Долина за Богородским быстро сужалась. Еще немного — и могучая река неслась уже по ущелью, не превышающему по ширине километра. Новый поворот русла — и снова Амур вырвался на простор. Но еще долго было видно позади эту щель, пропиленную рекой.
Затем была остановка в селе с необычным для этих мест названием — Сусанино, затем в Воскресенском, затем в Тыре. За Тыром — небольшой остров, за островом — устье Амгуни. В начале пути была Аргунь, теперь — Амгунь. Затем на склоне показалось еще село. Ряды серых домов стояли красиво и ровно, словно на театральной декорации. Заборы на косогоре, косые лестницы, змейками вползавшие на кручу. И рядом утес: темные скалы обрывались в Амур.
Пассажиры, толпившиеся на просохшей после ночного дождя палубе, с жаром обсуждали достопримечательности, говорили, что в этих местах Амур самый глубокий, что тут будто бы есть даже восьмидесятиметровые глубины.
Потом теплоход причалил у села с совсем уж необычным названием — Тахта. Россыпь домов в узком распадке, склады на берегу под скалой, шумная толпа пестро одетых людей на железной барже-пристани. Минутная стоянка, громкие возгласы радости встречающих и еще более громкие, неестественно бодрые крики расстающихся. Теплоход отвалил, пошел вниз, набирая скорость. И вдруг истошный тройной гудок рванул нервы. Какой-то шумок на мостике, топот по трапу, испуганный крик:
— Человек за бортом!
Вслед за всеми я кинулся к другому борту, увидел в волнах человека в оранжево-грязной рыбацкой куртке. Непромокаемая куртка надулась пузырем и держала его на поверхности. Сверху упал спасательный круг, едва не угодив рыбаку по голове. И уже неслись к нему неизвестно откуда взявшиеся катер и две моторные лодки.
— Упал, что ли? — горячо обсуждали пассажиры.
— Видать сам на теплоход наехал. Вон его лодка плавает перевернутая…
В общем жизнь на судне шла своим чередом, с радостями, с приключениями, с печалью воспоминаний, восторгами любви, с умиротворенностью пассажиров, отсыпавшихся в дороге, и с неусыпным нервным трудом речников. Все было, как повсюду в нашей стране, — в городах, в поселках, на пароходах-теплоходах. И совсем не чувствовалось, что находишься ты на самом краю Азиатского материка, на самом-самом дальнем нашем Востоке.
А потом показались на берегу огромные штабеля бревен и добрый десяток стоявших на серой глади Амура крупных океанских лесовозов под японским флагом. Это был порт Маго, находившийся уже в Николаевском районе, последнем на моем пути.
ВЕТЕР С МОРЯ
Глядя на огромные корабли в порту Маго, еще раз подивился я странному заблуждению, повсеместно распространенному до середины прошлого века, будто Амур недоступен для морских судов. Наш пассажирский речной теплоход «Г. Невельской» был в два раза шире, почти в три раза длиннее и, конечно, неизмеримо тяжелее «Байкала», на котором Геннадий Иванович Невельской, совершив кругосветное плавание, пытался исследовать устье Амура.
Я смотрел на толчею японских судов и вспоминал малоизвестную страницу отечественной истории.
До середины прошлого века островная страна Япония совсем не имела флота. Виновата была политика самоизоляции, которую в течение веков проводили японские императоры. Считая себя богоизбранными, они ни с кем не хотели знаться, никого не пускали в свою страну и никого не выпускали из нее. Первыми, кто научил их строить корабли, были русские моряки.
Это случилось в 1854 году в том самом, когда англо-франко-турецкие войска штурмовали Севастополь, а по Амуру впервые плыл пароход «Аргунь» в сопровождении большого каравана барж и плотов с войсками и переселенцами. В ноябре в японский порт Симода на фрегате «Диана» прибыла русская дипломатическая миссия во главе с адмиралом Путятиным для завершения начатых ранее переговоров. А в декабре на Симоду обрушилось землетрясение и цунами. Волны то кидались на берег, то столь же стремительно откатывались. «Прилив и отлив сменялись с такой быстротою, что в продолжение полуминуты глубина изменялась более чем на сажень», — писал Путятин в своем рапорте царю. Корабль, стоявший на двух якорях, крутило, как щепку. «Фрегат в продолжение 30 минут сделал 42 полных оборота». Город был разрушен полностью, а «Диана» пострадала настолько, что с нее срочно пришлось свезти на берег все пушки и прочее снаряжение.
Попытки спасти фрегат не удались, команда сошла на берег и оказалась как бы на необитаемом острове: уплыть из Японии было совершенно не на чем. И тогда русские моряки приняли естественное для робинзонов решение: строить корабль. Среди бумаг, снятых с «Дианы», оказались чертежи небольшой шхуны, по ним-то и началось строительство.
Происходило это в бухте Хеда. На берегу был построен элинг, поставлены стапель-блоки, приготовлен киль. «Во все время постройки шхуны, — писал один из участников того строительства, — находились при ней два чиновника, которые следили за всеми работами, записывали, что делалось каждый день, с приложением рисунков и обозначая русские названия каждой вещи. Так же делали и мастеровые: у каждого была книжка, в которую он срисовывал все, что работал».
