Долго ли коротко ли ехали мы, только с какой-то высоты вдруг мелькнуло в прогалину светлым горизонтом, по которому, по самой кромке, зазмеилась темная полоска далекого берега.
— Сахалин, — сказала моя соседка.
— Неужели?! — изумился я и приподнялся, уставясь вдаль. — Товарищи, это же Сахалин!..
Товарищи молчали. Из всей богатейшей гаммы эмоций, присущей человеку, я разглядел на их лицах только недоумение. И я осекся со своим восторгом, догадался, что выгляжу по меньшей мере простаком, который, попав в Москву, закричал бы москвичам: «Гляди, это же Москва!»
А сахалинский берег все полз по горизонту тонюсеньким червячком, то выгибая спину, то совсем пропадая в белесой дали.
Озерпах — это большой поселок с самым крупным на всем Нижнем Амуре рыбокомбинатом. Населения в нем — чуть больше тысячи. Но мне он показался прямо-таки перенаселенным. По улицам толпами ходили девушки и парни в ставших уже традиционными зеленых куртках студенческих трудовых семестров.
Эту загадку разъяснил мне главный инженер комбината, к которому я заявился со своими расспросами. Но разъяснил не сразу. Сначала он повел меня по комбинату. Показал помост на сваях, называемый плотом, на который с плашкоутов и кунгасов выгружается производительница знаменитой красной икры — рыба кета.
С плота — прямая дорога в цех обработки. Здесь рыбу режут и моют, перед тем как отправить в посольный цех. Затем будущий деликатес попадает на пятнадцать суток в циркулирующий солевой раствор, охлажденный до самых низких температур. А икра приготавливается сразу после того, как извлекается из чрева рыбы. Уже через двадцать минут она доводится до известной покупателям кондиции.
Главный инженер провел меня через музейную тишину цехов — обработки, посола, икорного, уборочного, — показал три линии алюминиевых ванн, холодильник. Когда дошли до штабелей пустых бочек, я спросил:
— А где же рыба?
— А рыбы нету, — простодушно ответил он. — Ждем рыбу. Все, как видите, наготове. Сезонники приехали, тоже маются, слоняются по поселку. Ну, ничего, вот-вот рыба пойдет, тогда ни дня ни ночи ни у кого не будет.
— А если не пойдет рыба?
— Пойдет, — без особой, впрочем, уверенности ответил он. — Гонцы уже прошли.
Я отнес это его колебание к извечному суеверию всех, кто имеет дело с природой: вроде бы все известно, а кто его знает… Так самый современный капитан не любит называть точный час прихода в порт; так самый удачливый охотник не станет хвалиться неубитым медведем…
И тут я понял удивившее меня вчера сообщение газеты. На первой полосе крупным шрифтом сообщалось, что колхоз «Ленинец» добыл… четыре рыбины. Вчера я подумал, что тут какая-то ошибка. Но эти четыре рыбины были не простые, а поистине золотые. Они — гонцы, вестники следом идущих стад.
Однако гонцы в том году, как видно, слишком торопились и далеко обогнали свои стада: прошло уже несколько дней, а рыбы все не было и не было. И стояли наготове флот, рыбокомбинат, маялись в ожидании большой работы сотни людей. И ничего нельзя было изменить. Там, где берем непаханое, несеяное, приходится запасаться терпением, ждать, приходится рассчитывать на авось.
И тут мне вдруг подумалось, что, может, вот сейчас, в эту самую минуту, долгожданные косяки как раз подходят к рыбацким сетям. Я спросил, где находятся эти сети, и главный инженер показал мне какое-то сооружение в море, похожее на длинную изгородь.
— А вон колхозный заездок, — сказал он и, словно зная заранее все мои намерения, крикнул человеку, копавшемуся неподалеку в моторной лодке: — Семкин, чего делаешь? Ничего? Свози товарища на заездок.
Иван Семкин работал бондарем на рыбокомбинате, но, как все измаявшиеся в ожидании, он согласился устроить мне эту экскурсию охотно, даже с радостью. И вскоре под рев «Вихря» мы уже мчались по матовой глади тихого в этот час Амурского лимана.
— Это заездок колхоза имени Блюхера, что в Новопокровке. Вон деревня на горушке, — просвещал меня Семкин. — До революции деревня называлась просто Покровкой. В двадцатом году белые ее начисто спалили. Люди построили новую деревню. Потому и Новопокровка… Заездок — это забор в море. Его загодя городят. Дело не простое: колья длиннющие, волна качает, а все должно быть как по линеечке. Лососи натыкаются на такой забор, идут вдоль него и попадают в глаголь, загибающийся буквой «Г». А там способ — сеть такая. Ну и — дело в шляпе…
— А если рыба мимо пройдет?
