«Есть другая версия, не совсем про экономику, — заметил я. — Типа, элита СССР захотела присвоить то, чем управляла от имени народа. И добровольно продалась Западу. Ты же читал „Скотный двор“ Оруэлла? Хотя нет, — тут же сообразил я, — не в 85-м, позже…»
«То есть, нас предали? — мрачно уточнил Младший. — Кто именно?»
«Дело, наверное, не в конкретных фамилиях, это был целый класс — партийная и советская бюрократия, функционеры ВЛКСМ…»
«Такого класса нет! — яро заспорил мой внутренний собеседник. — Есть рабочие — пролетариат — есть крестьяне… В капстранах — буржуазия…»
«Не, пусть не класс, — не стал настаивать я. — Социальная группа».
«И что, прям вот все поголовно там оказались изменниками? Не верю!»
«Наверное, не все. Но у тех, кто оказался — если, конечно, эта версия хотя бы отчасти верна — влияния, получается, хватило».
«А что народ? Простые коммунисты и комсомольцы, в конце концов?»
«А народ радовался американским джинсам в свободной продаже и тому, что на прилавке лежит двадцать сортов колбасы».
«Сколько сортов колбасы?!»
«Да сколько хочешь — только жри!»
«За 2-20, за 2-90, финский сервелат из маминого новогоднего заказа… — задумчиво принялся перечислять Младший. — Ну, еще сырокопченая бывает. Откуда двадцать сортов?»
«Двадцать — это я еще приуменьшил. И сильно».
«Охренеть… Ладно, еще какие есть объяснения случившемуся? Пока фигня одна».
«Еще вот такое, например: будто бы это и впрямь был заговор, но не с целью разрушить, а наоборот, чтобы сохранить и спасти хоть что-то. Типа, Россия сбросила с себя балласт в виде проблемных национальных окраин и разного рода нищебродов в Африке, Азии и Латинской Америке, прошла через своего рода очищение кровью — и возродилась, пусть и в несколько урезанных границах, сильнее и краше прежнего».
«И что, реально краше и сильнее?» — скептически уточнил Младший.
«Ну, как тебе сказать? Мы тут вспоминали о пшенице, которую в 85-м СССР покупал за золото. В мое нынешнее время Россия продовольствие экспортирует…»
«Так себе достижение! Из колоний тоже вывозят зерно — в обмен на бусы и зеркальца!»
«Ну, допустим… Но в целом жизнь действительно стала куда богаче. Практически в каждой семье есть автомобиль, а то и два. Те же джинсы — повседневная одежда. Магазины ломятся от товаров».
«Ну да, ты говорил: двадцать сортов колбасы».
«В частности».
«Ну так сколько лет прошло-то! Мы тут тоже куда лучше живем, чем было в сороковых или пятидесятых!»
«Ты просил версию — я тебе ее излагаю!»
«Бредовая версия!»
«Может быть».
«Променяли лучшую в мире страну на джинсы и колбасу! Ах, да, еще на два автомобиля в семье — нафига столько?! А теперь придумываете идиотские сказочки!»
«Променяли, — я почувствовал, что начинаю заводиться — мне что, еще и оправдываться теперь перед ним?! — Вот лично ты и променял! Это ты подпевал Цою: „Перемен! Мы ждем перемен!“ Это ты ходил на митинг, требуя больше демократии и отмены шестой статьи Конституции — той, что провозглашала руководящую и направляющую роль КПСС! Это ты потом голосовал за Ельцина на выборах Президента России!»
«Понятия не имею, кто такой этот твой Ельцин! — взвился Младший. — Я ничего этого не делал!»
«Еще сделаешь!»
«Нет! Не буду! Не заставишь!»
«Меня никто не заставлял, — тихо проговорил я. — А я — это всего лишь ты, а не коварный американец или бесчеловечный инопланетянин… Я не знаю, предали нас, победили в холодной войне, или просто так сложилось, например, из-за банальной некомпетентности того же Горбачева — это, кстати, еще одна расхожая версия, — продолжил я, не дождавшись на этот раз реакции Младшего. — Но это произошло. И да, с моим участием. Твоим участием! На общем фоне ничтожным, несущественным — и все же!.. Хочу, чтобы ты правильно понимал мою позицию, — несколько сбавил я напор. — Перемены в СССР назревали — это факт, иначе все и впрямь не посыпалось бы настолько быстро. Можно долго дискутировать о том, насколько глубокая требовалась перестройка, — я запнулся, сообразив, что за термин употребил. Здесь он, впрочем, широкого распространения еще не получил. — О многом, наверное, можно дискутировать, — продолжил я, собравшись, — но одно, на мой взгляд, бесспорно: цена, которой пришлось уплатить — не важно за предательство ли, за бездарность ли, за бездействие или за хитрый план — вот она была чрезмерна. Миллионы наших сограждан — если не десятки миллионов — погибли в междоусобных войнах, были вырезаны националистами, убиты в бандитских разборках, тихо спились, потеряв работу на закрывшихся заводах… При том, что был иной путь — по нему пошли китайцы. Они отделались куда меньшими жертвами, а в результате теперь Китай — первая экономика мира. У них там, конечно, своих проблем полно, но тем не менее!»
«Китай? Первая экономика мира? — недоверчиво переспросил Младший. — Это потому, что они остались верны социализму?»