«Для вытачивания шкивов, юферсов и проч, был устроен токарный станок, тоже неизвестный тогда японцам. Они хотели тотчас же сделать модель станка, но им обещали отдать этот же самый станок по окончании постройки шхуны».
«14 апреля было назначено для спуска шхуны… Японцы видели такую постройку в первый раз и ожидали какого-то чуда; случись, что шхуна не сошла бы со стапеля, мы потеряли бы в их глазах всякое к нам доверие как к судостроителям».
«Начали выколачивать подпоры, и японцы, повинуясь чувству страха и недоверия, отодвинулись далее от шхуны. Вслед за тем обрубили найтовы, тронули ваги, и шхуна сперва тихо, потом все скорее и скорее, при дружном «ура» команды заскользила по стапелю и свободно заколыхалась на гладкой воде бухты Хеда… Удивленные японцы, присев на землю, безмолвно следили за шхуною, пока она на буксире у подоспевших наших гребных судов не скрылась за первый мыс. Тогда вея толпа чиновников, мастеровых и зрителей отправилась к адмиралу, приседая по-своему и низко кланяясь, поздравила и благодарила за данный им урок».
Осенью того же 1855 года, совершив плавание в Петропавловск и Николаевск, «Хеда» возвратилась в Симоду. По случаю заключения первого договора с Японией эта шхуна и 52 пушки, снятые с фрегата «Диана», были переданы в дар японскому правительству. Построенная русскими моряками «Хеда», таким образом, явилась первым японским морским кораблем. В том же году японцы заложили целую флотилию точно таких же шхун…
Полузабытую историю эту мне удалось вычитать только в старых книгах. Однако такого рода дела предков наших забывать не следует. Вот почему я счел необходимым привести здесь несколько поучительных цитат. Роль этой истории значительна и теперь, когда японское судостроение поднялось так высоко: она свидетельствует о великой пользе добрососедства. Примером такой пользы было также и столпотворение (другого слова не подберешь) японских судов в порту Маго, пришедших за русским лесом.
Проплыли назад и исчезли огни на рейде этого лесного экспортера. Почернело небо над Амуром, и Амур тоже потемнел. Усилился ветер, понес дождевую пыль. Погода стала такой, при которой только бы спать. Но скоро в темноте должны были показаться огни Николаевска-на-Амуре, и оживившиеся пассажиры тащили ближе к трапу узлы и чемоданы.
Мне в отличие от них было грустно и неспокойно. Грустно — от того, что никто не ждал меня в Николаевске, а неспокойно — от неизвестности. Всякий приезжающий в чужой город испытывает это чувство, ибо перед каждым стоит вопрос вопросов: как устроиться в гостинице? Днем бы еще ничего, побегал бы, похлопотал перед разными начальниками и добился. А как быть в такую поздноту?
Поразмыслив, я воскликнул «Эврика!» и отправился к капитану.
— Теплоход прибывает в Николаевск в десять вечера? А отправляется вниз по Амуру только в одиннадцать утра?
— Правильно, — подтвердил капитан.
— Так чего я буду ходить по ночному городу, искать гостиницу, когда могу спокойно выспаться в своей каюте?..
Поговорить нам не удалось. Открылся Николаевск, и капитан ушел на свой «боевой пост», то есть на мостик: на всех морях и реках швартовка в порту назначения — прерогатива и долг капитанов.
Отшумела суета причаливания и высадки. Пассажиры как-то неожиданно быстро разошлись, разъехались, исчезли, и затих теплоход, опустела площадь перед дебаркадером. И снова стало слышно, как шумит ветер.
Немного обеспокоенный тем, что капитан так и не сказал своего окончательного «да» насчет ночевки на теплоходе, я все же отправился смотреть город.
Страшная ночь бесновалась над Николаевском. Чернильное небо, казалось, совсем придавило землю. Деревья бились о мокрые крыши со смаком банных веников. Деревья заламывали ветви, не в силах противостоять ветру. Тусклые блики метались по черным, словно залитым нефтью, тротуарам. И посреди всего этого, вернее, над всем этим стоял на пьедестале уверенный Невельской с непокрытой головой, смотрел куда-то за Амур. Что он там видел? Наверное, будущее, которое, особенно с пьедестала, всегда кажется солнечным, какая бы непогода ни билась в настоящем.
Я вернулся на теплоход к капитану и взмолился:
— Так пустите же переночевать. Все равно ведь стоите.
Капитан был добрый. Капитаны всегда бывают добрыми после того, как отдан якорь в порту назначения…
Утром меня разбудил шум самолета. «Какой может быть самолет в такую погоду?!» — подумал я сквозь сон, не имея никакого желания вылезать из-под одеяла. Но уже не мог уснуть. Поднялся, опустил жалюзи на окне и увидел синее небо в редких лохмотьях туч, ослепительно зеленые под солнцем крутые склоны сопок на том берегу Амура.
Через полчаса я был уже в городе. Вдоль улиц вместо традиционных для всех городов лип и тополей стояли сплошные стены белоствольных берез, а вместо декоративных кустарников на обочинах дорог рос шиповник. По улицам бегали чистенькие автобусы. На перекрестках высились над домами длинноногие маяки, вглядывались стеклянными глазами в амурские дали.