— Бывает. Тогда весь труд насмарку. Только ведь рыбаки-то не первый год на путине, знают.
— Такой труд! — удивился я, разглядывая приближавшийся частокол, перегородивший море.
— Рыба даром не дается, — согласился Семкин. — Этот заездок полтора километра длиной. Два месяца городили. Только чтоб путину не прозевать. Потом снимать придется: осенью штормы все раскидают.
Мы причалили к лесенке-трапу у глаголи, взобрались наверх. Семь дощатых мосточков лежали поверх поперечных бревен, убегали к будочке на конце глаголи. Под ними матово поблескивала, покачивалась вода. По мосточкам шеренгой шли семь женщин, длинными баграми перебирали способ, то есть лежавшую в воде сеть. В сети, серебристо отсвечивая широкими боками, переваливались несколько больших кетин.
— Пошла, что ли? — забеспокоился Семкин.
— Вроде бы пошла, — задорно крикнула одна из рыбачек.
Оглянувшись на нас и белозубо улыбнувшись, она аккуратно положила шест на бревна возле мостков и направилась к нам.
— Некогда лясы точить! — крикнул от будки какой-то дядька и круто выругался.
— Будешь ругаться — сбросим, — спокойно пообещали из шеренги женщин. И дядька сразу притих, видимо, знал, что у этих женщин слово не расходится с делом.
Та, что направилась к нам, на ходу одернула брезентовую робу, поправила косынку, улыбнулась приветливо.
— Валентина Ивановна, — представилась она, — колхозница из Новопокровки.
— Рыбачка?
— Рыбачка, если хотите. А вообще-то библиотекарша.
— Библиотекарша? — удивился я.
— Да, — в свою очередь удивилась она. — Когда путина, все рыбаками становимся.
— Пошла, что ли? — снова спросил Семкин.
— Вроде пошла.
— Тогда ехать надо, — забеспокоился он.
— Вы уж извините, — сказала Валентина Ивановна, — когда путина — не до разговоров.
— Ехать надо, — повторил Семкин. — Счас навалится работы, не передохнешь.
Я понял, что никакие мои уговоры теперь не помогут. Идет большая работа, и в этой работе я со своими эмоциями-переживаниями буду чем-то вроде палки в колесе.
И снова мы помчались по серой, чуть взгорбившейся пологими волнами глади лимана. Я вдруг подумал, что отсюда, с этого заездка, началась моя обратная дорога и что пора, как водится, подводить итоги. Я сидел рядом с молчаливым, посерьезневшим Семкиным и думал о трехтысячекилометровом пути по Амуру, о городах и поселках, обо всем этом крае, именуемом «краем Азии». Думал о том, что, путешествуя по Амуру, невольно повсюду искал экзотику, не в силах избавиться от традиционных для европейца представлений. Искал экзотику даже когда мчался через тайгу в скоростном поезде или летел над амурскими волнами в крылатой «Ракете». Порой я даже сердился, видя здесь европейские привычки, и черные утесы, таежная непролазь казались мне более живописными, нежели белые кварталы новостроек, поднимавшиеся над тайгой.
А теперь, к концу пути, я многое переосмыслил и сам себе стал казаться наивным. Я не нашел на Амуре нехоженого «Эльдорадо», нашел другое — край, богатый историей, природными ландшафтами, кладовыми недр, край больших и малых городов и сел, населенных удивительными людьми. Об этих людях написаны книги и песни. Но пожалуй, лучше всего однажды сказала о них «Литературная газета»: «На Дальнем Востоке… растет, формируется личность с ярко выраженными свойствами — духовной подвижностью, деловитостью, свободой и широтой проявлений, иногда переходящими в лихость и дерзость, чувством солидарности, отличным пониманием своей роли первооткрывателей, пионеров».
И еще мне подумалось, что когда Михайло Ломоносов говорил, что российское могущество будет прирастать Сибирью, то он, возможно, имел ввиду не только территориальный и экономический рост, а еще и особенность этих просторов, которую та же «Литературная газета» определила, как «постоянно действующий очаг романтизма». И я уже знал, что если когда-нибудь устану от заумных теоретизирований и захочу юношеской деловитости и страстности, то снова приеду сюда, где плоды рук ценятся выше словопрений, где забитый гвоздь выглядит значительнее красивой фразы, где будущее такое ощутимое…
А волны, пологие волны, которых со стороны и не видно было, колошматили по днищу, подбрасывали сердито урчавшую моторку. Озерпах быстро приближался, и там, возле рыбокомбината, суетились люди, взволнованные близостью большой работы…