— Что сказать о нас? — сразу же ответил он. — Популярность «Ракет» огромна. Но не надо обольщаться. Есть конкуренты — железная дорога, автобусы. Если работать нестабильно — сегодня идти по расписанию, а завтра опоздать, — это отпугнет пассажиров…
Он говорил спокойно, деловито и, как мне вначале показалось, суховато. Но потом, уже в рейсе, перекинувшись с ним еще несколькими фразами, я понял, что он просто исключительно деловой человек. О работе говорил без восторгов и без равнодушного брюзжания, говорил, как о деле, — с уважением. Он и внешне был очень аккуратный и весь какой-то подчеркнуто правильный. Педант? Пусть так. Но мне, насмотревшемуся на людей в своих частых поездках по стране, такой «педант» был милее «рубахи-парня». Ибо, я знал, за напускным легкомыслием к себе, как правило, кроется легкомысленное отношение к делу, небрежение к другим людям.
Бежали назад зеленые берега, разворачиваясь, открывая и пряча сопки, леса, протоки. Я смотрел в окно и снова, как было уже много раз, думал об этой моей дороге, об этом крае, о людях, искал обобщений. И снова мне казалось, будто я слушаю увертюру или читаю предисловие к чему-то большому, интересному. У этого края богатое прошлое, светлое настоящее, но он как бы весь в будущем. Он слишком юн, он еще, как дитя, только произносит свое первое «мама». Но произносит так ясно и внушительно, что материнское сердце заходится от радости: «Талант!..»
А на другой день, как и было условлено, отправился я в новую дорогу, на северо-запад от Комсомольска, в таежную глухомань. Впрочем, трудно было назвать глухоманью места, куда вело отличное шоссе.
Вдоль дороги бежала горная речка Силинка. Та самая, название которой все эти годы повторялось рядом с названием Комсомольска. Потому что город рос в месте ее впадения в Амур. Та самая речка, которая и указала геологам дорогу к «Сокровищам». Я беру слово в кавычки потому, что это имя собственное. Так издавна назывались по-нанайски места, куда мы теперь ехали: Холдоми — «сумка сокровищ». В этой речке геолог Олег Кабаков нашел обломки драгоценного для промышленности камня касситерита. Он отправился вверх по руслу, стараясь не потерять эту исчезающую нить Ариадны. И добрался до глухого ущелья в горах Мяочана. Ударил молотком — и обомлел: сплошной оловянный камень!
Говорят, первый отряд геологоразведчиков добирался к месторождению на мощном гусеничном тракторе… 17 суток. Теперь всю эту дорогу можно проехать за час. Навстречу с воем проносились самосвалы и автобусы. К дороге подступали сопки, скалясь обломанными зубами серых глыб. А то сопки вдруг отбегали к горизонту, открывая болотистые мари, утыканные редкой щетиной хилых, замшелых лиственниц.
И вдруг!.. Я столько раз, описывая Приамурье, пользовался ним восклицанием, что теперь трижды подумал, прежде чем снова написать его. Но другое слово не подбиралось. Именно вдруг, неожиданно, как луч солнца в хмурый день, преображающий землю и небо, возникло передо мной видение белостенного города. На крайней девятиэтажной башне, прямо на крыше, было написано название: «Солнечный». Первую минуту я больше ничего не видел, кроме этого, так странно расположенного названия. Потом рассмотрел компактный, очень уютный городок, мачты высоковольток, в стороне — промышленные корпуса и люльки канатных дорог.
Я не ездил по этому городку — ходил пешком. Потому что ездить тут было просто некуда. Оставив машину возле Дворца культуры, я пошел по чистому тротуару вдоль светлых магазинных витрин, в которых отражался лес. Обогнув крайний пятиэтажный дом, вдруг очутился… в тайге. Вернулся, обошел дом с другой стороны и увидел большой и ухоженный двор, очень похожий на московские дворы в районах новостроек. Во дворе не было угрюмой таежной растительности. Шептались на ветру тополя, дубки, березки, ясени. Тихо и задумчиво стояли возле подъездов серебристые ели, окруженные разноцветными детскими колясками. Мальчишки и девчонки носились по двору, обалдевшие от свободы. В песочницах копошились те, кто жаждал созидательной деятельности.
Солнечный числился еще в поселках. Но он был как самый настоящий город. Город без окраин. Мираж. Оазис цивилизации среди тайги.
— Поедем дальше? — спросил шофер, когда я, обойдя каждый дом, через час вернулся к машине.
— Куда дальше?
— Дорога еще не кончилась.
И мы помчались в тесный распадок, куда убегала лента шоссе. Еще через восемнадцать километров — поселок Горный. Может быть, в нем и не было бы ничего удивительного, находись он где-нибудь в Причерноморье. Но здесь, посреди тайги, где привычнее видеть избушки-зимовья, этот уютный поселочек с ровным асфальтом улиц, с рядами двухэтажных каменных домов, спрятавшихся в зелени насаждений, производил ошеломляющее впечатление. Но тайга не давала забыть о себе; видная отовсюду, она висела над поселком на крутых горных склонах, подступивших к самым окраинам.
— Все, — сказал шофер. — Дальше и на вездеходе не проедешь. Дороги кончились. Разве что до карьера.
— Хоть до карьера.
