— Я просто дрожу от нетерпения. И надеюсь, тебе удастся взять билет на «Титаник». Впрочем, и любой другой корабль тоже подойдет. Оливер, как чудесно будет немного побыть одним! Мы вдвоем. В последнее время это не часто случается, верно?
— Не часто. Ну, оставляю тебя с твоими занятиями. Ты правишь Браунинга?[7]
— Да, я страшно занята. Книга задержится с выходом, если я не потороплюсь. Тогда мы не успеем к его столетнему юбилею. Нужно еще сделать покупки. Надо что-то купить для дочки Роберта. Как же все замечательно! Видишь, ты ошибался, полагая, что Дженетт вышла из детородного возраста. Я рада, что они так счастливы вместе.
— А почему, собственно, ты так решила? — с печальной улыбкой спросил Оливер.
— Ну… они должны быть счастливы. Раз у них появился ребенок. Интересно, на кого похожа малышка?
— Она просто твоя копия, — сказал Роберт, — в точности! Те же волосы, те же глаза…
— Что ты, дорогой. Куда мне до нее!
— Вы обе у меня красавицы. А эти маленькие ручки, смотри, такие изящные, и… господи, Дженетт, ее тошнит! Что мне делать — бежать за врачом или за няней?
— Успокойся, Роберт, — засмеялась Дженетт, — грудничков всегда тошнит. Это называется срыгиванием. Дай мне ее и подай вон ту муслиновую салфетку. Иди-ка сюда, крошка!.. Ох, Роберт, я до сих пор не могу в это поверить. После всех бед, которые я пережила с сыновьями…
Она и в самом деле не могла поверить. Когда доктор установил беременность, Дженетт просто рассмеялась. Какая беременность! Это невозможно: ей уже сорок три, и у нее вечно были проблемы с гинекологией, она постоянно болела…
— Миссис Литтон, — сказал врач, — матушка-природа — умная старая дама. У женщин вашего возраста нередко происходит неожиданный всплеск плодовитости. Они вдруг обнаруживают, что беременны. Мы называем такого позднего ребенка «дитя последнего шанса». Нет никаких сомнений: вы беременны, и я считаю, что вы уже на пятом месяце, не меньше. Я прослушиваю сердцебиение, и оно очень внятное.
— Но я прекрасно себя чувствую, — почти жалобно возразила Дженетт.
— Отлично, — потирая руки, сказал доктор, — благодарите судьбу. А теперь нужно сообщить мужу. Представляю, как он обрадуется.
Роберт не просто обрадовался, он был безмерно горд. Женившись на Дженетт, он оставил всякую надежду стать отцом: во всяком случае, для него это было не столь важно. Он никогда не любил детей, и опыт общения с сыновьями Дженетт только усилил эту нелюбовь. Но трудно передать чувство, захлестнувшее его в тот день, когда жена сообщила ему, что не только беременна, но и чувствует себя отлично. Роберт сел, уставившись на Дженетт, дважды спросил ее, точно ли она в этом уверена, и вдруг обнаружил, что глаза его наполняются слезами.
На сей раз беременность стала для Дженетт радостью: она была счастлива, здорова, уверена в себе. Казалось, она созрела, ее чувственное тело было полно неги и гордости, и она стала спокойнее по отношению к мужу, менее упрямой и более уважительной, чем обычно. Казалось, в их взаимоотношениях произошел определенный сдвиг, словно Роберт принял над Дженетт своего рода опеку, в противоположность той неловкой роли, которую играл ранее.
В тот день, когда родился ребенок, Роберт буквально умирал от страха. Мод появилась на свет вскоре после Рождества и, по словам доктора, невероятно быстро.
— Совершенно никаких трудностей, — бодро сказал он, — ваша жена очень легко со всем справилась. Мои поздравления.
Это было самое счастливое время в жизни Роберта. Его новая компания по недвижимости, основанная два года тому назад в партнерстве с Джоном Бруером и на очень выгодных условиях профинансированная банком «Лоусонс», действовала успешно. Несколько улиц в западной части острова Манхэттен застраивала фирма «Бруер — Литтон», и она только что получила согласие на свой запрос о строительстве средних размеров гостиницы класса люкс в Верхнем Ист-Сайде. Все это тоже существенно укрепило их брак: Роберт уже не воспринимал себя марионеткой, которую и так и сяк, по прихоти Дженетт, нетерпеливо дергают за веревочки. В то лето единственной тучей на его чистом небосклоне был Лоренс.
Примерно через неделю после того, как они сообщили мальчикам новость о пополнении семейства, Роберт пожаловался жене:
— Он даже разговаривать со мной не желает.
Вначале Джейми обрадовался и засиял от восторга, а потом, поймав взбешенный, угрожающий взгляд Лоренса, осторожно стер улыбку с лица.
Лоренс вежливо процедил: «Мои поздравления, сэр» — и пожал Роберту руку, как велела мать, но потом, встретив Роберта в коридоре по пути в сад, сказал:
— Если с моей матерью что-нибудь случится, я вам никогда этого не прощу. Никогда.
Это было сказано с такой ядовитой злобой, что Роберт был потрясен. Позже он убеждал себя, что, должно быть, преувеличил: Лоренсу вполне естественно беспокоиться о матери. О детородных проблемах Дженетт сын, конечно, знал, он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать серьезность ее положения, особенно принимая во внимание ее возраст.