«На словах — кстати, да, остались верны. Но, по сути, там теперь тоже самый настоящий капитализм — с азиатской спецификой. В мое время твой социализм если где и сохранился — то только в Северной Корее. Одна из самых бедных стран в мире кстати!»
«Ну еще бы — раз она там у вас одна против всех! Вспомни нашу с тобой вчерашнюю ситуацию! Удивительно, что она вообще держится!»
«У нее есть ядерное оружие. Этакая… „розочка“ в мировом масштабе», — продолжил аналогию я.
«Понятно… — протянул Младший. — Ну и что мы будем делать? Как станем спасать СССР?» — деловито поинтересовался он.
«Никак», — бросил я.
«Э… Что? Почему?» — растерялся мой внутренний собеседник.
«К сожалению или к счастью, глобально мы с тобой ни на что не можем повлиять. На этом, собственно, и строился расчет тех, кто меня сюда отправил. Будь иначе, в 85-й меня бы просто не послали, нашли бы кого-нибудь другого, более подходящего. Видишь ли… — я задумался, как бы понятнее объяснить. — Вмешательство в прошлое — дело опасное. И в Институте есть специальный компьютер, который рассчитывает риск. В моем случае таковой признан минимальным. Это значит, что бы я ни делал, хода истории мне не изменить. Они это называют „идеально вписанный в исторический процесс человек“» — про собственное определение того же самого — «человек никчемный» — я предпочел умолчать.
«Но случилась же… Как ее?.. Аномалия! — напомнил мне юный пионер. — Разве это все не меняет?»
«Я обязан исходить из того, что нет. Пока вся разница с тем, чего я ждал — это то, что ты остался в сознании. Но по существу это мало на что влияет — у меня и так был план, как опосредованно сообщить тебе все, что нужно!»
«Ага! — воскликнул Младший, вообразив, что поймал меня на слове. — То есть ты все же собирался меня проинформировать! Зачем — если не для того, чтобы я уберег от краха Советский Союз?!»
«Ты прав, но лишь отчасти, — заметил на это я. — Кое-что я все же намерен сделать помимо своего задания».
«И что же?»
«Спасти наших родителей и сестру».
«Черт, а я о них до сих пор даже не спросил! — смутился Младший. — Что с ними стало… станет?»
«Отец с мамой погибнут менее чем через год, в 86-м. Случится катастрофа — взорвется Чернобыльская атомная электростанция. Они будут там… А Женьку случайно застрелят бандиты в 1992-м…» — безжалостно поведал я собеседнику трагическую судьбу нашей семьи.
«Вот же черт…»
«Мы с тобой не способны радикально поменять историю, — проговорил я. — Но повлиять на участь родных — в отрыве от остальной страны — это нам может оказаться по силам. Достаточно устроить так, чтобы папа не поехал в апреле в свою проклятую командировку. И чтобы Женька в тот, другой роковой день просто осталась дома. Вот этим мы с тобой и займемся!»
Некоторое время Младший не отвечал.
«А остальные, как ты сказал, миллионы — как же они?» — спросил он наконец.
«Тут мы, очевидно, бессильны», — вздохнул я.
«В самом деле? Или тебе просто удобнее так считать?»
«Нельзя объять необъятное!»
«Но попытаться-то можно!»
«Думаешь, просто так говорят: „Лучше синица в руках, чем журавль в небе!“?! — взорвался я. — Ввяжемся в безнадежную затею не по силам — и там не преуспеем, и, то упустим, где могли бы добиться своего, пусть в малом!»
«Мещанские какие-то рассуждения!»
«Рассуждения взрослого, разумного человека!»
«Однажды уже все просравшего!»
«И, получив второй шанс, решившего спасти хоть что-то, а не начать размахивать шашкой — и просрать снова абсолютно все!»
«Да, здорово тебя жизнь потрепала…» — пробормотал Младший — чуть ли не с ноткой сочувствия.
«С четырнадцати лет я рос без родителей. В охваченной турбулентностью стране, которой не было до меня никакого дела! Так что да, дружок, приоритеты я расставлять научился! А свой юношеский максимализм — засунь в задницу! Понял?»
«Допустим, сейчас ты можешь мне указывать. А что будешь делать, когда вернешься в свой двадцать первый век? А я останусь здесь без присмотра?!» — хмыкнул Младший.
«Хорошо, что напомнил, — холодно выговорил я. — Ты дашь мне слово, что не станешь своевольничать. Знаю, обещания ты не нарушишь…»
«Потому что ты никогда его от меня не получишь!»
«Получу. Или вовсе обойдусь без тебя!»
«Это как же?»
«Вытесню твое сознание к чертям, — только мысленно это произнеся, я понял, что и впрямь способен подобное осуществить — хотя, наверное, и не без труда. — Потом напишу письма отцу и Женьке. Которые попрошу мне — тебе — не показывать! Это конечно хуже, чем живое общение — но что делать. Ну и стану молиться, чтобы все получилось!»
«Молиться? — принужденно хмыкнул Младший. — Может ты там еще и в Бога веришь? В церковь с такими же дряхлыми дедушками и бабушками ходишь?» — насмешливо осведомился он.
«Подрастешь — узнаешь!» — мне сейчас только религиозной дискуссии недоставало.
«Ну да, капитализм, опиум для народа, все по классике…» — пробормотал юный пионер.
«Короче, даешь слово придерживаться моего плана?» — не позволил ему увести разговор в сторону я.