Отойдя от банки на безопасную глубину, корабль бросил якорь. Команда спала мертвым сном, а Невельской ходил по палубе, слушал сердитый шум волн и все думал о пережитом. Теперь он особенно хорошо понимал, почему все мореплаватели не доводили до конца исследование этих вод. Встретив частые мели, они уходили, не желая рисковать кораблями.
И он не мог рисковать. Но не мог и уйти. Оставалось одно: продолжать поиски устья Амура на шлюпках. Это затягивало и без того затянувшуюся экспедицию, но другого выхода не было.
Первой вернулась шлюпка, которой командовал мичман Гроте. Он доложил, что нашел отмель, соединяющую Сахалин с материком. Расспросив мичмана, Невельской убедился, что он повторил все ту же ошибку: больше руководствовался предположениями, чем досконально проверенными фактами.
Затем пришла шлюпка лейтенанта Казакевича.
— Есть устье Амура! — радостно доложил он.
Невельской пожал ему руку и тут же велел приготовить три шлюпки, взять запас продовольствия на три недели. У него уже был готов план дальнейших исследований: на шлюпках, непрерывно промеряя глубины, пройти вверх по реке столько, чтобы не оставалось никаких сомнений, что это именно Амур, осмотреть берега. Затем, не теряя «нити глубин», выйти в лиман, окончательно убедиться, что Сахалин — остров. А затем, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, доплыть с севера до широты 51°40′, до которой с юга доходили корабли Лаперуза и Броутона.
Это историческое плавание началось 10 июля 1849 года и закончилось в первых числах августа. Все, что предполагал Геннадий Иванович, подтвердилось. Триумф? Но триумф, понятный немногим. Даже проницательный Невельской не предполагал, с каким недоброжелательством загудит растревоженный таким открытием чиновничий улей.
Генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Николаевич Муравьев, честолюбивый, как все царские вельможи, был к тому же человеком умным и дальновидным. Прибыв в Иркутск, он принялся сурово расправляться с взяточниками и обнаглевшими от безнаказанности казнокрадами. Он лояльно, если не сказать — дружелюбно, отнесся к ссыльным декабристам и всячески сходился с местным обществом образованных богатых людей. В этом обществе его внимание привлек некий путешествующий англичанин, мистер Гиль, любивший особенно дотошно расспрашивать об исследовании русскими азиатских берегов Тихого океана…
В то время к тихоокеанским владениям России существовало два одинаково долгих и трудных пути: на кораблях вокруг света и по суше, через бездорожные просторы Сибири. Особенно интересовался господин Гиль тем, каковы дороги от Якутска к Охотску и только что построенному порту Аян. И Амур тоже интересовал Гиля. Но дело было летом 1849 года, когда Невельской только еще ходил на шлюпках в устье Амура, и о нем никто ничего не знал. Поэтому Гиль был убежден, что Амур — река неинтересная, поскольку она без устья.
Для Муравьева не была неожиданной просьба мистера Гиля разрешить ему своими глазами поглядеть на новый тракт к Аяну. Муравьев не мог попросту отправить не в меру любопытного англичанина в Петербург — это вызвало бы нежелательную реакцию влиятельных особ, и он, источая любезности, разрешил ему ехать, по только по старому тракту — на Охотск. Дальше путь Гиля лежал на Петропавловск, где, как потом выяснилось, его уже поджидало «китобойное» судно.
Едва уехал один английский «путешественник», как в Иркутске объявился другой — мистер Остен. С ним была очаровавшая местное общество красавица жена, говорившая на нескольких языках. Интересы мистера Остена были целенаправленнее. Он хотел «изучать» реки, и не все, а преимущественно Амур. В своих поездках англичанин дотошно расспрашивал о разноплеменном местном населении, стремясь отыскать антирусские настроения. Не найдя таковых, пошел на авантюру: без разрешения отправился в Нерчинск и принялся строить плот, чтобы плыть на нем вниз по Шилке, а затем по Амуру. Тут уж Муравьеву стало не до деликатности. Он хорошо понимал, что стоит англичанам, которые уже почти хозяйничали в Китае, добраться до Амура, и им можно будет не считаться с Россией как с соперницей на Тихом океане. И генерал приказал одному из своих офицеров хоть силой, да привезти Остена с женой в Иркутск. Офицер в точности выполнил приказание. Сжолько англичанин ни возмущался нарушением прав личности в России, ничто не помогло.
Летом 1849 года Муравьев отправился на Камчатку. В Охотском море, которое генерал-губернатор считал пустынным, было необычно много иностранных китобойных судов. Большая и красивая Авачинская гавань так поразила воображение Муравьева, что он, не раздумывая, решил: тут быть главному тихоокеанскому порту России. И он уже поостыл к изысканиям в устье Амура. Но на обратном пути в Аян все-таки велел командиру транспорта «Иртыш», на котором плыл, поискать корабль Невельского возле Сахалина. Часто они видели в море мачты. Но каждый раз это оказывались иностранные суда. Невельской исчез, и многие уже начали поговаривать, что упрямый капитан погубил корабль на мелководьях Амурского лимана. Так генерал-губернатор и отправился в Аян с этим убеждением.
