Я приехала в Москву и отправилась по адресу, где проживал Николай Робертович Эрдман. Жил он тогда в подвальном помещении, дверь мне открыла женщина, и я вошла в длинную, как кишка, комнату. Первая половина комнаты была отгорожена большим шкафом. Справа от двери на кровати лежала женщина. Николай Робертович провел меня во вторую половину комнаты, сказав, что это его больная мать. Я отдала Николаю Робертовичу письмо от Трауберга, он прочитал и удивленно взглянул на меня: «Деточка, чем же я могу вам помочь? Вот разве что я должен сейчас идти к начальнику ансамбля МВД, нести написанную для них программу, пойдемте со мной. Он приличный, по-моему, человек, может быть, что-то посоветует». Мы поехали. Начальник ансамбля выслушал меня и сказал: единственное, что он может сделать, это дать телефон, по которому следует позвонить на Лубянку. Я вышла на улицу и прямо из автомата позвонила. Это оказался прямой номер генерала Леонтьева. Я не знаю, какой отдел он возглавлял. Я представилась артисткой балета из Ленинграда и попросила принять меня по личному делу. Его это заинтересовало, и он назначил мне время встречи, спросил фамилию и сказал, что пропуск для меня будет оставлен в бюро пропусков. Но паспорт-то у меня уже был перечеркнут в нашем отделении милиции. Подавая паспорт в бюро пропусков, я молила Бога, чтобы охранник не взглянул на прописку.
Он вложил пропуск в паспорт и, отдавая, рассказал, как найти нужный кабинет.
Так впервые я попала в жуткие коридоры Лубянки с ее огромными частыми дверями. Найдя нужный кабинет, я постучала и вошла. В приемной сидела секретарша, которая, увидев меня, любезно улыбнулась и попросила присесть, сказав, что я попала в обед, скоро он закончится и генерал Леонтьев меня примет.
Приемная была светлой, довольно большой комнатой с двумя зеркальными шкафами по обе стороны. Каково же было мое удивление, когда минут через пятнадцать вошел бравый, лет сорока, генерал, открыл один из шкафов (это оказалась дверь) и прошел в кабинет. Вскоре секретарша пригласила и меня. Я оказалась в огромном кабинете, пол которого был устлан ковром. В правом углу, наискосок, стоял очень большой письменный стол со множеством цветных телефонов (красный, синий, желтый, голубой), и за ним сидел генерал. Я представилась и рассказала, что привело меня в Москву. Леонтьев внимательно слушал, иногда задавал вопросы, потом я немного успокоилась, беседа потекла более непринужденно. Генерал сказал, что он ленинградец, очень любит балет и вообще театр. В конце беседы я показала ему паспорт с перечеркнутой пропиской, на что он среагировал очень бурно: «Ну что это у нас, не разобравшись, берут и перечеркивают. Возмутительно!» Леонтьев набрал номер и вызвал к себе начальника паспортного отдела генерала Подузова. Через некоторое время в кабинет вошел человек в синей форме, он произвел на меня очень неприятное впечатление. Теперь мне пришлось все объяснять ему и показывать злополучный паспорт. Он его взял и обещал разобраться. А Леонтьев просил через пару дней позвонить. «Но ведь нам в Ленинграде дали только три дня отсрочки», — ответила я. Он улыбнулся и рекомендовал не волноваться. Я звонила и ходила на Лубянку несколько раз. Паспорт мне вернули и сказали, чтобы я ехала в Ленинград и через неделю позвонила.
Возвратившись домой, я рассказала о своем посещении Лубянки. Мы с мамой с нетерпением ждали, когда же можно будет позвонить. Ровно через неделю я с трепетом набрала московский номер. Леонтьев поднял трубку и ответил, что дела обстоят следующим образом: «Вы оставайтесь и танцуйте себе на здоровье, а маме придется уехать к отцу». Что делать? И вот последняя попытка, идем к прокурору города, излагаем наше дело. Он тут же звонит в «Большой дом» и говорит сокровенную фразу, которую я никогда не забуду: «Так вы мне всех русских из Ленинграда выселите». А дальше то ли звонок прокурора подействовал, то ли изменилась общая обстановка в стране, но нас оставили в покое, и лишь через месяц пришла повестка из 23-го отделения милиции — явиться с паспортом. Мы пришли, у нас взяли паспорта для прописки, и через неделю мы ее получили и наконец успокоились. На этом дело наше прекратилось. Но сколько пришлось пережить!
Прибалтийские воспоминания
1947 год. Я замужем. Наш доблестный Военно-морской флот пополнился новыми силами в лице молодых офицеров, закончивших Военно-морское училище имени Дзержинского. Моего мужа Константина Всеволодовича Пилецкого направили служить в Лиепаю. Собрав свои пожитки, — а они все уместились в один небольшой тюк, что привело в недоумение мою свекровь, — я поехала с ним. При пересадке в Вильнюсе мы с мужем встретили знакомых, тоже молодую пару, они, уже получив назначение, направлялись в Лиепаю на место службы и взяли меня с собой. Муж поехал за назначением. В Вильнюсе мы должны были сесть на рижский поезд. Вокзал был забит народом, жулики шныряли тут и там, смотреть надо было в оба, а то недосчитаешься чемоданов. У вещей все время кто-то из нас дежурил.
