Джаго воспитывался отцом, застенчивым человеком, готовым смириться с подобным положением вещей как с непреложным фактом. Но, взрослея, Джаго стал озадачиваться, а потом и возмущаться таким положением вещей. Он примкнул к профсоюзному движению, вступил в лейбористскую партию, вознамерившись изменить мир. Случалось, он даже выступал на митингах и уже почти начал вести активную политическую жизнь — хотя бы на местном, муниципальном уровне, — когда встретил и полюбил свою Энни. Чувство ответственности и перспектива отцовства несколько сдержали столь решительные прежде намерения. Теперь Джаго, как и его отцу прежде, нужна была работа и стабильный доход, для идеализма места уже не оставалось. Горе и одиночество в какой-то мере возродили эту потребность, но былой вкус к борьбе он потерял. Когда Джаго встретил ММ, социализм для него был уже скорее интересной идеей, чем руководством к действию.
— Эти педерасты все равно выиграют, что бы ты ни делал, — неоднократно говорил он ММ, — а на то, что ты все-таки сделаешь, наложат лапу и извлекут из этого выгоду.
Хотя Джаго был неглуп, никакой тяги к самосовершенствованию он не испытывал. Жизнь и так слишком коротка, говорил он, учиться нужно в детстве, а в зрелом возрасте надо жить. Джаго читал газеты, следил за политикой и распространением социалистических идей, но придерживался при этом собственного пути.
— Даже не пытайся заставить меня смотреть Шекспира и читать Диккенса, — сказал он ММ, — я уж лучше чем-нибудь другим займусь. После долгого дня на холоде хочется расслабиться, а не слушать проповеди.
ММ возразила, что уж Диккенса-то никак нельзя назвать проповедником, ведь он придерживался взглядов тех социальных слоев, которым, она уверена, сочувствует и Джаго. Но Джаго ответил ей: все, что он припоминает из Диккенса, — это какая-то белиберда о пацане, которого отправили в работный дом и он стал карманником, а потом счастливо воссоединился со своим родовитым семейством.
— Такого не может быть, Мэг, — он звал ее Мэг — говорил, что придумал это имя специально для нее, поскольку ММ не подходит для такой женщины, как она. — Не бывает так в жизни, и ты знаешь об этом не хуже меня.
Джаго страстно увлекался географией, грезил о других странах, иных народах, и на их первое совместное Рождество ММ подарила ему подписку на журнал «Нешнл географик». Жадно проглатывая каждый новый номер, Джаго заваливал ММ информацией о далеких африканских племенах, эскимосах, китайцах и их удивительной древней цивилизации. Он мечтал в один прекрасный день отправиться в путешествие, пусть даже просто по Европе. И ММ пообещала ему, что они совершат его вместе. Раньше, путешествуя с отцом, она побывала в Риме, Флоренции и Париже и вспоминала об этом времени как о самом лучшем в своей жизни.
Чем больше ММ узнавала Джаго, тем больше он ей нравился, и даже его грубоватость и бестактность в значительной степени были результатом его безупречной честности, которая напоминала ММ ее собственную. Разница заключалась лишь в том, что ММ чаще помалкивала и не выбалтывала кому попало свои мысли.
Джаго никогда не говорил ММ о своей любви, но уверял, что быть с нею для него отраднее всего. «Кроме Энни, конечно».
— Конечно, — подавляя обиду, соглашалась ММ.
Тогда Джаго объяснял ей, что с Энни все было совсем иначе и ММ не должна об этом думать.
— Во-первых, она была очень молода, — говорил он, — и это я рассказывал ей обо всем, а не наоборот.
ММ могла бы беседовать с ним бесконечно — у них было много общего, но и то, что их отличало, нравилось ММ не меньше, чем то, что их связывало. По воскресеньям они отправлялись на долгие прогулки. Иногда просто бродили по Хиту, иногда на омнибусе ездили за город — в Хогз-Бэк в графстве Суррей в Бакингемшире — и без конца разговаривали: о политике, классах общества, деревне, к которой Джаго проявил неожиданный интерес, путешествиях, религии. Джаго был убежденным атеистом, ММ — умеренным приверженцем англиканской церкви, нечасто посещавшим службы.
— Не знаю, не знаю, как ты будешь смотреть в лицо Господу после того, чем мы занимались без Его благословения, — пошутил Джаго, когда однажды в воскресенье утром ММ собралась на службу.
Она ответила, что Господь, как ей кажется, предназначил людей наслаждаться сексом, и Его мало заботит, женаты они или нет.
— И потом, мне нравится язык богослужения. Он очень красивый. Сходил бы как-нибудь со мной, а?
— Ни за что, — сказал он, протягивая руку, чтобы погладить ее темные волосы. — Если я когда-нибудь и встречусь с Богом, то уж скорее в дремучем лесу или на вершине горы, а не в мрачной церкви.
ММ заметила, что так обычно говорят все, кто не посещает церкви, и большинство храмов далеко не такие мрачные.
— Вот подожди, увидишь собор Парижской Богоматери в Париже. Или собор Святого Петра в Риме. Тогда по-другому заговоришь.
Джаго ответил, что ждет не дождется этого счастья, перевернулся на другой бок и заснул.
