В городском парке над обрывом шеренги пионеров декламировали что-то торжественное, обращаясь к памятнику павшим за Советскую власть. Неподалеку стоял гранитный конус обелиска, поставленного в честь Невельского еще в 1915 году. На нем когда-то красовалась надпись: «Волею государя императора Николая I здесь поднят флаг державы Российской и основан город Николаевск-на-Амуре».
Вот так бывало: памятник Невельскому, а восхвалял царя. Меня это не удивляло. Еще дома, в своей родной Костроме, насмотрелся я в музеях на фотографии и макеты дореволюционного памятника Ивану Сусанину, на котором на самом верху пьедестала был бюст первого Романова. Так что, когда после революции народ рушил памятники, прославлявшие царей, это прежде всего было восстановлением исторической справедливости. Но, как нередко случается в больших и азартных делах, кое-кто из тех, кто рушил эти памятники, перестарался. С памятника Невельскому, в частности, были сбиты все надписи, и в том числе та, что посвящалась Невельскому. Потом опомнились и установили на гранитном обелиске большую доску с надписью: «Адмиралу Геннадию Ивановичу Невельскому, впервые поднявшему 1 августа 1850 года русский флаг в устье Амура и основавшему город Николаевск». Случилось это ровно через сто лет после основания города. Вот так не скоро история окончательно расставила точки.
Сейчас именем Невельского названы город и гора на Сахалине, пролив, отделяющий остров от материка, поселок в устье Уссури…
Днем снова небо затянуло неровной серой пеленой и пошел мелкий дождик, затушевал сопки на другой стороне Амура. Пришлось прервать прогулку по городу и отправиться в музей.
Чем отличаются музеи Дальневосточья от всех других, где мне приходилось бывать, так это обилием медведей, тигров, лосей, кабанов, всяких прочих зверей и птиц. Музей Николаевска не был исключением. Но медведь — он везде одинаков, что в Хабаровске, что в Николаевске. И я прямиком пошел туда, где стены были увешаны стендами, картинами, старыми фотографиями, листами рисованого и машинописного текста. И первое, что прочел, была цитата А. П. Чехова: «Близость каторги и самый вид заброшенного, вымирающего города отнимает охоту любоваться пейзажем… Половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа…»
— Не понимаю, почему ему город не поправился?
Обернувшись, я увидел рядом скромно одетую женщину. Нетрудно было понять, что она местная жительница, одна из тех патриоток, которые есть в каждом российском городе и городке и для Которых неприемлемо любое горькое слово о предмете их любви. Даже если это слово — правда.
Внимание мое привлек не совсем обычный посетитель. Он походил на заботливого деда, ненадолго выбежавшего в магазин за гостинцами для внучат, но заглянувшего в музей и задержавшегося здесь. Он был в телогрейке, сапогах, с хозяйственной сумкой в руке. Человек внимательно рассматривал фотографии через круглые стариковские очки, топорщил маленькие усики и поминутно ахал и вздыхал.
— Знакомых ищете? — спросил я его.
— Ага, — обрадованно отозвался он. — Как же, вот он — я.
На старой пожелтевшей фотографии была шеренга партизан в одежде, порванной до последней возможности. На юном бравом парнишке, в которого упирался палец моего нового знакомого, была солдатская шинель.
— И вот, — показал он на другую фотографию.
Я наклонился, разобрал внизу подпись: «Родион Вагин».
— Это вы?
— Ну.
— Николаевск брали?
— А как же.
— Сами местный?
— В Коль-Никольске живу. Недалеко тут, на Сахалинском заливе. С детства в Коль-Никольске. Тихо жили, рыбачили, картошку сажали. В солдатах побывал, в восемнадцатом году отвоевался, домой пришел. А тут белые начали зверствовать, ни за что издевались. Особенно эти офицеры, забыл уж фамилии. Ну люди и вздыбились. А как же…
— Потом, когда Николаевск взяли, наказали их?
— А как же!
— Расстреляли?
— Еще патроны тратить. Пустили в Амур: идите плывите…
— Как пустили? — не понял я.
— А так, под лед… Время было такое, — помедлив, сказал Вагин. — Они-то что с нами делали? Иголки вот сюда в спину загоняли, спрашивали у пленных, чего они и знать не могли. А скольких в лед вмораживали! Наиздеваются и посадят в речку, в прорубь. Человек так и стоял во льду голый. Вот этого уже потом вырубали, и вот этого…
Он ходил от фотографии к фотографии, показывал пальцем молодых улыбающихся партизан.
— Сердит был народ. Могли и не так отомстить. А это еще легкая смерть: утонул — и все…
Я подумал об относительности оценок. Можно ли осудить, к примеру, узников Треблинки или Бухенвальда за то, что они разорвали жестокого надзирателя? Осудить их могли бы только такие же надзиратели или люди, совсем лишенные чувства меры и времени. Нам не нужна жестокость. Но мы не можем тянуть за уши людей из прошлого в настоящее. Если уж тянуть, так вместе со всем, что их окружало, вместе с жизнью, в которой они рождались, страдали и умирали…
К сожалению, людей, лишенных чувства меры и времени, немало. Убаюканные мирными годами, они судят предков за то, что предки порой бывали грубы. А надо бы удивляться другому. Взять, например, Ерофея Павловича Хабарова. В эпоху, когда пытка считалась чем-то вроде нынешнего служебного выговора, он проявлял несвойственные своему времени снисхождение к местным малым народам, даже гуманность. Не отнимал, что ему было нужно, а покупал, не убивал строптивых, а пытался убедить их… Или взять дальневосточных партизан. В отличие от своих противников они не издевались над пленными. Наказывали врагов, как того требовала революционная законность, но не наслаждались мучениями наказуемых. Тем, кто живет и борется ради светлого будущего своего народа, свойствен гуманизм…
— А японцы как себя вели? — спросил я у Вагина.
