тое сечение розгами, которому подвергались все, за исключением важных римлян. В более серьезных делах обращались к equuleus, то есть растяжению рук и ног на деревянном козле, то, что так любили и здесь, в России, при Великом Петре Алексеевиче. И хоть он и приказал реже обращаться в не важных случаях к этому способу пытки, тем не менее ничего поделать не мог. Уж очень она понравилась судьям по всей России. Теперь это бросили и заменили другим, а оно тоже было у римлян и называлось fidiculae. Глупые россияне воображают, что это нечто менее свирепое, чем equuleus, и, конечно, ошибаются. Это растяжение не на козле, а на веревках, которое гораздо мучительнее, поэтому для судьи гораздо полезнее. Наконец, теперешние железные крючья или теперешнее поджигание огнем ли или горячими угольями — все это опять-таки существовало две тысячи лет тому назад. Пытку с крючьями римляне называли по своему — ungulae, a полезные нам для допроса угольки и вообще огонь называли laminae. При этом, как у нас теперь, так и тысячи две лет назад, поднятие тела на веревках и сечение розгами было, конечно, легкой пыткой. Разумеется, теперь не в такой дикой стране, как Российская империя, а в нашем отечестве — в Германии — государственная власть придумала многое, о чем римлянам, конечно, и не снилось. Если бы не упрямство покойной императрицы, то все эти изобретения германские уже давно были бы и здесь и, конечно, теперь оказали бы нам громадную пользу. Теперь придуманы средства заставить виновного заговорить тотчас и даже выложить всю свою душу на ладонь. И должно честь отдать Германии, что все эти новоизобретения принадлежат ей. Так, изобретен был особый инструмент для пытки в Мекленбурге, а другой, еще более сложный, изобретен в Бамберге. Они так и называются именами этих городов. Наконец, есть замечательная, получше козел и веревок, хорошо известная в судах Германии мангеймская скамья. А еще того лучше — головной убор в Пруссии, так называемая померанская шапка, под которой череп, хрустя, из большого делается маленьким. А еще забыл диво дивное — люнебургский стул. Эта вещь, так сказать, бессмертная. И пока мир стоит, люнебургское изобретение будет только распространяться, и всякий судья Люнебургу спасибо скажет. Но ничего этого, к несчастью, у нас под рукой нет. Только теперь я хочу сделать доклад его светлости и надеюсь, что герцог согласится со мной. Если мы заведем хоть бы только померанскую шапку и люнебургский стул вместо дурацкой русской дыбы, то, поверьте мне, вы не будете жаловаться, что всякие розыски и допросы затягиваются на целый год. Отвечаю вам, что с этими прелестными изобретениями, сколько бы народа ни было арестовано по всей России, мы за два месяца покончим все дела. — И, рассмеявшись весело, Шварц продолжал:- Теперь с дыбой и с огнем надо возиться, возобновлять пытку по нескольку раз. А посади я завтра самого отчаянного и упорного лгуна на люнебургский стул всего только на пять минут, то он после второй минуты уже начнет мне рассказывать не только все, что скрывает, но и все то, что я захочу. Русский человек, как дурак, только и мог придумать что грубую и опасную для жизни пытку… При легкой пытке никогда ничего не добьешься, а при сугубой, жесточайшей человек с изодранным мясом и изломанными костями иной раз не скажет всю правду потому, что сразу потеряет возможность говорить, — и рад бы сознаться, да сознание потерял. А вместо этой возобновляемой пытки, берущей огромное время, дайте мне «стульчик» или хоть мангеймскую скамеечку, и я на каждом виновном потеряю, говорю вам, всего пять минут.
Шварц увлекся и, рассказав о судейских порядках во всей Европе, вспомнил и об Англии. Но из радостного настроения он перешел в ожесточенное. Один из его друзей-собеседников заметил, что в Англии уже почти двести лет пытки не существует и что, однако, суды и судьи обходятся без нее. Как? Бог их знает!..
— Они там, — сказал он, — не желают и знать виновного. Им его как бы и видеть не нужно! Они собирают о нем сведения во всем околотке, сзывают его сожителей, пропасть свидетелей, всех расспрашивают, а потом этому же собранному народу самому предлагают решить: виновен или нет человек? И вместе, сообща дело решается! И якобы ошибок никогда не бывает.
Шварца это мнение приятеля почти рассердило. Он начал доказывать, что в такой крошечной стране, как Англия, можно заводить иные порядки, которые в России были бы шутовской комедией. Привезут заподозренного человека, например, с границы Крымского ханства — и вместо пытки надо его заключить под арест? А на этой границе ханства надо еще искать, разыскивать, брать и привозить в Петербург по дюжине и по две дюжины всяких свидетелей, чтобы судить его дело.
— Этак вся Россия теперь очутилась бы в одном Петербурге, — почти раздражительно рассмеялся Шварц.
Однако мнения собеседников разделились, начался оживленный спор…
В ту минуту, когда хозяин, вдруг вспомнив нечто, прочитанное им недавно об английском судопроизводстве, хотел своим аргументом поразить гостей, дверь его кабинета растворилась. На пороге появился офицер и притворил за собой дверь.
Шварц и все гости, за исключением Адельгейма, который уже давно незаметно уехал, обернулись к явившемуся, как бы упавшему с неба… От изумления все молчали.
