Когда все закончилось, когда они вылечили друг друга и лежали, дрожащие, ослабевшие, после того как достигли долгой, трудной кульминации, он, улыбаясь сквозь слезы и вытирая слезы с ее лица, сказал:
— Пожалуйста, Селия. Пожалуйста, будь со мной. Полностью. Раздели мою жизнь. Ты ведь знаешь, что это правильно, ты знаешь, что так надо.
Она пристально посмотрела на него, скорее недоуменная и сконфуженная, нежели веселая и счастливая, как он того ждал, и наконец произнесла:
— Да, Себастьян, я готова к этому.
— Ты ведь не передумала? — спросил он.
Она взглянула на него, затем потупилась и сказала:
— Наверное, нет…
— Прошу тебя, Селия. Мы выстрадали это решение, ты сама его приняла. Мы все обсудили. Ты сказала, что это правильно, что другого пути нет…
— Знаю, знаю. — Она опять вгляделась в него, стараясь улыбаться и быть спокойной.
На самом деле Селию все чаще охватывала паника: то ей казалось, что чем скорее она уйдет от Оливера, тем лучше будет для всех, то ее мучили приступы сомнения в правильности этого решения. Слова матери повлияли на нее более, чем она ожидала, и образовали в сумятице ее мыслей некий здравый, взвешенный центр. И все же Селия не во всем соглашалась с матерью. В тот вечер она засиделась у леди Аннабеллы, вернулась домой поздно, вошла в комнату и застала Оливера уткнувшимся лицом в письменный стол. Вначале ей показалось неладное, но потом она поняла, что он просто уснул. Так вот, в ту первую минуту, когда она увидела мужа в этой позе, она вдруг почувствовала страшное, зловещее облегчение оттого, что у него случился сердечный приступ, что он умер и теперь она свободна. Потом, лежа с ним рядом, прислушиваясь к его ровному дыханию, Селия заставила себя вновь почувствовать то облегчение, окунуться в глубины эгоизма и скверны, каких она достигла, а потом долго раздумывала над тем, можно ли считать оправданной жизнь с человеком, которому она только что пожелала смерти.
Она закурила, глубоко затянувшись.
— Себастьян…
— Нет, Селия. Я не могу позволить тебе отказаться от своего решения. Ты сказала, что оставишь Оливера, и ты это сделаешь. Так будет лучше для всех нас. Посмотри на себя, ты же измаялась от переживаний.
Тут он был прав — ей действительно нездоровилось. Ее донимал жесткий кашель — отчасти, должно быть, от курения, как она думала, у нее пропал аппетит и появилась постоянная, до тошноты, боль в животе, кроме того, ее мучила бессонница. Селия страшно исхудала. Вид у нее был жуткий, она это знала: волосы сделались тусклыми, лицо землистым, под ввалившимися глазами появились морщинки.
— Это я довел тебя до такого состояния, — сказал Себастьян, нежно протягивая руку и гладя ее по щеке. — Прости меня.
— Нет, Себастьян, это не ты. Я сама себя довела.
— У тебя такой изможденный вид. Наверное, ты очень много работаешь.
— А как иначе? Только так я могу сохранить здравый рассудок. Себастьян, как же мне быть с «Литтонс»? Если…
— Селия, — сказал он твердо, — давай сначала подумаем о нас с тобой. А «Литтонс»… Наверное, ты не сможешь бывать там ежедневно. Это было бы не очень удобно.
— Да, — согласилась она.
И подумала о своей работе в «Литтонс», которая, составляя огромную часть ее жизни, вносила в эту жизнь хоть какой-то смысл. Как же теперь она будет без «Литтонс»? Странно, прежде Селия никогда толком не думала об этом, до тех пор пока леди Бекенхем ей не сказала. Что ж, мама права: жизнь без работы — даже с Себастьяном — представлялась ей невозможной, как без света или пищи.
— Я подумал, — заговорил Себастьян, — что ты могла бы стать независимым редактором. К тебе пошла бы половина авторов, а то и половина издателей Лондона. Разумеется, ты могла бы по-прежнему работать для «Литтонс», но не только. Почему бы не работать дома?..
— Дома? — тупо повторила Селия, машинально представив дом на Чейни-уок. — Как это дома?
— Ну как, устроим тебе кабинет. Тут много комнат. Тебе ведь нравится та, что наверху, рядом со спальней?
— А, да. Я поняла. — Комната в доме, который не ее. Но он же станет ее домом! Если ей хватит храбрости. — А… дети?
— Селия, насчет детей мы все решили. Я буду очень рад видеть у себя твоих детей. По крайней мере, какое-то время. Это не проблема.
— Но поначалу…
— Поначалу тебе придется разлучиться с ними. До тех пор, пока все не утрясется.
Она молчала, снова вспоминая слова матери: «Дети озлобятся, растеряются, ощетинятся…»
Селия неожиданно повторила их вслух.
— Несомненно, — взглянул на нее Себастьян. — Но потом они оправятся. Дети — существа гибкие. К тому же они знакомы со мной и относятся ко мне не без симпатии.
— Ох, Себастьян. Это совсем другое. Они тебя знают и любят как друга. А не как человека, укравшего у них мать и оскорбившего их отца. Я…
— Селия, а теперь давай подумаем, что будет в противном случае. Трезво. Ты будешь продолжать терзаться, как сейчас. Или даже хуже. Можешь вообразить? Еще долгое время. — Она закрыла глаза и покачала головой. — Или нам придется отказаться друг от друга. Ты вернешься к Оливеру. Ко всем прежним страданиям, несчастью и неудовлетворенности. На всю оставшуюся жизнь. Ты считаешь, что в силах это вынести? Ты этого хочешь?