— Вместе с белыми зверствовали, одинаково. Коварны они. То все о мире говорили — «пожалела, пожалста», чтобы мы, значит, уши развесили. А потом выступили…
«Коварны» — точнее определения, пожалуй, не подберешь. Когда в 1920 году партизаны прижали японцев, те закричали о нейтралитете. Но вскоре напали на партизан. Когда их разбили, они сделали вид, что страшно обиделись, и в качестве компенсации за поражение объявили о присоединении к Японии острова Сахалин и об оккупации чуть ли не всего Дальнего Востока. «После событий в Николаевске-на-Амуре считает себя японское императорское правительство вынужденным следующие приказы, которые японские интересы в Приморской и Амурской областях защищать могут, издать, — витиевато писало в своем приказе военное министерство Японии… — Мы рекомендуем вышеуказанную территорию на три части, три военных округа разделить… Общие интересы японского императорского правительства требуют, чтобы оккупация в скором времени в полном объеме была проведена…»
Как же похожи друг на друга все апологеты «гуманных агрессий»! Японское правительство под предлогом защиты нескольких сот японцев слало тысячи своих солдат на русский Дальний Восток. И число жертв этого вторжения уже никто не считал. Полвека спустя точно так же поступали американцы во Вьетнаме. Да и сколько еще раз повторялось это и французами, и англичанами, и теми же американцами и до и после Вьетнама! Дипломаты, не морщась, произносили вкрадчивые речи, генералы делали вид, что страшно сердиты не «жестоких аборигенов». И те и другие лисой уходили только от одного решения: если уж так дороги затерявшиеся на чужбине соплеменники, так вывезти их оттуда — и дело с концом. Вывозить никто не желает. Наоборот, ввозят все новых и новых и кричат, прямо-таки визжат, пытаясь словесной трескотней заглушить треск пулеметов…
Такое уж место — музей: трудно в нем заинтересованному человеку оставаться спокойным…
Николаевск — старейший из амурских городов. Это город судоремонтников и речников. Но главные здесь, пожалуй, рыбаки и рыбообработчики. К ним-то я и решил отправиться на другой день. Подтолкнула меня к этому решению местная газета «Ленинское знамя». Я купил ее в киоске, открыл, прочитал первую лопавшуюся на глаза фразу и… ничего не понял: «На заездке волны бились о бедро и гасли в способе. Сквозь щелистый пол на глаголи был слышен плеск воды…»
Вот тогда-то и зажглось во мне желание своими глазами увидеть загадочную «глаголь», добраться до рыбачьего «способа». Вечером пошел к дежурной по гостинице, и она посоветовала съездить на заездок в Озерпах. Это меня вполне устраивало, ибо на карте поселок Озерпах значился как раз там, где Амур выходит в гигантский Амурский лиман, отделяющий от материка остров Сахалин.
На другой день пришлось вставать пораньше. В Москве куранты еще только били полночь, когда озерпахский автобус взял старт в Николаевске и помчался навстречу рассвету. Пока тянулись городские окраины, я дремал, сидя у окошка. Но потом забыл и о московском вечере, и о николаевском раннем утре: автобус бежал по склону сопки, медленно разворачивая синий неровный горизонт за сверкающим зеркалом Амура.
— Красиво у вас, — сказал я соседке по креслу, досматривавшей свои утренние сны.
— Что? — встрепенулась она. Огляделась и сказала спокойно: — Это что, вот за Каменкой будет!..
За деревней Каменкой автобус сбежал с сопки и загудел вдоль кромки берега. Я боялся мигнуть, глядел и не верил, что все это — далекий край Азии, суровое место, где людям, живущим тут, выплачивают «северные». Темные скалистые мысы лежали на зеркале реки длинными причалами. Березки белыми толпами сбегали с круч. Сосны висели на кромках скал, обхватив камни толстыми корневищами. Дубы топорщили сухожилья ветвей, тянули их к узкой ленте дороги. Из лесной чащи, из ровной, как в блюдечке, поверхности воды выглядывали коряжины таких немыслимых форм, что московские любители так называемых «природных скульптур» иссохли бы тут от сожаления, что нельзя все эти громоздкие «причуды природы» перетащить в свои домашние коллекции.
Затем показался на берегу ряд сказочно раскрашенных домиков — база воскресного отдыха рабочих Николаевского судоремонтного завода, мелькнуло последний раз гигантское зеркало Амура и исчезло. Автобус нырнул в лесную чащу, устланную брусничным ковром, утыканную кустами шиповника с ягодами величиной с голубиное яйцо. Сквозь бензиновый чад пробились в салон влажные лесные настои. Березняки сменялись ольшаниками, осинниками, ельниками, такими густыми и запутанными, какие мне приходилось видеть лишь в иллюстрациях к некоторым русским сказкам.