Поезд опаздывал, и неизвестно было, когда его подадут. Наступил вечер, вдруг погас свет, огромный вильнюсский вокзал погрузился во тьму. Что тут началось: визги, крики, раздолье для жулья. Я, для того чтобы уберечь багаж, легла на тюки, надеясь, что уж из-под меня-то не вытащат. И вот во время такой суматохи подали поезд. Пассажиров выстроили в цепочку, и милиционеры с фонарями, охраняя эту очередь, пропускали нас на перрон к вагону.
В общем, прибыла я в Лиепаю, где в это время еще можно было прокатиться на лошадке в старинном фаэтоне. Вскоре приехал с назначением муж, и мы стали искать жилье. Это было непросто, не всегда нас принимали с распростертыми объятиями. И вот, обедая как-то в ресторане «Юра», мы разговорились с официанткой, рассказали ей о наших трудностях, и она предложила пожить у нее. И хотя комнатка была маленькой, без удобств, мы согласились.
Квартира эта находилась в мансарде. Как входишь — кухня, где спала хозяйка на большой тахте, дальше — дверь в столовую, а налево из столовой — вход в маленькую, со скошенным потолком, комнатку с кроватью. Больше там ничего не было, не было даже двери в столовую, просто висела легкая шторка, которую я скалывала английской булавкой, если в столовой что-то происходило. А происходило довольно часто. Нашу хозяйку звали Сильва, нрава она была веселого, соответствовала своему имени. Гости любили посещать ее. И вот однажды, это было в канун Нового года, муж дежурил на базе, я одна, в комнатушке холодно, света в ней не было, лежу и думаю, куда это меня занесло так далеко от дома, от мамы. Вдруг в соседней комнате зажегся свет, раздались голоса, звон посуды — очередной ужин. Сквозь занавеску ко мне просунулась голова Сильвы, которая звала ужинать, все-таки скоро Новый год. Как я ни отказывалась, пришлось встать и выйти в столовую. Там находился гость, пожилой мужчина, который был уже крепко навеселе. Он ужинал в ресторане, а потом Сильва с подружкой затащили его к себе. Он важно сидел за столом, крепко прижимая к себе толстый, чем-то набитый портфель. Подливая в его бокал напитки, подруги в конце концов напоили гостя до такой степени, что он упал со стула. Из открывшегося портфеля золотым водопадом посыпались мандарины. Девушки бросились поднимать беспомощно барахтавшегося гостя, зацепив при этом скатерть, и весь ужин рухнул на пол, что вызвало безудержную волну веселья. Хорошо погуляли… В конце концов жить там стало совсем невозможно: каждый день разные гости. Нужно было искать новое жилье.
На сей раз это был дом на берегу моря, громадная пустая комната и такая же пустая громадная веранда. Рядом в комнате жил кочегар, дверь к нему, правда, была без замка. Так как я почти все время была одна, это соседство меня пугало. Пустая темная веранда, шум прибоя, завывание ветра. В этом чужом незнакомом городе, где в каждом окне светились яркие абажуры, висели занавески, я ходила по улице и думала: «Какие счастливые люди, у них есть дом». Наконец город нам выделил комнату 9-10 метров на первом этаже, вход в которую был прямо с улицы. Хозяйка этой комнаты сидела в тюрьме за деятельность, строго наказуемую законом. Удобств, конечно, никаких, воду приходилось носить с колонки. Но мы были счастливы иметь свой угол. У нас появилась первая мебель: две кровати, стол, два стула — и примус. Вот в эту маленькую комнатку я и принесла из роддома нашу дочь Наташу. Через месяц мужа перевели на Север, и мне нужно было ехать в Ленинград к маме. Стоял холодный сентябрь, соседи по дому провожали меня на вокзал. Я с ребенком на руках и с вещами погрузилась в вагон, который не отапливался. Проводница сжалилась надо мной и устроила в отдельном купе. Холод был ужасный, и пеленки не успевали высыхать, приходилось сушить их на себе. Так первый раз в Ленинград прибыла новая гражданка, полуторамесячная Наталья Константиновна Пилецкая.
Людвиг Львович Урлауб
В 1949 году я поехала навестить отца в ссылке. Последний раз мы виделись, когда я была еще девочкой, 7 лет назад. Теперь же к поселку Краснотурьинск подъезжала женщина, имеющая дочь.
Поезд медленно подходил к станции, перрона не было. Сердце замирало от ожидания предстоящей встречи. Наконец поезд остановился, и я увидела папу, он протягивал мне руки, и я с высоких ступенек прыгнула прямо в его объятия.
У бабушки было двое сыновей, дочь и пасынок, сын второго мужа. Папа был самый младший и самый любимый. Дом, в котором мы жили, принадлежал бабушке, но когда стали уплотнять жильцов, ее переселили в 9-метровую комнату, и она все имущество разделила между детьми. Папе достались спальня карельской березы с инкрустациями, столовая красного дерева и часть кабинета с книгами. Но мое детское любопытство почему-то всегда притягивал светлый деревянный ящик. Что же это был за ящик? Размером приблизительно 50 на 50 см, он закрывался на два красивых замка, а когда его открывали, красота была необыкновенная. Внутри он был обит светло-зеленым бархатом, и в верхнем ярусе лежали, каждые в своем отделении, вилки и ножи разных стилей, а когда верхний ряд снимался, то во втором, опять же каждые в своем отделении, лежали ложки, начиная от большой разливательной до самых маленьких. Конечно, все серебряное. У меня сейчас нет ни одной серебряной ложки. Все прожили-проели. Мы жили очень скромно. Из ломбарда не вылезали, а содержимое фантастического ящика все редело и редело. Мама периодически посещала торгсин, куда уходили и ложки, и вилки, и ножи.