Мы поехали по извилистой дороге, сторонясь тяжелых самосвалов, выскочили на площадку на вершине горы. Позади был провал с белым поселком в глубине ущелья. Впереди тоже был провал. Там урчали экскаваторы, ссыпали в кузова самосвалов рыжевато-беловатый камень.
— Самое дешевое олово в стране, — сказал шофер с уверенностью экскурсовода. Видно, нередко приходилось ему катать приезжих. — Месторождение уникальное, содержание металла в руде очень высокое. Много в ней и сопутствующих металлов — меди, цинка, свинца… Так что не зря нанайцы назвали это место «сумкой сокровищ»…
И тут только дошел до меня смысл этого названия — Холдоми.
— Выходит, нанайцы знали цену рудам?
Шофер пожал плечами.
Впоследствии я узнал, что этот вопрос и этот жест до нас повторялся множество раз. Кое-кто предполагал, что в бронзовом веке здесь добывали медь и олово. Но возможно и совпадение. В эти отдаленные ущелья нанайцы ходили на охоту и всякий раз возвращались не с пустыми руками…
Неподалеку от нас, спадая ступенями по склону и этим словно бы дополняя впечатление крутизны и высоты, белели корпуса горного комбината. Самосвалы, рыча от натуги, взбирались на гору и там, у верхней ступеньки, опрокидывали кузова, высыпали руду в ненасытный зев бункера. Тотчас из глубины доносилось жадное хрумканье, и мне казалось, что гора зябко вздрагивала от этого звука, словно знала, что эти челюсти не насытятся, пока не сжуют всю гору без остатка.
Ветер шумел на высоте, шевелил угрюмые лиственницы, доносил от поселка совсем не таежный запах, напоминавший мне аромат свежеиспеченного хлеба.
— Гроза собирается, пора ехать, — сказал шофер, показав на черную тучу, обложившую дальние горы.
И снова стлалось под колеса гладкое шоссе. Молнии поминутно рвали тучу. Мы торопились, стараясь обогнать грозу, но она была проворнее и, похоже, нагоняла нас. И все же среди окраинных домов Комсомольска я попросил остановиться. В том месте машина пересекла железнодорожный переезд, подкинув нас на выступающих рельсах.
— Рельсы ведут к мосту? — спросил я шофера.
— К мосту.
— Так ведь это же БАМ?
— Ну, БАМ, — спокойно ответил он.
Я выскочил из машины, побежал к рельсам, погладил холодную блестящую сталь. Вот он, БАМ, не книжный, не телевизионный, а такой, который можно потрогать. Вот где удалось, наконец, свидеться! Всю мою дальнюю дорогу по Амуру он незримо шел рядом, напоминал о себе радиоголосами, шорохом свежих газет.
Здравствуй, БАМ! Теперь, после всего увиденного в этих местах, я куда больше верю газетным заголовкам, называющим тебя Магистралью в будущее…
Я стоял на рельсах и не замечал приближавшейся грозы. Рельсы убегали на запад, в трехтысячекилометровую таежную даль. Рельсы убегали на восток, к одной из лучших в мире гаваней, как называли ее первооткрыватели, — к Советской гавани, к самому великому Тихому океану…
Весь этот день над Комсомольском, над притихшим Амуром взахлеб рыдала гроза и камень-монумент на набережной казался в свете молний окаменевшим сфинксом. Я долго стоял под большим козырьком над входом в кафе Дома молодежи и смотрел на Амур, вновь и вновь перебирая в памяти разноцветные камушки впечатлений. Мне пора было уезжать из этого города, и мне не хотелось уезжать.
Вечером из потемневшей дали возник белый теплоход. Когда он приблизился, я прочел на его борту надпись: «Г. Невельской». И решил больше не откладывать отъезд. Дорога была еще не пройдена. Дорога звала.
«НЕИСТОВЫЙ КАПИТАН»
Я долго стоял в одиночестве на мокрой палубе, смотрел, как растворяются в серой дали контуры легендарного города. Еще немного — и будто и не было этого оазиса цивилизации, справа и слева потянулись нехоженые берега с низкими сопками в отдалении. Серо и печально стало вокруг. Лишь изредка в толкучке туч образовывался просвет, и тогда, как в луче прожектора, вспыхивали вдали уже начинавшие желтеть леса. И думалось мне о том, что наедине с дикой природой не очень-то уютно современному человеку.
Нам хорошо наедине с природой, когда в рюкзаках концентраты, приготовленные на заводах, когда добротна палатка, непромокаем плащ, а мази надежно предохраняют от насекомых. Нам хорошо лишь в том случае, когда мы в своих путешествиях опираемся на центры цивилизации.
Сейчас таким центром цивилизации был для меня теплоход. Чем хороши теплоходы, так это тем, что на них чувствуешь себя как дома. Железнодорожный вагон — это всего лишь вагон, в нем не развернешься, самолет — тем более вагон. А по теплоходу можно гулять. Он, как город с разными домами-квартирами, разными людьми. Теплоход — это, так сказать, центр цивилизации, который еще и передвигается.
Дождь холодный, совсем осенний, все моросил, мочил палубу, застилал сопки серым туманом.
Настоявшись на палубе, я пошел по коридорам. В третьем классе парни играли в домино и в пинг-понг. В сумрачном салоне первого класса кто-то тихо и грустно играл на пианино. В глубоком кресле у входа, опустив голову, сидел белобрысый парень и то ли спал, то ли, закрыв глаза, слушал музыку. По запотевшим широким стеклам салона сползали капли.