Тут же я наткнулся на совершенно полоумный сериал пятнадцатилетней давности то ли про десантников, то ли про спецназовцев, то ли про пехоту или ПВО на то ли таджикской, то ли Кавказской войне. Подразделение было показано странное — эдакий уродливый гибрид шайки батьки Махно с исправительным учреждением ГУЛАГа. Я бы в такой шараге тумаками навел порядок за полчаса, и у меня бы все воины по струнке ходили, окапывались по науке и вздохнуть без приказа боялись. Однако майор-командир пребывал в раздумьях о судьбах Отечества, путях развития демократии в России и очень от этого переживал, так что ему было не до подчиненных. Война тоже была странная. Бойцы на ней занимались непонятно чем, но героически — окопов не рыли, куда-то неумело палили и зачем-то гибли. Красной нитью шла незамысловатая мысль — у террористов тоже есть матери, дяди, тети, прадедушки и прабабушки, и все их наверняка очень любят, а потому этих врагов человечества надо жалеть. Мол, во всем виновата Война — это такое инопланетное чудовище с альфы Центавра, которое пришло само по себе, а его вовсе не несут на своих штыках ревнители Халифата и учения Аль-Ваххаба…
Это еще ничего. Тут намедни показывали отечественный киношедевр про то, как русские бойцы захватили в плен невинного чудесноликого юного чеченца и преисполнились к нему светлых платонических гомосячьих чувств, но по жестокой служебной необходимости были вынуждены со слезами на глазах его зарезать. Кто это снимает? Про кого? Для кого?
— Ну, придурки, однозначно, — произнес я, выключая телевизор после пятнадцати минут просмотра. На большее моих сил не хватило.
Вот за что не люблю киношки на нашу тематику — непременно московские мажоры-режиссеры, откосившие от армии, покажут тебе врага, в котором надо видеть человека со своими идеалами, и обязательно у главного героя закрадется гнилая мысль, выдаваемая за откровение: «А за что мы убиваем друг друга? Почему нельзя жить дружно, ведь у каждого своя правда!» То есть и у русского солдата, и у душмана правда равноценная! А на деле — правда одна, и она моя. Потому что Родина у меня тоже одна. И я ее защитник. Я машина войны, в которой есть только мы и они и не может быть никакой третьей стороны. Я готов убивать, но вместе с тем я готов в любой момент сложить голову. И мне глубоко начхать на душевные терзания врага, на всех его бабушек и детей, потому что хороший враг — мертвый. А очень хороший — это враг плененный, и то только потому, что из него можно выудить важную информацию. Но с точки зрения томной творческой интеллигенции, ставящей эти фильмы, я чудовище. Но вот только блистают они на кинофестивалях, дают интервью и снимают фильмы про светлую гомосексуальную любовь русских солдат и ваххабитов только благодаря тому, что есть я, машина войны, защищающая их покой, позволяющая тешить самодовольство. Как поется в одной из песен Князя:
Ваша жизнь без меня невозможна
В нашей славной, веселой стране.
Да и саму войну я не спешу проклинать. Не то чтобы я ее люблю — это уже извращение. Но невозможно проклинать ураганы и цунами — это такое природное явление, которое не поддается человеческим оценкам. К сожалению, пока без войны человечество не может. И, как ни крути, именно война мобилизует народы и не дает им превратиться в свиней, хрюкающих сыто в своем загоне. Война — это высшее напряжение нервов, сил, это время морального выбора. А выбор у нас один — Родина. А все остальное — это от лукавого. Поэтому я не люблю фильмы про мою работу. Зато люблю саму работу…
На следующий день появился Лукьянов. Мы с ним встретились в «келье» — нашем защищенном уголочке ГРУ, набитом аппаратурой и массивными сейфами. Объяснять, где он был и что видел, полковник мне, конечно, не стал, зато сухо потребовал отчет, который, впрочем, я давно направил в Москву и без него.
Устроившись в продавленном синем матерчатом кресле, я поведал наши приключения. Рассказал о появлении соперников и о том, как Бек оставил там сюрприз. Парочку мин положил на виду, примерно там же, где оставлял закладки хозяин. А еще одну закладку пристроил с любовью — и вот ее просто так не заметишь и не извлечешь. Рвануло неплохо — имелась запись с самолета-разведчика.
— Там не было никакого архива, — заверил я. — Только оружие. Американское, новенькое. Заначка на черный день.
— Вы хорошо посмотрели? — выражая холодное недоверие, произнес Лукьянов, рассевшийся в позе прокурора за письменным столом.
— Насколько нам позволили обстоятельства. Но я уверен — архив в другом месте. Большой Имам не стал бы держать его на оружейном складе.
— Так, получается, вся работа насмарку, — констатировал Лукьянов.
— Редко что выходит с первого раза, — развел я руками. — Будем продолжать. Кабан рассказал много чего интересного. Наколол некоторые связи Большого Имама. Отработаем их.
