– Стекло, – сказал я.
Стаут воскрес, как всегда, первым. Он уже сидел в капсуле, навигационный шлем еще на голове, но визор поднят, и из-под шлема по шее ползла густая кровь.
Он повернулся ко мне и сказал.
Я не услышал что, в голове продолжало хрустеть стеклянное море, я лишь видел, как шевелятся губы Стаута.
Стаут поднялся из ложемента. Он двигался растерянно и раздергано, как старая марионетка на оборванных нитях, поводил головой, словно волочил ее за взглядом.
В ложементе пилота очнулся Коста. Он откинул визор, свесил ноги на палубу, кашлял, подавившись сенсорным воском, из-под шлема тоже капала кровь. Видимо, что-то с воскрешением. Сбой R‑фазы. Никогда про такое не слышал.
– Мы зацепили войд, – услышал я.
Я не успел его остановить, Стаут сорвал с головы шлем, сделал четыре быстрых шага и ударил головой в сферу.
Он словно сломался от удара, сполз на палубу и лежал, дергая ногой, нога его словно зажила отдельно от тела, самостоятельно, пыталась уползти от остального.
Коста смотрел на Стаута гладкими глазами, под носом и на подбородке у него засыхало красное. И я смотрел. Определенно сбой R‑фазы, протокол воскрешения нарушен.
– Черт на переносице… – сказал Коста. – Командор, вы слышите меня?
Такое случается. Спот-эффект. Душа на микросекунду отстает от тела, и ты наблюдаешь мир с замедлением. Обычно через несколько часов отпускает, однако в первые минуты… Довольно мучительно. Напоминает острую простуду – нос наглухо заложен, давит на глаза и уши, черт на переносице, мы зацепили войд.
Я, разумеется, понял, что сказал Статут. И сам Стаут понял, он навигатор. Про Косту не знаю.
– Надо ему помочь, – сказал Коста.
Мы подняли Стаута и отнесли в медблок. В себя он не вернулся, впрочем, это к лучшему, не сопротивлялся, лишь нога продолжала выплясывать тошнотворные коленца, мне хотелось на нее наступить…
Поместили Стаута в капсулу, я запустил диагностику.
– Кажется, что-то случилось на выходе, – сказал Коста. – Я слышал… будто стекло… Мы прошли сквозь стекло…
– Протокол R‑фазы выполнен некорректно, – подсказала «Герда».
– Где мы? – спросил я.
– Точка финиша не рассчитывается. Нет данных. Сбой в системе навигации.
Коста потер лоб.
– Что со Стаутом?
– Состояние навигатора Стаута стабильно. Диагностированы инсульт, ушиб головного мозга, диффузное аксональное повреждение, повреждение мышц шеи.
Трещина в черепе, я слышу этот треск. Как сухое печенье. Как сахар. Как яичная скорлупа под пальцами мрачного жнеца.
– Двигательные функции восстановятся за пятьдесят бортовых часов. На восстановление когнитивных способностей потребуется порядка восьми бортовых суток.
– Зачем… – глупо недоспросил я.
– Потому что идиот! – перебил Коста. – Решительный идиот! Восемь дней…
Коста, кажется, хотел пнуть медкапсулу, сдержался.
– Что он сказал? Он сказал «войд»?
Значит, услышал.
– Он сказал «войд»?
Я кивнул.
Коста потрогал лоб.
– Не знаю… Не важно. Если это действительно так, то…
– Надо выбираться.
Меньше чем через минуту мы заняли места в ложементах, и пока вокруг моей головы монтировался серебристый шлем командира, я размышлял.
За сто тридцать семь лет Конкисты доподлинно известно о двух случаях спасения из предположительного войда. И здесь важен первый синхрон, реверс, физика поля Юнга дает определенный шанс, если нить не остыла, можно вернуться по ней, прошмыгнуть в закрывающуюся дверь. Пропавшими же числятся сорок три корабля…
О тех, кто не успел выдернуть ногу из топи, не известно ничего. Вероятнее всего, они до сих пор пробираются сквозь ночь.
– Ты видишь это? – с ужасом спросил Коста. – Ты видишь?!
Шлем замкнулся вокруг головы, я открыл глаза, «Герда» вывела сферу.
– Господи… – прошептал Коста. – Это правда…
Как капризна сегодня смерть.
Вокруг нас сияла тьма.
Есть много слов для оттенков выси, нет слова для бездны глубин.
– Отказ систем ориентирования, – услужливо подсказала «Герда». – Старт-пойнт, финиш-пойнт не определяются. До ближайшего масс-концентрата… Отказ систем ориентирования. В доступном интервале свободные частицы не найдены.
– Мы падаем в войд, – Коста смог взять себя в руки, сказал спокойно.
– Похоже, – согласился я. – IRF.
– IRF, – подтвердила «Герда».
Зря. Коста закрыл глаза и отвернулся. А я не закрыл.
Тьма исчезла, в инфракрасном же пространство вокруг напоминало ад. Полупрозрачная, мутная кровавая протяженность, заполненная черными игольчатыми сгустками, тусклая, еле различимая сыпь багровых созвездий вдали, красный лед.
– Отставить, – прошептал Коста. – Отставить…
Сфера погасла, кокпит вернулся в холодно-зеленый, «Герда» любит холод.
– В доступном ареале не найдено свободных частиц, – повторила «Герда».
