Роберту нравилась Фелисити Бруер. Это была миловидная женщина с копной светло-каштановых волос, большими голубыми глазами и мягкими манерами, скрывавшими жесткий и крайне решительный характер. Фелисити происходила из очень старой бостонской семьи: ее дед служил в Гражданскую войну генералом, отец был известным адвокатом, а мать — одной из королев нью-йоркских благотворительных кругов. Сама же Фелисити росла в большом доме в Ист-Хэмптоне, образование получила под началом гувернантки, была представлена на молодежных ассамблеях и на балу молодежной лиги, что свидетельствовало об успешном светском сезоне, и стала бесспорной дебютанткой года. Нельзя сказать, чтобы ее семья пришла в ужас, когда она влюбилась в неимущего, пусть и обаятельного, Джона Бруера. Ее отец, обладавший острым глазом на хороших людей и перспективные вложения, дал согласие на брак и никогда о том не жалел. Роберт усматривал здесь любопытный отголосок брака Оливера и Селии.
Кайл Бруер, их старший сын, был очень похож на отца, но значительно красивее, а от матери унаследовал артистическую сторону ее натуры. К музыке и литературе он питал гораздо больший интерес, чем к кирпичу и раствору. Прошлым летом Кайл закончил Йельский университет по специальности «английская литература» и теперь отчаянно пытался убедить себя в том, что вхождение в компанию «Бруер — Литтон» в качестве партнера и наследника сулит значительно больший успех, чем самая успешная карьера журналиста или даже издателя.
Выбор давался Кайлу трудно. Джон почти ежедневно говорил сыну, что очень надеется на его участие в фирме, о том, как ему повезло и какое великое будущее перед ним открывается. И почти ежедневно Кайл отвечал, что не уверен, его ли дело недвижимость, и что ему хочется исследовать иные возможности. В раздражении отец дал ему три месяца на то, чтобы окончательно определиться, и за аперитивом заявил, что если Кайл не войдет в «Бруер — Литтон», то пусть идет служить в издательскую фирму Литтонов на другом конце Манхэттена.
— Я бы очень это приветствовал, — вступил в разговор Роберт, — но, как ты знаешь, Джон, ко мне эта фирма не имеет никакого отношения. Это дитя Дженеттт, а теперь на нее, естественно, претендует Лоренс. А это означает, что мое влияние там нулевое. Но, возможно, когда Фелисити издадут в Лондоне, можно будет переговорить с Оливером.
— У меня и в мыслях не было тревожить мистера Литтона, — сказал Кайл. — Пожалуйста, даже не думайте больше об этом. Поговорим о чем-нибудь другом, — добавил он, возмущенно глядя на отца.
— Например, поиграем в «двойную подошву», — весело предложила Мод. Последние несколько недель Джейми учил ее играть в эту игру, и она надеялась сыграть в нее на Рождество.
— А что это за игра? — спросила заинтригованная Фелисити.
— А, ну это все делятся на две команды, и вы должны что-то нарисовать, а остальные игроки вашей команды должны наперегонки угадать, что вы нарисовали. Это очень весело!
— Ну и чудесно, — согласилась Фелисити, — после обеда поиграем. А теперь пора идти, а то наша прислуга начнет сердиться. Они хотят поскорее подать нам на стол и уйти домой.
— Тогда пойдемте, — улыбаясь, сказал Роберт. — Ничто не может испортить Рождество быстрее, чем сердитая прислуга.
День прошел замечательно, и под конец Мод объявила отцу, что, пожалуй, когда подрастет, выйдет замуж за Кайла Бруера.
— Он очень красивый и хорошо рисует.
— Ну, раз так, ты сообщишь ему, когда придет время, — сказал Роберт, улыбнувшись и на мгновение позволив себе представить, как рассвирепеет этот гадкий Лоренс, если Кайл пойдет работать в «Литтонс». Но потом Роберт припомнил, что Мод всего пять лет и совершенно ни к чему впутывать ее в семейную вражду. Только… только, конечно, избежать этого невозможно.
Глава 14
Маргарет беспомощно смотрела на Селию. Она то и дело пробовала протянуть руку и коснуться ее, погладить по волосам, по спине, но снова убирала ее. Какая польза от этих жестов перед лицом такой боли? За все годы, что они были знакомы, она только однажды видела Селию в слезах, когда та потеряла ребенка. Но даже тогда это были храбрые, почти оптимистичные слезы. Но вот такая беспомощная, потерявшая надежду Селия поражала ММ своим отчаянием.
— Селия… пожалуйста, — наконец проговорила она, — послушай меня. Оливер не погиб. Он ранен, он в госпитале. Там безопаснее, лучше. Постарайся…
— Что «постарайся»? — Селия повернула к ней искаженное горем лицо. — Да, ММ, что конкретно «постарайся»? Ну, продолжай, я хотела бы знать, что я должна постараться сделать. — Голос ее был злым и хриплым от сильного волнения.
— Постарайся не терять надежды, — решительно заявила ММ.
— А на что мне надеяться? Что у него останется одна-две конечности? Или он не полностью ослепнет? Или не совсем лишится рассудка? Вряд ли это… обнадеживает, ММ.
— Селия, ты ведь пока ничего не знаешь. Только то, что он ранен.
— Этого вполне достаточно, — спокойно возразила Селия, — вполне. С легкими ранениями в госпиталь не попадают, с такими ранениями даже оставляют на фронте.
