Обоняние тоже обострилось, и целое облако ароматов наполнило мозг – дерево и шерсть, сырой кирпич, пыль и накрахмаленное постельное белье. Чуткие пальцы улавливали прохладу и тепло, тяжесть одеяла и нежное прикосновение скомканной простыни. Во рту ощущался привкус холодного воздуха и старого дома. Зрение во всем этом не участвовало, только руки.
Тишина. Никакого отклика. Ему никогда не приходилось ждать ответов так долго. Обычно они легко и свободно накрывали его. Руки матери становились видны ясней. В них пульсировала жизнь. Не получив ответа, он поднялся еще выше. «Этот нижний уровень создает фундамент для более важных явлений», – говорил отец. Пааль еще никогда не выходил за пределы нижнего уровня.
Выше, еще выше. Словно чьи-то холодные руки поднимали его к невиданным высотам. Побеги острого разума тянулись к самой вершине, отчаянно выискивая надежную точку опоры. Руки разрывали облака, пока те не рассеялись.
И вот он подплыл к почерневшему хаосу на месте дома, сверкающая пелена дождя повисла перед глазами. Он увидел входную дверь, ожидающую прикосновения его руки. Дом приближался, его облизывали языки тумана. Ближе, еще ближе…
«Нет, Пааль».
Его тело, лежащее на кровати, затряслось. Холод сковал разум. Дом внезапно исчез, унося с собой пугающую картину двух черных силуэтов, лежавших на…
Пааль задрожал еще сильней, неподвижно уставившись в одну точку. Его восприятие унесло водоворотом в тайное убежище. Осталось только одно знание – родители умерли. И это они во сне вывели его из пылающего дома.
А сами сгорели.
Той ночью они поняли, что Пааль не умеет говорить.
Они не нашли никакой причины этому. Язык у мальчика был на месте, горло выглядело совершенно здоровым. Уилер сам заглянул ему в рот и проверил. Но Пааль не говорил.
– Вот, значит, в чем было дело, – сокрушенно покачал головой шериф.
Было уже около одиннадцати. Пааль снова уснул.
– О чем это ты, Гарри? – спросила Кора, расчесывая русые волосы перед зеркалом туалетного столика.
Уилер повесил брюки на спинку стула.
– Когда мы с мисс Франк пытались убедить Нильсенов, что мальчика пора отдать в школу, они каждый раз отвечали «нет». Теперь я понимаю почему.
Она взглянула на его отражение в зеркале:
– Должно быть, с ним что-то не в порядке.
– Ну что ж, мы можем позвать доктора Штайгера, пусть он осмотрит мальчика. Но я думаю, дело не в этом.
– Но они же были образованными людьми, – возразила Кора. – По какой причине они могли бы не желать, чтобы мальчик научился говорить? Если только он не немой от рождения.
Уилер опять покачал головой:
– Кора, они были странными. Из них слова было не вытянуть. Как будто они делали тебе одолжение, разговаривая с тобой… или что-то еще в том же роде. – Он раздраженно хмыкнул. – Неудивительно, что они не хотели отдавать ребенка в школу. – Уилер сел на кровать и с кряхтением разулся. – Ну и денек, – проворчал он.
– Вы нашли что-нибудь в доме?
– Ничего. Вообще никаких документов, удостоверяющих личность. Дом сгорел дотла. Только груда книг, но они не дают никакой зацепки.
– А других способов нет?
– Нильсены никогда не открывали кредита в городе. У них не было даже гражданства, поэтому профессор не был зарегистрирован на призывном участке.
– Ох…
Кора еще раз взглянула на свое лицо, отраженное в овальном зеркале. Потом опустила взгляд к фотографии на туалетном столике. Дэвид в девятилетнем возрасте. Она подумала, что мальчик Нильсенов очень похож на Дэвида. Такой же рост и фигура. Пожалуй, только волосы у Дэвида были чуть темней, но…
– Что нам с ним делать дальше?
– Даже не знаю, что сказать. Думаю, нужно подождать. Том Поултер говорит, что в конце каждого месяца Нильсены получали по три письма. Из Европы. Нужно дождаться этих писем и отправить ответы по адресам на конвертах. Может быть, у мальчика есть родственники за границей.
– Европа, – сказала она, скорее самой себе. – Это так далеко.
Муж что-то пробурчал, потом отогнул одеяло и тяжело опустился на матрас.
– Устал, – проворчал он. Потом посмотрел в потолок и добавил: – Ложись спать.
– Скоро лягу.
Она сидела у зеркала, рассеянно расчесывая волосы, пока храп мужа не нарушил тишину. Тогда она тихонько поднялась и вышла в коридор.
Река лунного света текла через кровать, по маленьким, неподвижно лежащим рукам мальчика. Кора стояла в темноте и смотрела на его руки. На мгновение ей показалось, что в кровати, как прежде, лежит Дэвид.
Это были звуки.
Словно кто-то непрерывно колотил дубинкой по его живому уму. Бесконечный и бессвязный гул пульсировал и бился в голове. Он чувствовал, что это какая-то попытка общения, но от него было больно ушам, он сковывал восприятие и преграждал течение мысли прочной, непреодолимой стеной.
Иногда, в редкие минуты тишины, он различал трещину в этой стене и на короткое мгновение мог ухватиться за фрагмент смысла, как животное, что успевает схватить кусочек приманки, прежде чем захлопнутся челюсти капкана.