— Нет. Нет, Себастьян, не этого. Конечно не этого. Это было бы ужасно. Но…
— Что «но»?
— Но, может быть, это правильно. Может быть…
— Селия, если женщина чувствует себя одинокой, несчастливой, неустроенной, это не может быть правильно. И Оливер тоже переживает, ты сама говорила мне.
— Да. Но я не виновата — на него повлияла война, у него плохое здоровье, он страдает от собственной неуверенности во всем…
— Послушай, ты зря считаешь его человеком беспомощным. Или зависимым. У него чудовищная воля, и он знает, чего хочет. И борется за это. Оливер выживет, поверь мне. Он бы не обращался с тобой подобным образом, если бы не мог обойтись без тебя. — Она по-прежнему молчала. Он взял ее руку и поднес к губам. — Живи со мной, люби меня. Пожалуйста, Селия. Ты же знаешь, что так будет правильно. Ты же знаешь!
— Себастьян, — сказала она и, вдохнув поглубже, вся встрепенулась и выпрямила спину. — Да, Себастьян, ты прав.
И решилась окончательно. Но самым мощным стимулом стали не слова Себастьяна, хотя в них было много правды. Селия снова вспомнила то жуткое мгновение вчера ночью, когда пожелала Оливеру смерти, мгновение, еще ни разу не пережитое ею и невозможное по отношению ни к одному человеку на свете. Селия воскресила в памяти это страшное чувство, и в ту минуту ее брак, казалось, окончательно и безнадежно погиб.
Глава 24
Есть все же истина в старой пословице о том, что муж обо всем узнает последним. И часто это случается по той простой причине, что никто ничего не хочет мужу рассказать. Он как будто стоит за какой-то призрачной дверью, у порога которой прекращаются все толки. И хотя сплетни прокладывают себе пути решительно повсюду: сквозь окна, двери, по дымовым трубам, по улицам, по вечеринкам, бегут по обеденным столам, танцуют в ночных клубах, плавают в бассейнах, резвятся на теннисных кортах, — сквозь двери мужа они не проходят, а замолкают или теряют силу у порога.
Сплетни о Селии широко распространились в свете к середине лета. Сначала Элспет Гранчестер под строжайшим секретом сообщила о ней только двум ближайшим подругам, заверив их, что они самые первые, кто знает об этом, и что эти слухи ни в коем случае не должны распространяться дальше. Те тоже рассказали новость только одной-двум подругам с просьбой помалкивать, и уже примерно к концу недели это известие распространилось по всему Лондону и его окрестностям и даже — поскольку в разгаре был период летних отпусков — пересекло Ла-Манш и проложило путь к югу Франции, в горы Тосканы и на борту нескольких роскошных яхт поплыло по Средиземному и Эгейскому морям.
Леди Бекенхем не удалось укрыться от сочувственно-любопытных вопросов, которые преследовали ее как в Лондоне, так и в деревне, но она быстро заткнула рот сплетникам, а Джек Литтон изображал полное неведение, когда из него пытались вытянуть подробности. Примерно так же вела себя и сестра Селии Каролина, хотя своими решительными заявлениями о полной неосведомленности в этом деле она наводила окружающих на мысль, что тут что-то нечисто. Самого Себастьяна Брука никто ни о чем не спрашивал, за исключением нескольких старинных друзей, но все пристально наблюдали за малейшими нюансами его поведения, которые подтвердили бы, что распространившиеся слухи небезосновательны. И только Оливер Литтон, обеспокоенный и угнетенный множеством всяческих проблем, кроме семейных, сидел у себя в офисе на Патерностер-роу или угрюмо глядел из окна гостиной на Чейни-уок и ничего не знал.
Конечно, он уже давно не был уверен в своем семейном благополучии, если бы его вдруг кто-то решил спросить об этом. На самом деле Оливер чувствовал постоянную и все возраставшую тревогу, ему казалось, что каждый день он понемногу теряет Селию: всякий раз, когда она поздно возвращалась домой или, сидя за обеденным столом, будто витала душой где-то далеко от него. Странно, но это чувство не покидало его, даже когда они сидели вдвоем в гостиной в тех редких случаях, если Селия оставалась вечером дома, а не уходила пить коктейли и танцевать куда-нибудь в ночной клуб. Оливер угадывал перемену по уклончивой улыбке жены, когда справлялся о ее делах, по тому, как она еле заметно отстранялась, если он нагибался, чтобы поцеловать ее. Он чувствовал ее эмоциональное и физическое отчуждение даже в те моменты, когда между ними случалась — все реже и реже — близость, знал, что с каждым днем и даже часом она все более отдаляется от него. И все же он продолжал игнорировать свои инстинктивные ощущения, старался доверять Селии и всеми правдами и неправдами отворачиваться от правды. Почему он это делал? По той простой причине, что был не в состоянии это вынести. Оливер всей душой любил Селию и остро нуждался в том, чтобы и она любила его точно так же. Да, временами он бывал раздражен, спорил с ней, делал ей замечания, но это ничего не означало. Без Селии его жизнь, во всяком случае, смысл ее сводился на нет. Для того чтобы вести хоть сколько-нибудь осмысленное человеческое существование, ему нужна была она. По-другому Оливер уже не мог жить.