— Но…
— ММ, будь добра, оставь меня. Я благодарна тебе за желание помочь, но не думаю, что ты можешь понять мои чувства. Мне лучше побыть одной.
Воцарилось молчание. ММ смотрела на свои опущенные руки.
— Хорошо, — сказала она, — конечно. Я буду внизу, если вдруг понадоблюсь.
— Лучше бы ты пошла в офис, — добавила Селия, — там куча дел.
— Да, конечно.
ММ сошла вниз по лестнице и уже надевала пальто и шляпу, когда поняла, что плачет. Из гостиной появилась миссис Билл с корзиной для угля в руке.
— Мисс Литтон, что такое? Не… мистер Литтон, не…
— Нет-нет, миссис Билл. Не убит. Но был ранен и отправлен в полевой госпиталь. Мы не знаем ни куда, ни насколько это серьезно.
— Бедная леди Селия! — воскликнула миссис Билл. — Бедная, бедная леди Селия.
— Да, в самом деле, — сказала ММ, — может быть, сделаете ей чай попозже? Не сейчас, ей хочется побыть одной. — И ММ поспешила на улицу, вниз по ступенькам, как всегда, поражаясь тому, с какой легкостью умела воскресать ее собственная, по-прежнему острая боль, ее горе.
Через два часа, когда ММ вычитывала гранки, дверь ее кабинета распахнулась и в проеме появилась Селия, идеально одетая и причесанная, с решительным выражением лица.
— Я виновата, — посмотрев на ММ, просто сказала она. — Очень виновата в том, как вела себя. Конечно, ты все понимаешь. Я на мгновение забыла…
ММ поднялась и протянула ей руки, как протягивала их навстречу Джею, и Селия упала в ее объятия, и так они долго стояли, ничего не говоря, даже без слез, просто ища друг в друге утешение.
— Я представила Билли и оттого запаниковала, — объяснила Селия позже, за их традиционным ланчем, состоявшим из хлеба и сыра с фермы Бекенхемов. — Вдруг и Оливер останется без ноги? С культей. Или без руки, с рукавом, приколотым к груди таким храбрым, уродливым образом? Или представь, что это был газ, ММ. Нет, а вдруг Оливер ослеп? Как он это вынесет, как я вынесу его страдания?
— Да, это страшно, — сказала ММ, — очень тяжело. Но, может быть, все не так плохо?
— Контузия тоже не лучше, — продолжала Селия, — она неизлечима. Оливер прошел долгую войну, ММ, он очень… очень… — Селия запнулась.
— Боялся? Да, я уверена. Он никогда не был храбрым мальчуганом. Оливер совсем другой, чем Джек, тот родился бесшабашным. Как Джей. Но и Оливер держался великолепно все это страшное время. И явно научился храбрости. Представляю, чего ему это стоило!
— Да, наверное, — грустно согласилась Селия, думая в тот момент не столько о раненом теле Оливера, сколько о его страшно изменившемся, раненом духе. — Но он не единственный. Жизнь миллионов молодых людей напрочь загублена. Когда же, ради всего святого, это закончится?
— Ну же, Барти, перестань плакать. Этим никому не поможешь. Особенно леди Селии. — Леди Бекенхем никогда не нравилось, что Барти называет ее дочь «тетя Селия». Она считала подобное обращение глупым и неуместным, о чем даже сказала Селии. — Нужно быть храброй и надеяться на лучшее для мистера Литтона.
— Я не о нем плачу, — всхлипнула Барти, утирая глаза и послушно сморкаясь в заношенный носовой платок. — Я храбрюсь изо всех сил. Я знаю, что так надо.
Леди Бекенхем посмотрела на нее. С годами она очень полюбила Барти и считала ее незаурядным ребенком. Та уже была одиннадцатилетней девочкой, высокой для ее возраста и очень худенькой, нельзя сказать красивой, но очень приметной с ее огромной копной золотисто-каштановых волос и большими карими глазами. Барти оказалась очень способной, в гораздо большей мере, чем близняшки, думала иногда леди Бекенхем, и при этом крайне усердно работала. О близнецах такого не скажешь. Мисс Эдамс вообще считала Барти исключительной, и хотя леди Бекенхем не была в этом вполне уверена, ее впечатлял тот факт, что Барти уже читала романы Джейн Остин и сестер Бронте и знала наизусть многие сонеты Шекспира. Сама леди Бекенхем в интеллектуалках не числилась. По правде сказать, она почти не читала мисс Остин и терпеть не могла Шекспира, но признавала в них несомненный критерий, по которому можно судить об интеллектуальном развитии ребенка. Еще больше ее поражало то, что Барти самостоятельно справлялась со сложной алгеброй и умела рисовать от руки географические карты большинства крупных стран мира. Кроме того, по характеру это был чудесный ребенок: ее любили все медсестры и часто говорили, что та помощь, которую она оказывала им, ухаживая за ранеными, по-настоящему ценна.
— Ну, так о чем же ты тогда плачешь? — спросила леди Бекенхем.
— О Билли.
— О Билли! Но ему намного лучше, он снова с матерью, хорошо справляется со своей деревянной ногой — я так думала…
— Да, вы правы, но он не может найти работу. Он ходил на пивоварню, и там сказали, что ампутированных не берут — такое жуткое слово! — ведь с работой ему не справиться. Он обращался на фабрики, но там ему тоже отказали. Он мне сегодня об этом написал. Говорит, лучше бы его убили. Это несправедливо, ведь он же сражался за страну.