— Но, дорогой мой, — мягко возразила Дженетт, когда Роберт рассказал ей про Лоренса, — ты должен понимать, что для него все это крайне сложно. Он уже достаточно взрослый, чтобы знать, как возникает беременность, и сама мысль о нашей интимной близости претит ему. Такое поведение вполне объяснимо для мальчика, который уже вступил в пору созревания. Нужно относиться к этому с пониманием и не слишком давить на него.
Роберт заявил, что скорее Лоренс давит на него, а не наоборот, но Дженетт ответила, что это нелепо, ведь оба они состоявшиеся и очень счастливые люди и должны считаться с мальчиком, делая скидку на его незрелость.
— А вот Джейми очень рад, вчера вечером, перед тем как лечь спать, он пришел шепнуть мне об этом. Разве не чудесно? Лоренс придет в норму, мой любимый, не сомневайся. Просто нужно набраться терпения.
Но Лоренс в норму не приходил. В тот день, когда родился ребенок, мальчик покорно вошел в комнату матери, чтобы познакомиться с сестрой, торжественно склонился над кроваткой и посмотрел на нее, затем, поцеловав мать, вновь пожал Роберту руку. Но отказался взять дитя на руки, дать девочке подержаться за палец, как-либо комментировать ее появление на свет и участвовать в выборе имени. Джейми, вначале полный восторга и желания подержать младенца, осыпавший ее маленькое личико поцелуями, в итоге последовал примеру старшего брата и стал заходить в детскую все реже и реже, кроме тех случаев, когда Лоренса не было дома. Дженетт, питая иллюзии, доказывала Роберту, что это иллюстрация того, как со временем и Лоренс привыкнет к существованию маленькой сестры.
— Мы не должны их торопить, любимый. Времени предостаточно.
Роберт сильно сомневался, но вслух ничего не говорил. Лоренс был священной территорией Дженетт. Он находился вне критики, даже вне сомнений.
— Мам, мам, ой, мам…
Барти скатилась со ступенек прямо в руки Сильвии. Сильвия крепко стиснула ее. Она, конечно, была рада видеть дочь, а может, просто не хотела, чтобы Барти заметила, что она плачет. Сильвия страшно скучала по дочери, все сильнее и сильнее. Каждый следующий визит — а Селия сдержала слово и раз в две недели отправляла Барти на машине в дом родителей — оказывался еще больнее, чем предыдущий. Иногда приезжала и Селия. И визиты эти превращались в настоящую пытку: когда наступало время возвращаться на Чейни-уок, Барти начинала пищать, впивалась в мать, и приходилось отдирать ее силой. Сильвия видела, что это сердит Селию, хотя та и сдерживалась.
— Ну же, Барти, — приговаривала Сильвия, поглаживая девочку по затылку, в то время как Барти зарывалась лицом в плечо матери, — ну же, Барти, ты не должна так себя вести. Это некрасиво по отношению к маме. У мамы столько дел и хлопот, и для нее большая поддержка знать, что о тебе заботятся, что ты счастлива.
Барти, ясное дело, не могла этого понять, но сама-то Сильвия понимала и оттого чувствовала себя дурной и неблагодарной. Конечно, для Барти так лучше, достаточно было взглянуть на нее: она поправилась, личико стало румяным, волосы отливали шелком и были тщательно расчесаны, вместо ветхой, изношенной одежды и стоптанных башмаков на ней был передник с кружевом и красивые кожаные туфельки. И на Чейни-уок никто ее не бил, никто на нее не кричал. Девочка стала частью привилегированного меньшинства — безмятежного, защищенного, отгороженного коконом денег от реального мира. Чего же еще желать? А если Сильвия скучала по ней и мечтала, чтобы дочь вернулась и вновь лопотала здесь, бедокурила, выдиралась из высокого стула, воевала с ножкой стола, хихикала, когда ее дразнили братья, и резким хриплым голоском призывала маму, папу, Марджи и Билли, то значит, что с ней, Сильвией, не все в порядке. Не стоит даже думать об этом. Барти повезло больше всех детей в Лондоне, в Англии, а может, и во всем мире. Она избежала нищеты и грубого обращения, и было бы преступлением возвращать ее обратно. Конечно, когда-нибудь она вернется. Да, вернется. Сильвия непрестанно твердила об этом Барти. Когда дела пойдут лучше, когда отец найдет постоянную работу — сейчас он работает поденщиком, — когда поутихнет его буйство, когда последняя малышка — маленькая Мэри — такая милая, но очень требовательная и шумная, все плачет и плачет — станет постарше… Вот тогда Барти сможет вернуться домой. Но до тех пор она должна оставаться у Литтонов. Ей повезло, что она там. Здорово повезло.
— Уйди! — прозвенел в дневной детской тоненький повелительный голос Адели. Она сильно толкнула Барти. — Моя кукла. Моя!
Барти удержалась на ногах. Ей вовсе не нужна была кукла — у нее были свои собственные. Полно. Тетя Селия, как Сильвия велела Барти называть ее, часто покупала ей игрушки: у нее были куклы, мишки, кроватка для кукол — столько же, сколько у близнецов. Почти… На Рождество — а Барти первый день Рождества провела у родителей, хотя второй уже не получилось: мама сказала, что неважно себя чувствует, да и папа тоже — близнецы и Джайлз получили подарки от всех: от своих дедушки и бабушки, от дядей и тетей, даже от Нэнни, а Барти — только от тети Селии и Уола. Она любила Уола, он такой добрый и мягкий, и у него всегда было для нее больше времени, чем у тети Селии: он часто приходил в детскую и играл с ними со всеми.