его на возвышенности стояло громадное оригинальное здание Дворца культуры. К его подъезду вела широченная лестница, как мне не без гордости сообщил встречный мальчишка, — лестница в сто двадцать ступеней. Похоже было, что жители Амурска гордятся своими лестницами не меньше одесситов.
С высоты был виден почти весь Амурск. Справа, поодаль от города, внешне хаотическим скопищем корпусов, косых эстакад, высоченных труб простирался знаменитый целлюлозно-картонный комбинат. Он выглядел настолько внушительно, что было непонятно, то ли комбинат существует при городе, то ли город при комбинате. Этот комбинат — один из крупнейших в Советском Союзе и построен для того, чтобы ввести в хозяйственный оборот четверть всех союзных запасов ели и пихты, сосредоточенных в дальневосточных лесах. Его бездонные варочные котлы поглощают каждый час свыше двадцати тысяч кубометров амурской воды, но эта переработанная вода надежно обезвреживается на уникальных очистных сооружениях. Здесь ежегодно вырабатывается свыше ста пятидесяти тысяч тонн высококачественной целлюлозы..
Сюда, на высоту, откуда я рассматривал город и комбинат, ветер вдруг донес песню: «…мы построим новый дом и табличку прибьем на сосне». Спокойная, жизнеутверждающая мелодия была такой подходящей к случаю, что я невольно и сам стал напевать ее. И словно споткнулся. Зачем же таблички прибивать к соснам? Здесь, похоже, деревья не портили и таблички устанавливали, как и полагается, прямо на углах новых домов. Но песня уже жила во мне. «Снятся людям иногда… кому Москва, кому Париж…» Я сопротивлялся: Москва еще куда ни шло, но при чем тут Париж? Кому он может сниться на берегу Амура? Здесь скорее приснятся, скажем, Воронеж, Ленинград, Киев и прочие города, откуда, оторвавшись от маминых оладий, приехали сюда эти молодые строители. Не увлекся ли автор, приписывая другим свои собственные сны?
Но песня все равно звучала, не отставала. Потому, наверное, что это точно: снятся людям голубые города, города-новостройки. И первые, палаточные, и сегодняшние, такие, как Амурск, и будущие, утонувшие в золоте и голубизне, похожие на рисунки художников-фантастов. Но не сказочные, выросшие по мановению волшебной палочки, а построенные своими руками и потому особенно красивые, трижды дорогие.
С холма крутая лесистая дорожка повела к Амуру. На этой дорожке то и дело обгоняли меня крепкие парни с рюкзаками и ружьями, с удочками и спиннингами, одетые так, что можно было не гадать о их намерениях. Некоторые тащили на себе лодочные моторы.
— С мотором быстрее идти? — спросил я одного из таких тяжеловесов.
Он не принял шутки, ответил серьезно:
— А чего внизу оставлять, если дом — вот он, вверху, а лодка — вон она, внизу.
— У вас есть лодка?
Он окинул меня недоуменным взглядом и не ответил. Шел по тропе под своим мотором и смешно выворачивал голову, чтобы еще раз взглянуть на чудака, задающего странные вопросы.
Я понял этого парня, когда спустился к воде. Воды не увидел — всюду были одни только лодки. И весь берег занимали лежбища лодок. Удивляясь такому обилию, я пошел вдоль красных, синих, зеленых, салатовых, серых и всяких других форштевней. Там и тут копошились в лодках решительные лодочники. Кое-где пассажирками сидели на скамьях тепло одетые молодые женщины, ждали. Кое-где над форштевнями, словно живые украшения, возвышались собаки. Они сердито ворчали на меня, должно быть учуяв безлодочника, неизвестно зачем забредшего в чужие владения.
Затем я увидел длиннющий склад, в котором хранились лодочные моторы, мастерскую для их ремонта, будочку и пожилую женщину, сидевшую в ней. Решив, что она тут главная, я поднялся по ступенькам к будочке, спросил, сколько на этом берегу лодок. Женщина прикинула на счетах и ответила, что только на этой платной стоянке она принимает плату с полутора тысяч лодочников.
— А сколько лодок во всем Амурске?
Она развела руками и сама спросила:
— Может, каждая семья имеет?
Я выразил сомнение. Посмотрев на этот маленький город и на эту массу лодок, я готов был утверждать, что в Амурске на каждую семью приходится по меньшей мере две лодки. Кто их знает, амурчан, может, они взяли тайное обязательство в ближайшую пятилетку обойти по числу лодок саму Венецию? Женщина посмеялась, но спорить не стала.
Я еще долго шел по узкой тропе между лодками, стоявшими на воде и вытащенными на берег. Вышел к тому самому дебаркадеру, где впервые ступил на землю Амурска, завершив, таким образом, небольшой круг по городу. Снова поднялся на крутой утес и зажмурился от обилия света. Бесчисленные амурские протоки сияли солнечными бликами. По реке во всех направлениях сновали лодки. Они напоминали муравьев своими, казалось бы, бессмысленными передвижениями. Но, как и муравьи, они знали, чего хотели: одна за другой ныряли в светлые протоки и исчезали там.
В эту минуту я понял местную лодочную страсть. Каждый, кто приходил на этот утес, уже не мог не мечтать об увиденных далях. Даже мне, которому скоро надо было уезжать, вдруг остро захотелось заиметь свою лодку. Хоть на денек, но свою…
Точно в указанный в расписании срок, минута в минуту, к дебаркадеру подлетела «Ракета». Та самая, на которой я приплыл сюда. Я перехватил на лестнице, то есть, простите, на трапе, человека в форменной фуражке и с нашивками, представился, попросил сказать несколько слов о работе речников.