Вот уже три года они были вместе — три счастливых, странных года. Они дарили друг другу огромное наслаждение, виделись по крайней мере три раза в неделю, проводили вместе большинство воскресений, делили друг с другом надежды, опасения и радости. Им было очень хорошо вместе, и тем не менее они никому не сообщали о своих отношениях: Джаго боялся насмешек приятелей, ММ — унижения.
Иногда они обсуждали возможность познакомить друг друга со своими семьями, гадая, пойдет ли это на пользу их отношениям, и в итоге всегда отклоняли подобное намерение.
— Они бы просто следили за нами и прикидывали, как мы ладим между собой и чем все это кончится, — сказал Джаго. — И не только твоя родня, моя тоже. Моя, пожалуй, даже больше. Так что давай-ка держать свое при себе. До сих пор все шло неплохо. А вдруг что-то испортится, если мы что-нибудь изменим?
Держать в тайне свои отношения оказалось не так трудно — жизнь у них была крайне насыщенной. Оба напряженно и подолгу работали, хотя и совершенно по-разному; жизнь ММ была полностью поглощена делами издательства и в меньшей степени политикой. И потому у них едва ли могли обнаружиться общие друзья.
ММ никому не говорила про Джаго. Она боялась, что, если они расстанутся и окружающие узнают, что ее опять бросили, одинокую и неприкаянную, это станет для нее совсем невыносимо. ММ прекрасно понимала, что Оливер и Селия догадывались о том, что у нее кто-то есть, но оба ни о чем ее не спрашивали: Оливер — из деликатности, Селия — из чувства сестринской любви. Селия была замечательной подругой: она ничего не требовала и не выведывала чужих секретов. Селия считала, что если бы ММ пожелала ей что-то рассказать, она бы рассказала. А поскольку она этого не делала, то Селия и не хотела ничего знать. ММ была абсолютно уверена, что, попроси она Селию купить ей белое платье, порекомендовать священника и подобрать музыку для свадебного торжества или, случись вдруг такое, одолжить ей детскую кроватку и коляску, та все исполнит без единого вопроса.
Но ММ понимала: у нее никогда не возникнет необходимости просить о чем-либо подобном. Они с Джаго могли быть любовниками, лучшими друзьями, жить душа в душу, но стать мужем и женой они не могли никогда.
— Это немыслимо, — сказал однажды Джаго и добавил: — Нет, не немыслимо, а невыполнимо.
ММ согласилась, внезапно почувствовав боль обиды. Неудивительно, что Джаго панически боялся ее беременности.
— Мне бы этого не хотелось, — говорил он, — это все испортит.
Каждый месяц он беспокоился, все ли у нее «в порядке», и откровенно переводил дух, когда ММ подтверждала, что все в порядке. Она сама была твердо убеждена, что такого никогда не произойдет, у нее не случалось задержки больше чем на день, даже когда она была молода и отчаянно рисковала. А уж в ее-то тридцать пять это просто невозможно.
Единственным человеком, кто все знал, была миссис Билл. Она долгие годы служила у Эдгара Литтона, ММ выросла на ее глазах, и неблагоразумное поведение своей хозяйки, которое ей постоянно приходилось наблюдать, миссис Билл воспринимала с покорностью и терпением. Она не одобряла и не осуждала ММ — такое поведение было абсолютно недоступно разумению миссис Билл, недоумевавшей, например, почему нужно столь упорно работать все отпущенное Богом время, когда в том нет ни малейшей необходимости.
В числе достоинств ММ, наиболее сильно привлекавших и восхищавших Джаго, было то, что она работала. За это он искренне уважал ее. Он любил слушать ее рассказы об издательстве, и не столько о самих книгах, что по большей части утомляло его, сколько о механизмах работы компании: о производственных затратах, о том, какие книги приносят прибыль, а какие — убытки, и о количестве работников, которое требовалось для поддержания деятельности издательства. Его также интересовали отношения ММ с Оливером и Селией и то, как им удается работать вместе без стычек и разногласий.
— Да у нас полным-полно стычек, — смеясь, говорила ММ. — Мы без конца спорим друг с другом. О том, что́ публиковать, когда именно и почем это можно продать.
— Это не стычки, — глядя на нее с искренним удивлением, сказал Джаго, — это производственные отношения. Я имею в виду — кто у вас босс?
— Боссы — мы с Оливером, — ответила ММ, — а Селия просто работает вместе с нами. Не на нас, а с нами. Все очень просто.
Если это «просто», заявил Джаго, тогда он граф Бекенхем. Его совершенно завораживала родословная Селии, ее жизнь до замужества, представление ко двору. А ММ, посмеиваясь над ним, говорила, что в душе он классовый честолюбец. Иногда она и всерьез так думала.
— Миссис Миллер, это леди Селия Литтон. Леди Селия, это Сильвия Миллер.
На Джесс Харгривз возложили обязанность представлять дам — членов Фабианского общества их подопечным, которых патронировала миссис Пембер Ривз. Звучный, сильный голос Джесс гулко прокатился по передней комнате Сильвии и достиг задней, где дети под угрозой в случае дурного поведения лишиться к чаю жира, который они мазали на хлеб вместо масла, затаились, прислушиваясь к происходящему.