Когда крики и улюлюканье наконец растворились в задымленном воздухе, мужчина, вознесший руки в смиренном благословляющем жесте, заговорил опять.
Пэгги следила за механическими движениями его губ, а ее сердце то разбухало, то спазматически сжималось. По ногам пробежали мурашки, устремляясь к тонкой струйке огня у нее внутри; пальцы сжали холодный стакан. «Забери меня отсюда, пожалуйста, я хочу домой», – продолжали крутиться в голове слова, напрасно расходуя остатки воли.
– Леди и джентльмены, приготовьтесь.
Глухой удар гонга сотряс воздух, и мужчина объявил низким голосом с длинной паузой между словами:
– Феномен… ЧУМ!
Он исчез со сцены, а микрофон поднялся к потолку и тоже пропал из вида. Зазвучала музыка: приглушенные стоны духовых инструментов. Джазовая концепция осязаемой темноты, подчеркнутая пульсирующими ударами барабана. Тоскующий саксофон, угрожающий тромбон, захлебывающаяся рыданиями труба внезапно разорвали воздух.
Дрожь пробежала по спине Пэгги, и она опустила взгляд на смутно белеющий в полумраке стол. Ее окружили темнота и дым, резкие звуки и духота.
Повинуясь неосознанному импульсу, она подняла стакан, отпила и снова вздрогнула, когда ледяная струйка потекла в горло. После еще одного глотка тепло разлилось по венам, а холод подобрался к вискам. Дыхание с трудом вырвалось из полуоткрытых губ.
Беспокойный шепот пробежал по залу, словно ветки ивы зашелестели на ветру. Пэгги не решалась поднять глаза на белую в фиолетовых отблесках сцену. Она продолжала смотреть на мерцающие искры коктейля, чувствуя, как напрягаются мышцы живота, как глухо стучит сердце. «Я хочу уйти отсюда! Пожалуйста, давайте уйдем!»
Музыка со скрежетом приближалась к неблагозвучной кульминации, духовые безуспешно пытались слиться в гармонии.
Чья-то рука легла на коленку Пэгги, и это оказался бравый моряк Попай, громко прошептавший ей в ухо: «Олив Ойл, моя любойл!» Она почти не ощутила прикосновения и едва разобрала слова. Машинально снова подняла холодный запотевший стакан. Ледяная жидкость обожгла горло, но огненная паутина тут же согрела ее изнутри.
ВЖИХ!
Занавес открылся так внезапно, что Пэгги уронила стакан; тот громко ударился об стол, и болотно-зеленый коктейль расплескался, оросив ее руку. Музыка взорвалась режущей ухо какофонией, и Пэгги вздрогнула всем телом. Белые пальцы вцепились в белую скатерть, но непреодолимый зов заставил ее поднять испуганные глаза.
Музыку смыло пенной волной пробудившейся барабанной дроби.
Ночной клуб превратился в безмолвную гробницу, все затаили дыхание.
Пелена табачного дыма плыла над освещенной фиолетовыми прожекторами сценой.
Не было слышно ни единого звука, кроме приглушенных ударов барабана.
Пэгги замерла на стуле, и только сердце бешено скакало в окаменевшей груди, когда она сквозь клубящийся дым и алкогольный туман разглядела тот ужас, что появился на сцене.
Там стояла женщина.
Спутанные черные волосы обрамляли сальную маску… Нет, не маску – ее лицо. Окруженные тенью глаза были прикрыты гладкими веками цвета слоновой кости. Безгубый рот казался запекшейся резаной раной. Шея, плечи и руки были белыми и неподвижными. Из прозрачно-зеленых рукавов выглядывали алебастровые кисти.
Прожекторы освещали мраморную статую мигающим фиолетовым сиянием.
Все еще парализованная страхом, Пэгги смотрела на безжизненное лицо, сплетя в клубок побелевшие пальцы у себя на коленях. Пульсирующая барабанная дробь наполнила все тело, перестроив под себя и ритм ее сердца.
В черной пустоте за спиной послышалось бормотание Лена:
– Но-но! Люблю свою женщину, слышишь, мумия?
У Бада с Барбарой вырвались хрипловатые смешки. В груди у Пэгги холод продолжал подниматься приливами безмолвного ужаса.
В окутанной дымом темноте кто-то нервно откашлялся, и благодарный шепот облегчения пробежал по залу.
На сцене по-прежнему не было никакого движения, никаких звуков, кроме вялого боя барабанов, напоминающего отдаленный стук в дверь. Безымянная жертва эпидемии стояла, бледная и неподвижная, но экстракт уже струился по забитым сгустками крови венам.
Барабанный ритм ускорился, словно пульс в приступе паники. Пэгги объял холод, горло сжалось, воздух с трудом вырывался из полураскрытого рта.
У чумовой дрогнули веки.
Черная напряженная тишина паутиной окутала зал. У Пэгги перехватило горло, когда бледные веки размежились. Что-то скрипнуло в тишине. Пэгги инстинктивно вжалась в спинку стула. Ее округлившиеся немигающие глаза впитывали вид этого существа, когда-то бывшего женщиной.
Снова зазвучала музыка. В темноте застонали трубы, словно фантастическое животное о множестве хоботов обиженно завыло в темном ночном переулке.
Внезапно чумовая напрягла сухожилия правой руки. Точно так же вскинулась и левая рука, а затем опустилась, безжизненно стукнувшись о бедро в фиолетово-белом свете. Правая рука опять поднялась, за ней левая. Правая, левая, правая, левая – словно у марионетки, управляемой неумелым кукловодом.