Мертвая тишина на миг воцарилась в комнате…
— Что вы?! Кто вы?! — вскрикнул наконец Шварц, тихо вставая с кресла.
Он был настолько поражен, даже оскорблен подобным нахальством, что уже озирался: не взять ли что в руки и не хватить ли по голове этого нахала?
— Я подпоручик Измайловского полка Коптев! — выговорил вошедший холодно. — Вы ли господин Шварц?
— Что?! — вскрикнул этот, наступая.
— Я знаю хорошо, что вы господин Шварц, но я желаю, во исполнение требования закона, чтобы вы мне сами себя назвали!
— Ах ты мерзавец!.. — задохнулся Шварц от гнева.
Гости его уже были за ним вплотную… Казалось, что под влиянием обильного поглощения пива и кнастера они готовы были броситься и растерзать этого офицера-нахала.
— Откуда ты?.. Как ты смел?.. Эй, люди!.. Связать негодяя!.. — раздались крики и хозяина, и гостей.
Шварц, опасаясь, что офицер ускользнет, подошел и схватил его за борт мундира… Но Коптев грузным ударом кулака в грудь отшвырнул его на стоящих за ним. И если бы не гости, то, конечно, Шварц полетел бы на пол от сильного удара. Одновременно Коптев обернулся, растворил дверь настежь и крикнул:
— Сюда!..
И вслед за этим в комнату гремя ворвалось полдюжины рядовых с ружьями.
— Хватай их! Вяжи! — скомандовал Коптев.
Немцы обезумели, но не от страха, а от того сверхъестественного, что творилось на их глазах. Однако один из них тотчас дал здоровую плюху налезавшему на него солдату и поэтому был схвачен первый. Но, будучи силен, он отшвырнул от себя и повалил двух солдат. И это стало как бы сигналом свалки. Рядовые остервенились… Посыпались удары ружейными прикладами по головам.
И хозяин, и гости валились на пол, вскакивали и, кидаясь, падали от новых ударов. Два-три гостя уже были окровавлены.
— Смирно, вы!.. — крикнул на них Коптев. — Заколотим до смерти! Зря! Лучше покорно сдайтесь. Вяжи их!.. — скомандовал он солдатам.
У одного из рядовых были заготовлены несколько веревок. Мигом расхватали их солдаты, а через минуту и Шварц, и гости его были все перевязаны.
Еще через несколько минут немцев, окровавленных, бледных, вели через все комнаты квартиры и вывели на улицу, где стояло трое саней и еще с полдюжины солдат.
Пока их проводили по дому, не показалось ни единого человека… Было очевидно, что вся прислуга Шварца от страха уже разбежалась и что дом пуст.
Здесь, на крыльце, при виде саней и другой команды солдат Шварц вдруг вскрикнул отчаянно по-немецки:
— Я понял! Я понял! Это донос на меня его светлости! Я знаю, кто доносчик! И я знаю, что через три дня я себя оправдаю! Оправдаю и вас всех! А эти негодяи за их обращение с нами пойдут на вечную каторгу!..
— Ну, хорошо, хорошо! Мели, мельница! — ответил Коптев тоже по-немецки и весело смеясь. — Умен ты, господин Шварц, самый умный из всех здешних столичных немцев, а вот теперь, ввиду твоей догадки и того, что ты сказал, я вижу ясно, что ты дурак! Ein Narr [42],- произнес Коптев. И он повторил это слово четыре раза подряд особенно весело.
— Ты будешь в каторге! — крикнул на него Шварц. — Герцог меня…
— Твой герцог… — крикнул Коптев, перебивая и снова весело смеясь, — герцог — мерзавец, злодей, кровопийца… ехидное сатанинское наваждение на Руси! Вот что твой герцог! Ну, садись, родименький, — показал он на сани, — садись, пока еще можешь сидеть, а пройдешь через сыск и допрос, то и сидеть тебе будет нельзя. Не на чем! — И офицер громко рассмеялся…
Солдаты от шутки начальника тоже прыснули со смеха… Умный Шварц не двигался, глядел и соображал. Он будто догадывался, будто достиг наконец мысленно до чего-то непостижимо-невероятного…
XXXIV
За два часа до ареста Шварца с друзьями свершилось в Петербурге малое, но и великое дело. Произошло простое, но и многознаменательное событие.
Иные великие исторические события совершаются так, как приключается внезапная смерть. Просто и непостижимо! Ясно, как день, и поражающе-загадочно, темно, как мрак.
И чем проще совершается это событие, влияющее на судьбу народов, тем более поражает… И именно своей простотой поражает разум людской.
Факт действительности, очевидный, крупный, влияющий кругом, вдруг исчезает, как тень, вдруг оказывается маревом, а мечта, греза становится фактом и фактором!..
Да, многое, что есть на свете, условность и поэтому — почти полная фикция, существование несуществующего.
Вся Россия десять лет трепетала перед простым чужеземцем, выходцем.
Один солдат повалил его прикладом ружья, другой заткнул глотку платком, третий увез в каземат…
Но как же произошло это? Проще простого…
Много тяжелых дней пришлось Петербургу пережить за царствование императрицы, но таких дней, какие наступили после ее смерти, еще не бывало. Весь город от высшего общества и придворных до последнего обывателя-мещанина — все были под гнетом боязни…