Лукьянов кивнул, и по его непроницаемому лицу было непонятно, согласен он со мной или нет, так что я продолжил речь с предварительными выкладками по операции:
— Первоначально предлагаю провести мероприятие…
Но Лукьянов остановил меня жестом:
— Пока забудьте обо всех этих планах и выкладках.
— Почему? — не понял я.
— У нас возникла более актуальная задача.
Я скривился. Неприятное чувство, когда не дообработал, не довершил дело. Но наше дело маленькое. «Мы шли, куда велел приказ».
— Я весь внимание.
— Сотников, — веско бросил, как рубанул топором, Лукьянов. — С сегодняшнего дня мы ищем подполковника Сотникова.
— Перебежчика наверняка давно вывезли из страны.
— Значит, пойдем следом за ним. Хоть на край света, — холодно произнес Лукьянов. — Но мы должны его найти.
— Найти… Убить Билла…
Полковник, не сведущий в мировом киноискусстве, не понял, о чем это я, и недоуменно осведомился:
— Какого Билла?.. Нет, убивать не надо. Пока только найти.
Ну что же, как говаривали в былинные советские времена: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Хотя насчет лучше — сомневаюсь. А вот веселья в нашу густую кашу полковник Лукьянов сыпанул щедро…
Часть третьяАрхив моджахеда
Глава 1
Начинка несущегося над подмосковными полями вертолета «Ми‑8» с опознавательными знаками «ВКС России» не имела ничего общего с внутренним убранством обычных винтокрылых извозчиков, доставляющих десантников, боеприпасы, забирающих больных и грузы. Салон представительского класса походил на солидный кабинет — с мягкими креслами, столиками, хитрыми системами связи. Звуконепроницаемая перегородка отделяла пассажиров от экипажа. Эта машина была сделана для того, чтобы возить крупных шишек туда, куда они не могут быстро и с ветерком добраться на автомобилях с мигалками.
В вертолете было только два пассажира — начальник ГРУ и его заместитель.
— Растет, конечно, уровень спецназа, — сказал генерал-лейтенант Шабанов. — Новый комбриг спуску не дает.
— Не слишком сурово взялся? — спросил начальник ГРУ.
— Да ладно. Гаечки еще можно прикрутить, — отмахнулся Шабанов. — Чтобы и следа не осталось от былой вольницы.
— Перегибать не стоит, — не согласился Топилин. — Вон, уже два ЧП в бригаде за последние полгода.
— И все во время боевой подготовки. А она, как и война, без жертв не обходится.
— Вот разбегутся контрактники, пойдут бизнес-центры охранять.
— Слабым туда и дорога. Освободим место для сильных. Для тех, кто готов работать не на пределе сил, а за пределами.
— Эка ты разошелся, Родион Матвеевич, — примирительно произнес генерал-полковник Топилин.
— Время такое. Россия возвращается на мировую арену. И именно этим парням воевать. А чтобы они выжили, их надо гнуть в бараний рог. Как нас гнули в свое время. Теперь нет места для сантиментов.
Руководители главка возвращались с учений шестнадцатой отдельной бригады спецназначения, дислоцирующейся в Тамбове. Как всегда — были заброска, выполнение боевых задач, отработка штатных упражнений, парашютно-десантная подготовка, показательные выступления — куда ж без них. Сразу бросалось в глаза, что показухи типа разбивания бутылок о голову и балета с рукопашным боем стало куда меньше. Зато было видно, что упор в подготовке теперь делался именно на боевой работе, ее эффективности, на реализации опыта, который потом и кровью добыт спецназом во все последние войны. Оно и неудивительно — новый командир бригады прошел все войны, начиная от чеченской, был фанатиком боевой работы. Но при этом совершенно не признавал ни за кем права даже на малейшую слабость, выжимал из людей последнюю каплю пота. И это вызывало некоторые опасения Топилина, поскольку ему уже приходилось направлять комиссии для разбора ряда эксцессов в бригаде.
Нужно отметить, что вообще уровень спецназовских подразделений за последние годы резко вырос, поступала новая техника, велась активная учеба, а также боевые действия. Боевые группы давно уже укомплектовывались не солдатами-срочниками, а контрактниками, прапорщиками и офицерами. Спуску никому не давали. Грозой пахло в воздухе, не до расслабления.
А ведь не так давно все выглядело совсем иначе. Шабанов и Топилин могли припомнить многое. Как в девяностые годы месяцами не платили военным денежное довольствие, и оплеванные средствами массовой информации и демократической общественностью офицеры в свободное время охраняли автостоянки. Как фактически брошенные государством спецназовцы организовывали шайки по разруливанию проблем бизнеса и выбиванию долгов. А некоторые занимались тем, чему их учили, — стреляли, только не в чужих солдат, а в своих граждан, становясь элитными киллерами. Хранила память и то, как полуголодных солдатиков‑срочников, по виду совершенно не соответствующих гордому званию «разведчик», толком не обученных, отстрелявших несколько магазинов, бросали в горнило чеченской войны. И как мальчишки-снайперы, которых научили только нажимать на спусковой крючок, но не объяснили, как и куда целиться, учились уже на войне, ценой своей кро