Однажды, это было 3 сентября 1849 года, проснувшись утром, Муравьев увидел в море знакомые очертания транспорта «Байкал». У него не хватило терпения дождаться доклада, он сел в двадцативесельную шлюпку и поспешил навстречу кораблю.
— Откуда вы? — крикнул еще издали.
— Сахалин — остров! — ответил в рупор Невельской. — Вход в лиман реки Амур возможен для мореходных судов с севера и с юга. Вековое заблуждение положительно рассеяно!..
До поздней ночи в Аяне был пир. А на другой день Муравьев со специальным курьером отправил в Петербург рапорт Невельского и свое донесение. «Множество предшествовавших экспедиций (к берегу Сахалинскому), — писал он, — достигали европейской славы, но ни одна не достигла отечественной пользы по тому истинному русскому смыслу, с которым действовал Невельской».
С радостным сердцем ехал Геннадий Иванович в Петербург. Он верил, что теперь-то всем станет ясно значение Амура для России: вместо тяжелейших дорог от Иркутска к Якутску и тысячекилометровых бездорожий от Якутска к Охотскому морю наконец-то найден удобный водный путь к океану.
2 февраля 1850 года Невельской уверенно доложил о своих изысканиях Особому правительственному комитету. Члены комитета — увешанные орденами сановники — сидели, насупившись. Наконец военный министр граф Чернышев строгим тоном принялся объяснять Невельскому, какой проступок он совершил, предприняв описание лимана и устья реки без высочайшего разрешения, и какое суровое наказание за это должно последовать. И добавил, что лично он склонен больше верить предшествующим исследователям этих мест, нежели Невельскому. Министр иностранных дел Нессельроде, согласившись с Чернышевым, заявил, что, по его мнению, на Амуре полным полно китайских кораблей и гарнизонов и самовольство Невельского может поссорить Россию с ее дальневосточным соседом.
Горячась и заикаясь от волнения, Невельской вновь принялся объяснять, что все его сообщения можно легко проверить, что обитающие на Амуре гиляки и слыхом не слыхали о китайских кораблях, а тем более о гарнизонах…
Невельскому посочувствовали только начальник главного морского штаба Меньшиков и министр внутренних дел Перовский. Особый комитет постановил строжайше запретить касаться устья Амура и позволил Невельскому, направлявшемуся в распоряжение Муравьева, только одно: основать на юго-восточном берегу Охотского моря зимовье для торговли с гиляками.
Снова был долгий путь через всю Россию. К концу марта Невельской добрался до Иркутска, а к лету в Аяне уже принимал небольшую команду на транспорт «Охотск».
29 июня Невельской основал в заливе Счастья селение Петровское. И узнал, что весной в Амурский лиман приходили два неизвестных, вероятнее всего английских, военных корабля, «мерили воду и землю». И установил, что из Петровского никак не уследить за тем, что делается на Амуре. К тому же залив Счастья, хоть и расположен в самой южной части Охотского побережья, вскрывается ото льда только в конце июня и, стало быть, не может иметь большого значения как база для кораблей.
Положение для Невельского сложилось весьма трудное. Он, больше чем кто-либо, понимал: промедлить — значит потерять Амур для России. Но и касаться Амура ему было строжайше запрещено. И Невельской махнул рукой на запрет, рассудив, что суд истории выше суда царских вельмож, что совесть патриота, судьба Родины дороже личной карьеры и даже самой жизни.
1 июля, взяв с собой шесть матросов и двух местных переводчиков, Невельской на шлюпке отправился «завоевывать», как иногда пишут недоброжелатели, реку Амур.
Завоевывать было не у кого. Гиляки встречали его ласково и приветливо, с доброжелательством выслушивали слова о том, что отныне они — подданные великой России, которая защитит их от всех врагов и притеснителей. Слова о защите нравились гилякам, поскольку маньчжурские купцы, которые иногда вопреки запретам своих властей добирались до этих мест, вели себя недобросовестно, обманывали, грабили, уводили с собой женщин и продавали их в Маньчжурии. Купцы угрожали, что если гиляки будут сопротивляться, то они сбросят в Амур священные каменные столбы, от чего река станет бурливой, исчезнет рыба и все местные жители умрут с голоду.
Гиляки не побоялись показать Невельскому свои священные камни. Это были четыре столба, установленных русскими на прибрежных утесах два века назад. На них были высечены даты — «1649», «1663» и славянская буква «Б». Невельской выбил на камнях еще одну дату — «1850», отправился в гиляцкое селение Куег-да, собрал всех жителей, построил свою немногочисленную команду и под барабанный бой и дружный салют из пяти ружей и одного фальконета поднял русский флаг на Амуре. «Тихо и мирно 1-го августа при свисте воинских дудок взлетел флаг русский на берегах Амура, — писал потом Невельской. — Да будет он развеваться на вечные времена во славу матушки-Руси»…
Так начиналась история города Николаевска-на-Амуре.