Музыка на мгновение стихла. Щетки скребли по барабану в такт сокращениям мышц чумовой. Пэгги вжалась в спинку стула еще сильней, ее руки и ноги похолодели и онемели, лицо в отблесках освещающих сцену прожекторов казалось мертвенно-бледной маской.
Правая нога чумовой механически дернулась под действием экстракта, заставляющего мышцы сокращаться. Затем еще раз и еще. Левая нога качнулась в жестоком спазме, и все тело женщины, облаченное в прозрачный искрящийся шелк, неуклюже наклонилось вперед.
Дыхание со свистом прорывалось сквозь стиснутые зубы Бада и Лена. У Пэгги в желудке поднялась тошнотная пена. Перед глазами заколыхалась сцена, и девушке показалось, будто размахивающая руками чумовая направилась прямо к ней.
Едва не задохнувшись от потрясения, она не смогла оторвать взгляда от внезапно ожившего лица женщины.
Рот вдруг раскрылся зияющей пещерой, и снова стянулся в кривой шрам, и снова разошелся глубокой раной. Темные ноздри вздрогнули, свернулась плоть ниже белых щек. На фиолетово-белом лбу собирались и разглаживались морщины. Жуткий безжизненный глаз вдруг моргнул, и по залу пролетел чей-то испуганный смешок.
Музыка забилась в припадке грохота и лязга, руки и ноги женщины продолжали судорожно дергаться, мотая ее по сцене, как тряпичную куклу, вдруг обретшую спазматическую жизнь.
Кошмарный сон длился бесконечно. Пэгги беспомощно дрожала, в ужасе наблюдая изломанный конвульсивный танец. Ее кровь заледенела, внутри не осталось ничего живого, кроме неустойчиво бьющегося сердца. Застывшие глаза смотрели туда, где под облегающим шелком дергалось увядшее женское тело.
И вдруг что-то пошло не так.
До сих пор мускульные спазмы удерживали чумовую на площадке в несколько квадратных ярдов, перед янтарно-желтой стеной, служившей фоном для судорожного танца. Теперь же беспорядочные рывки отбросили ее на край сцены.
Бедро столкнулось с ограждением, и деревянные перила затрещали. Пэгги съежилась в дрожащий от ужаса комок, но ее глаза неотрывно смотрели на озаряемое фиолетовыми вспышками, искажаемое мучительными конвульсиями лицо.
Чумовая отшатнулась и в такт музыке захлопала чешуйчатыми белыми руками по обтянутым шелком бедрам.
Вдруг она снова рванулась вперед, как обезумевшая марионетка, и ударилась животом о перила. Темный рот приоткрылся и захлопнулся, а затем чумовая резко развернулась и опять обрушилась на ограждение, прямо над столиком, где сидела Пэгги.
У Пэгги перехватило дыхание. Она словно приросла к стулу, открыв рот от ужаса, и только кровь стучала в ее висках, когда чумовая повернулась еще раз и руки женщины стали синими в мерцающем белом свете.
Чумовая перегнулась через перила, и жуткое бледное лицо приблизилось к Пэгги. Белая с лиловыми крапинками маска нависла над ней, темные глаза открылись и уставились прямо на нее. Звуки затихли, а потом снова ворвались в ее мозг расплывчатым диссонансом.
Чумовая продолжала метаться, раз за разом ударяясь о перила, словно хотела перебраться через них. При каждом судорожном метании шелк хлестал по ее телу, при каждом жестоком ударе прозрачная материя натягивалась на вздувшейся плоти. Пэгги оцепенело смотрела на эти отчаянные атаки, не в силах отвести взгляд от искаженного лица женщины, обрамленного спутанными развевающимися волосами.
Все, что случилось дальше, заняло считаные секунды.
Мрачного вида мужчина выскочил на освещенную фиолетовыми огнями сцену. Существо, когда-то бывшее женщиной, все так же билось о перила, сгибаясь после каждого судорожного толчка пополам и задирая узловато-мускулистые ноги.
И тут ограда не выдержала.
Пэгги наклонилась вбок, крик застрял у нее в горле, а чумовая рухнула на стол, ударившись об него голыми белыми ногами.
Барбара завизжала, все раскрыли рты, и Пэгги краем глаза заметила, как Бад вскочил с перекошенным лицом.
Чумовая билась и извивалась на столе, как выхваченная из воды рыба. Музыка, в последний раз проскрежетав, оборвалась. Зал наполнился оживленным гулом. Разум Пэгги накрыла черная волна беспамятства.
Затем чья-то холодная бледная рука коснулась ее губ, темные глаза посмотрели на нее из фиолетового сияния, и Пэгги поняла, что темнота отступила.
Ужасно задымленный зал вернулся на свое место.
Сознание. Оно трепетало, словно пламя свечи за марлевой занавеской. Неразборчивые звуки, темное пятно перед глазами.
Воздух вытекал из ее рта густым сиропом.
– Эй, Пэг! – послышался голос Бада, и холодное горлышко металлической фляги коснулось губ.
Она глотнула и поморщилась; струйка огня проникла в горло. Пэгги закашлялась и отодвинула флягу омертвелыми пальцами.
Позади зашуршало.
– Старушка Олив Ойл очнулась, – сказал Лен.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросила Барбара.
Пэгги чувствовала себя хорошо. Сердце билось медленно и спокойно; оно висело в груди, точно барабан на рояльной струне. Ноги и руки онемели, но не окоченели от холода, а просто были вялыми. С сонной умиротворенностью в голове шевелились мысли, мозг пробуксовывал, как неповоротливая машина, увязшая в груде тюков шерсти.