Хозяин осекается, прислушивается то ли к свиристящему щеглу, то ли к чему-то за спиной — правда, там только редкие прибрежные кусты и больше ничего. Поднимает голову, смотрит в упор.
Глаза — не различить ни белка, ни зрачка, черная блестящая гладь, словно зеркало ночной воды, но взгляд — есть, и в нем явственно читается любопытство.
Это еще не сама сила, это еще не ответ на просьбу показать — это гунн думает, и та, кого он поминал, тоже думает.
Только вот о разном…
Кажется, я сейчас лишний раз полюбопытствовал, фыркает про себя гость. С другой стороны, если бы меня этим застали врасплох… а с третьей, если то, что происходит сейчас, не называется «врасплох», то что называется?
— Я помню и соблюдаю законы гостеприимства, — двигаются губы на лице гунна, в голосе легкое удивление. Неужели старый друг и союзник думает, что хозяин причинит или позволит причинить ему хоть какой-то ущерб?!
— Я просто удивляюсь, что дожил до своих лет.
— Ты и… она, — фальшивая нота, зазор толщиной с волос между этими двумя словами, — одинаково любопытны.
Кто начал, говорить, кто продолжил, что хотел сказать… нет, спрашивать я не буду.
— Ну вот, ты же хотел видеть, — неправильный голос — вроде и не чужой, но все мельчайшие интонации, оттенки, обертоны принадлежат другому. Точнее — другой. Серебряные колокольчики едва дрожат, замирают.
Почему этому так важно быть… женского рода? Ведь если нет ни плоти, ни формы, то и пола нет тоже. Потому что оно сейчас разговаривает с мужчинами? Или потому что… так решило? Потому что ему так удобнее? Думать о себе как о чем-то определенном? Вообще странное, должно быть, состояние — не мертвое, не живое…
— Связь я вижу, — кивнул он. И слышу. — Но вот что это и на что оно пригодно?
— Тень, — отвечает то ли хозяин, то ли оба они хором. Произнесено как имя. — Объяснять — только путаться, а я не жрец, чтобы говорить долго, — это уже хозяин, один. — Вечная, действительно вечная, и вездесущая. Но она не всемогуща, просто очень сильна. Можно видеть в темноте, слышать чужие мысли, узнавать, что впереди, приманивать удачу, управлять погодой… можно все. Можно даже поднимать мертвых.
— А взамен она хочет быть живой и годится ей не всякий?
«Быть живой?» Хозяин слегка сдвигает брови, задумавшись. Вопрос неправильный, отвечать неудобно. А годится… в чем-то годится всякий, но почти каждый ей скучен, интереса к нему хватает лишь на несколько вдохов и выдохов. Она в чем-то ребенок, который быстро отбрасывает негодные игрушки… или женщина, которая просит новых украшений и платьев в доказательство любви.
— Хочет… знать, — нет, не то слово, другое, непривычное, годится лучше: — Познавать.
Но это же и есть… удивляется гость. Надо же. Все время забываю, что он все-таки варвар. Плохо. Очень плохо. Плохо, что у него завелось такое орудие. Вряд ли оно может хотя бы половину из сказанного, но если делает хотя бы одну пятую… Плохо, что гунн не понимает, чего от него хотят. И совсем плохо, что он готов этим делиться.
— Чего ты боишься?
И это плохо… Боюсь, да. Что вместо бесценного союзника образуется у меня здесь враг, который будет для нас опаснее даже нашего собственного неустройства. Это в ваших палестинах мужчинам бояться не положено… и их можно на этом ловить.
— Ты убил Бледу — для нее?
— Да, — короткий кивок. — Ина… — нет, оправданий, объяснений не будет. Что сделано — сделано. Боль она забрала вместе с жертвой, обещала забрать, и ей это почти удалось. — Пойми, что ты сможешь сделать, согласившись! У тебя же все рушится! Ты сможешь всех взять вот так вот, — пальцы душат воздух перед лицом хозяина, — и править так, как захочешь! Ты же не любишь, когда умирают твои, верно? Так ты сможешь всех защитить.
— Взять… изнутри? — то, о чем его предупреждали. Возможность… диктовать, о чем подумают, а о чем подумать не смогут, возможность быть другими и оставить в них часть себя. Такое не снилось ни оптиматам, ни обоим Катонам — никому из любителей диктовать образ мыслей, да и церкви оно, к счастью, не снилось тоже. До сих пор любая власть волей-неволей останавливалась у внешней поверхности черепа.
— Если захочешь.
— Нет. — говорит старший. — Нет.
Если бы речь шла только о нем самом… можно было бы прикинуть последствия, а прикинув, рискнуть, если баланс сойдется. Но так?
— Это для тебя слишком тяжелая служба? — хозяин удивлен. — Слишком большая жертва?
— Нет. — улыбается гость. — Служба не хуже прочих. А вот награда за службу не нужна совсем.
Непонимание, висящее между собеседниками можно резать ломтями, как конину. Тупым ножом, жилистую конину, долго. Щегол в дальних кустах аж поперхнулся, вдруг забыв, зачем вообще надрывался.
— Так не пользуйся, чем не хочешь. Выбирать-то тебе.
— Боюсь, если я соглашусь, я уже не смогу выбирать.
Там, где у одного ветер, у другого — камень. Травертин… который при высокой температуре делает то, что камню от природы не положено. Горит.