Но затем звуки возникали снова, поднимаясь и падая без всякого ритма, дребезжа, скрипя и царапая живую сверкающую поверхность восприятия, пока оно не становилось сухим, болезненным и сумбурным.
– Пааль, – проговорила она.
Прошла неделя. До прихода писем оставалась еще одна.
– Пааль, неужели они никогда не разговаривали с тобой? Пааль?
Кулаки звуков больно били по его обостренным чувствам, сжимали пальцами чуткие нервные центры его мозга.
– Пааль, неужели ты не узнаёшь свое имя? Пааль?
У него не было никаких физических отклонений. Доктор Штайгер подтвердил это. Ничто не мешало ему говорить.
– Мы научим тебя, Пааль. Все будет хорошо, дорогой. Мы тебя научим.
Словно тупой нож пытался перерезать ткань его сознания.
– Пааль. Пааль.
Он понимал, что Пааль – это он сам. Но на слух это звучало иначе: только мертвый, угнетающий шум, монотонный, лишенный того множества взаимосвязей, что жили у него в голове. В его мыслях это были не просто буквы, а разные стороны его личности, его знаний о самом себе, об отце и матери, о жизни. Когда родители звали его или мысленно произносили его имя, это была не только маленькая твердая основа, но и сплетенные с ним вспышки осознания, не ограниченные звуком.
– Пааль, неужели ты не понимаешь? Это твое имя – Пааль Нильсен. Неужели не понимаешь?
Пааль. Звуки стучали по его оголенным чувствам, жалили их. Пааль. Пааль. Они пытались разрушить его способности и бросить в свою утробу.
– Пааль. Ну попробуй: Пааль. Повторяй за мной: Па-аль. Па-аль.
Он вырывался и в панике убегал, а она шла за ним туда, где он съежился от боли и страха в кровати ее сына.
Затем на долгое время приходил покой. Она брала его на руки и, словно все поняв, не говорила ничего. Наступала тишина, и грохот звуков больше не бил по его разуму. Она гладила его по волосам и поцелуями вытирала со щек беззвучные слезы. Он согревался у нее на руках, и его разум, будто пугливый зверек, снова выглядывал из своего тайного убежища – и ощущал идущую от этой женщины волну понимания. Чувство, которое не нуждалось ни в каких звуках.
Любовь – бессловесную, ничем не стесненную и прекрасную.
Шериф Уилер уже выходил из дому, когда зазвонил телефон. Он остановился в прихожей, дожидаясь, когда Кора поднимет трубку.
– Гарри! – услышал он ее голос. – Ты уже ушел?
Шериф вернулся на кухню и взял трубку:
– Уилер слушает.
– Гарри, этом Том Поултер. Письма пришли.
– Сейчас приеду, – ответил Уилер и повесил трубку.
– Письма? – спросила жена.
Уилер кивнул.
– Ох, – едва слышно прошептала она.
Через двадцать минут Уилер зашел в почтовое отделение, и Поултер пододвинул к нему лежавшие на столе письма. Шериф принялся разглядывать почтовые штемпели.
– Швейцария, – прочитал он. – Швеция. Германия.
– Все сразу, – заметил Поултер. – Как всегда. Тридцатого числа каждого месяца.
– Как я понимаю, мы не можем их вскрыть.
– Ты же знаешь, я бы с радостью разрешил, если бы мог. Но закон есть закон. Мы должны отослать их назад нераспечатанными. Так положено.
– Ладно.
Уилер достал ручку, переписал обратные адреса к себе в блокнот и пододвинул письма ближе к Тому:
– Спасибо.
Он вернулся домой в четыре часа дня. Кора сидела в гостиной с Паалем. На лице мальчика было смущенное выражение – он одновременно и хотел угодить Уилеру, и боялся снова услышать неприятные звуки. Он сидел рядом с Корой на диване с таким видом, будто вот-вот расплачется.
– Пааль, – Кора обняла вздрагивающего мальчика, – не нужно ничего бояться, дорогой мой.
Она посмотрела на мужа и расстроенным голосом спросила:
– Что они с ним сделают?
– Не знаю. – Уилер покачал головой. – Должно быть, все же захотят, чтобы он ходил в школу.
– Но мы не можем послать его в школу в таком состоянии.
– Мы не можем никуда его послать, пока не разберемся, что к чему, – поправил ее Уилер. – Я сегодня вечером напишу этим людям.
В тишине Пааль ощутил внезапный взрыв эмоций этой женщины и посмотрел на ее потрясенное лицо.
Боль. Он чувствовал, как боль сочится из нее, словно кровь из смертельной раны.
Пока они молча ужинали, Пааль продолжал ощущать глубокую печаль женщины. Как будто слышал отдаленный плач. В затянувшемся молчании он уловил мгновенные вспышки воспоминаний в ее беззащитном перед болью разуме. Он увидел лицо другого мальчика. Потом оно закружилось и исчезло, и в мыслях женщины возникло его лицо. Эти два видения накладывались одно на другое, как будто боролись за господство над ее разумом.
Неожиданно все исчезло за захлопнувшейся черной дверью, и она сказала:
– Думаю, ты должен им написать.
– Ты сама знаешь, что должен, – ответил Уилер.
Они замолчали, и боль появилась снова. Когда женщина отвела Пааля спать, он посмотрел на нее с такой очевидной жалостью, что она мгновенно отвернулась. Но он продолжал чувствовать, как волны горя разрывают ее разум, пока шаги на лестнице не затихли. Но и после этого он ощущал, словно трепет крыльев ночной птицы, как ее отчаяние медленно перемещается по дому.