– Войд. Похоже… дикий синхрон… и мы падаем…
– Вопрос в границах, – сказал я. – Как плотно мы увязли. Судя по фильтрам, плотно…
– Если прыгнуть немедленно, есть шанс, – прошептал Коста. – Поле Юнга не стабилизировалось. Реверс, командир?
У Стаута инсульт. Реверс, реверс, если прыгнуть сейчас…
– Мы не можем ждать восемь дней, – Коста перебил мои мысли. – С каждой секундой вероятность возвращения уменьшается. След остывает, командир.
– Синхрон убьет Стаута.
Мозг вскипит и лопнет. Медицинская капсула, разумеется, воскресит тело. Однако сознание наверняка будет необратимо разрушено.
– Он сам пытался себя убить, – напомнил Коста. – Он проявил малодушие. И потом, он не обязательно умрет…
Коста замолчал.
– Мы можем остаться здесь навсегда, – тихо сказал он. – Навсегда. Ты понимаешь, командир? Здесь.
Рассел-Сетон потратил на войды почти всю жизнь. Двадцать лет понадобилось на то, чтобы добраться до ближайшего, двадцать – чтобы вернуться домой. Десять лет «Мальстрем» висел над бездной Козерога, ощупывал пустоту радарами, покалывал гравитационными зондами, отправлял автоматические станции и настырно слушал тишину. Полторы тысячи исследований, объем информации четвертого уровня, триста двадцать пси-физиков, астрофизиков, физиков пространства, топологов, математиков, интерпретаторов, кибернетиков и философов, к окончательному ответу Рассел так и не пришел. Разброс гипотез, от «карьеров сверхцивилизаций», дыр, возникших при расширении Универсума, до пятна контакта с соседней Вселенной, сам Рассел, кстати, склонялся к этой. Десять лет над краем, но он так и не решился сделать шаг.
А нам, похоже, не повезло.
Подобная ситуация не отрабатывается на симуляторах. Техническая вероятность попадания в войд исчезающе мала, трассеры синхронов прокладываются с учетом всех возможных опасностей. Однако корабли пропадают. Физика пространства в пустотах практически не изучена, предполагается, что темная материя некоторым образом притягивает корабль в момент синхронизации. Возможно, в будущем эта особенность позволит построить устойчивые образцы сверхсверхдальних джамперов, однако сейчас…
Падаем в войд.
– Командир, – позвал Коста. – Прими решение.
Разочаровавшись, уже в конце жизни, Рассел с досадой заметил, что больше всего они напоминают черепах. Тех самых, плывущих через океан. Минули миллиарды лет, черепахи устали и сдохли, и тело их стало рубиновым светом, а алмазные панцири обозначили границы.
Мы внутри мертвой черепахи.
Я спокоен. Я принял решение.
Дзета.
Восемь дней дрейфа.
Дрейф – неточное слово, на самом деле, конечно, падение. Собственно, полет к любому центру массы есть падение, мы падали во тьме восемь дней.
На третьи сутки Коста предложил варианты. «Герде» он отчего-то не доверял и самостоятельно рассчитал возможные алгоритмы вероятного выхода. Я предпочитал про вероятности не думать, задача командира – не забивать голову, а принимать решения. Чем меньше думаешь – тем вернее решение.
Я дежурил. Это бессмысленное занятие, навигационная система не функционирует, в визорах тьма и багровая тьма, я лежал, вытянув ноги, и смотрел во тьму.
– Порой мне кажется, что мы застряли в смоле, – сказал появившийся Коста. – Как муха.
Он занял место пилота, шлем монтировать не стал.
– Как древняя креветка в угле, – сказал Коста.
Коста склонен к банальностям.
– В пределах досягаемости бортовых сканеров масс-концентраты отсутствуют, – напомнила «Герда».
Мы висим в пустоте. То есть, конечно, падаем.
– Я рассчитал. – Коста достал бумагу. – Не все так печально, как предполагалось. Теоретически… технически мы можем прыгать каждые четыре часа…
– Невозможно, – сказал я. – Есть правила.
– Нет правил, командир. Правил больше нет. Прыгать раз в четыре часа…
Коста стал доказывать, что если прыгать с частотой пять раз в сутки, то можно пробить войд за семьдесят лет. Конечно, стоит учитывать среднюю глубину пустоты…
Я слушал и никак не мог понять. Обычно Коста невыносимо серьезен. Похоже, он и сейчас серьезен. Семьдесят лет. Он не шутит.
Синхрон-джамперы имеют неограниченный срок службы. В них нечему ломаться, они способны к самовосстановлению и самообновлению. Внешний корпус выдерживает поцелуй солнечной короны. Системы жизнеобеспечения рассчитаны на двести лет. Энергетическое ядро – на двести пятьдесят полной отдачи. «Герда» – отвратительно вечная машина, семьдесят лет для нее ничто.
Нам по тридцать, мне и Косте, Стаут старше на пять лет, навигаторы всегда старше. Если повезет с вектором, то к выходу в звездное пространство нам будет за сто, на многих кораблях есть кошки. Считается, что это правильно, ведь кошки всегда находят дорогу к дому. Кошкам, как ни странно, нравится космос, они пробираются на корабли и уходят в пространство, чтобы жить меж звезд. Они легко переносят прыжки, кажется, они им даже нравятся, кошки – единственные из земных зверей, переносящие синхронизацию с полем Юнга. Они всегда возвращаются.