— Выгода и того стоит. Если Гензерих решит завоевать Рому, разве тебе не захочется взять его, — еще одно резкое движение пальцев, — изнутри? Остановить одним желанием?
— Захочется. Обязательно. — Тут нет смысла в увертках — они с хозяином встретились слишком давно и слишком долго были рядом. Гунн — один из немногих живых, кто знает, до чего консул не любит войну.
— Так что же тебе кажется подозрительным? Разве ты такой уж ревностный слуга Распятого? — а вот этой деланно-брезгливой нотки раньше в голосе не было: зачем же хулить странного бога, которому поклоняются многие твои союзники — да и многие подданные тоже? Какое до того дело царю… если обычаи не нарушены и никто из людей и духов не в обиде? Хозяин раньше искал силу под себя, но не презирал чужое. И как ему — теперь, такому — прикажешь объяснить, что не в богах тут беда, а в том, что человека, наделенного подобной силой, будет очень трудно убить, а умирать сам он уже наверняка не захочет… а оставлять его в живых после такого дела — и опасно, и просто нельзя.
— Не думаю… да и он не думает. Дело не в цене, дело в самой вещи. Ты видел, как твои пьют вино, когда распробуют? Что будет с таким, если дать ему неиссякающий бурдюк?
— Так я и предлагаю — тебе, а не им, — вот это хозяин прекрасно понимает; сам он не боится стать рабом вина, еды или даже крови. Просто не умеет. Другие — еще как умеют… но не старый знакомец, сидящий рядом.
— Я бы не взял этого даже на твоем месте… а на своем — помнишь, я спросил, хочет ли оно быть живым? А ты поправил меня, сказал, что оно желает познания. Для меня это — одно и то же. Ты и оно — вы стремитесь к разному, будете мешать друг другу, можете договариваться. Я и оно — мы будем стремиться к одному. Я не знаю, как быстро я зайду туда, откуда не смогу вернуться. Может быть за месяц. Может быть за год. А может быть за день… Я хотел бы знать, но пробовать я не стану.
Это не вся правда. Это меньшая ее часть. Сотая доля. Но ее может хватить.
Младший собеседник за одну половину мгновения — верхнее веко падает вниз, — понимает, что загнал себя в ловушку. Потому что ему нужно было оборвать гостя еще на половине. Жестко оборвать, так, чтобы разговор не воскрес до утра. Не дать Ей услышать. Однако, это глубоко против его природы: с уважаемым гостем так себя не ведут никогда.
А в капкан уважаемых гостей заманивают, обещая им гостеприимство? Вот только хозяину самому подстроили каверзу, сделали из него приманку в ловчей яме… и что гораздо хуже — предателя и нарушителя закона степи!
Еще хозяин понимает — впервые — что гость, возможно, знал, о чем говорит… и знал лучше, чем сам гунн. Она не союзник, она — владычица… пытается быть владычицей, и можно ли подчинить ее своей воле, придется выяснять прямо сейчас.
Но слова сказаны, слова услышаны — и что он теперь может сделать?.. Вторая половина мгновения ему уже не принадлежит, а пока наступит следующее, пока он не перехватит поводья, случится многое.
Стало темно. Резко, ударом. Темно — но все видно. От окончательно ошалевшего щегла под третьей, да, именно третьей нижней веткой, до кузнечика, до стайки серебряных рыб в реке и мухи, которой предстоит быть съеденной через два удара сердца… чьего сердца? Рыбьего, конечно, потому что у гостя сердца больше нет. И тела нет.
Тьма — не тьма, а действительно тень, серая, как грозовая туча, как сланец, как гранит, если бы гранит мог стать подобным болотной воде, а туча обратилась раухтопазом. У нее — кто сказал, что бесплотное не может быть им или ею? неправда, — тысяча лиц, сменяющихся каждое мгновение. Разных — молодых, старых, детских, и все красивы, страшно красивы какой-то прозрачной, светящейся изнутри пустотой, и у всех глаза — черное-в-черном, а их собственными глазами — разноцветными, какие только бывают у людей, — смотрит Она сама.
Рядом. Вокруг. Везде. Только не внутри — пока еще…
Одно из лиц задерживается дольше — юная женщина, серебристые косы венцом, правильные черты… маски. Посмертной маски из алебастра, а внутри — призрачный, то ли иссиня-белый, то ли голубоватый болотный огонек.
— Ты упрям, мне это нравится, — хрустальный смех, только этот сосуд дал трещину, вот и смех слегка фальшивит.
Ей не нравится. Ей не нравится, потому что… потому что на самом деле она не любит противостояния — как он не любит войну. Просто тех, кого можно взять легко, потом хватает ненадолго. И остается от них совсем мало, а то и вовсе ничего. А наполнить нужно не чашу, не цистерну… она меньше мироздания, но так ненамного, что человеческому взгляду не уловить разницы.
— Тебе не сказали главного: я никогда не убиваю, — говорит героиня варварской сказки про королеву дальнего севера. — Никого.
Сейчас она не лжет. В каком-то смысле не убивает. Просто забирает все, что составляет человека. Все. Первый шаг, последний шаг, улыбку матери, голос соседа, кровь на копье, поцелуй, оплеуху, песню за углом… То, что остается, само не желает уходить: некуда, незачем, непонятно даже — как.