— Это не умаляет его страдания.
— Конечно не умаляет. Но мне казалось важным, чтобы он вписывал свои проблемы в общую перспективу.
— Очень жаль, что он не захотел рассказать обо всем мне. Я воспринял бы это иначе.
— Тебя здесь не было. Почти все время. Ты уезжал в Колчестер, а потом отбыл во Францию. Как я могла тревожить тебя школьными проблемами маленького мальчика? Я требовала от детей быть храбрыми ради тебя, не волновать тебя.
— Ты знала точно, о каких проблемах шла речь?
— Ну, в общем, нет, не знала.
— Ты не знала, что его бьют, запугивают…
— Нет, не знала. Я полагала, что просто поддразнивают…
— Его заставляли носить подгузник. Ясно, что были и сексуальные домогательства. Это страшно, Селия! Не могу поверить, что ты пустила все на самотек, не разобравшись толком.
Она твердо посмотрела на мужа:
— Я понятия не имела, что Джайлзу было так плохо. Понятия не имела. Если бы…
— А тебе не кажется, что тебе следовало бы иметь понятие?
— Да! Да, следовало бы. Но есть сотни причин, почему я не придала этому должного значения. Я вела работу в «Литтонс». Дети были еще совсем крошечными. Я была беременна. Ты оставил меня одну, и я боялась, что тебя убьют. Конечно, мне следовало сделать больше. Но я вела здесь бой в одиночку, Оливер. И просила бы тебя принимать это во внимание. Мне очень жаль, что все так вышло, и, конечно, я сама попрошу прощения у Джайлза.
— И вероятно, ты считаешь, что оправдаешься этим и все будет в порядке?
— Нет, конечно нет. Но я дам Джайлзу понять, что по-настоящему переживаю за него.
— Я думаю, — заключил Оливер, — это уже поздновато делать. А теперь я иду спать, если ты не возражаешь. Спокойной ночи.
— Доброе утро, Лоренс. Это Роберт Литтон.
— Мой секретарь доложил… Впрочем, не важно. Что вы хотите?
— Да, я представился как Генри Ри из «Ри — Голдберг». Извини за маленький обман. Не могли бы мы увидеться во время обеденного перерыва? Я хотел бы обсудить с тобой ряд моментов.
— Полагаю, нам нечего друг другу сказать, Роберт. И уж конечно, не в обед.
— У меня есть много чего сказать тебе, — ответил Роберт. — Хотя тебе, возможно, и нечего. Может быть, ты зайдешь ко мне в офис?
— Не имею ни малейшего желания заходить к вам в офис. По-моему, мы можем все решить и по телефону. Буду весьма благодарен, если вы…
— Это насчет «Хэгмен Беттс», Лоренс. И по поводу того эффективного способа, которым они отнимают у нас контракты.
— Я, по правде сказать, не понимаю, при чем тут я.
— Напротив. Похоже, очень даже при чем.
— О чем это вы?
— Начнем с чека. На пятьдесят тысяч долларов, выписанных на Натаниела Беттса.
Минутная пауза, затем невозмутимое:
— Боюсь, я понятия не имею, о чем вы говорите.
— Полагаю, имеешь. Я подозреваю, хотя, конечно, и не могу этого доказать, что эти пятьдесят тысяч составляют разницу между той ценой, которую им пришлось бы заявить, чтобы последний заказ был им выгоден, и суммой, что они заявили. Во всяком случае, нечто подобное. И еще в прессе появилось много гадких заметок, так или иначе обвиняющих нас в некомпетентности и дороговизне.
— Пресса пишет только то, что знает.
— Не совсем. Она пишет то, о чем ей сообщают. И когда мои по-глупому слепые глаза открылись благодаря известию о чеке, — не знаю, как это я не подумал о тебе раньше, — я провел маленькое расследование. У меня здесь есть кое-какие связи в издательских кругах — через брата. Журналиста спросили, откуда у него информация об отказе в средствах и особенно интересное наблюдение о том, что в «Хэгмен Беттс» мыслят творчески, а у «Бруер — Литтон» с этим значительно хуже. Выяснилось, что некий молодой человек от Беттса водил этого журналиста обедать в дорогой ресторан и поил его бурбоном, после чего тот и написал статейку, которая Беттсу была нужна.
— Я что-то ничего не понимаю, — сказал Лоренс. — Вы, вероятно, параноик. Все это абсолютная чушь.
— Для судьи, наверное, да. Но я в состоянии бить врага его же оружием, то есть в данном случае распускать слухи точно так же, как ты, и у меня имеется немало друзей в банковской сфере. Твоя враждебность ко мне хорошо известна, поэтому все поверят, что ты пытаешься разорить меня. И людям будет интересно узнать, что ты выплачивал большие суммы «Хэгмен Беттс» из собственного кармана. Несомненно, пропуская их через банк.
Теперь пауза была дольше.
— Никогда не слыхал ничего более абсурдного. Волнения и депрессия явно сделали из вас параноика. Мне почти жаль вас.
— Это не мания, Лоренс. Это факт. Достоверный факт.
— Это бред, — добавил тот несколько менее самоуверенно. — У вас нет никаких доказательств.
— О, они у меня есть! Ко мне в руки попала твоя чековая книжка. Твоя личная чековая книжка. Я ее уже вернул, сам передал ее в «Эллиоттс» в конверте, адресованном лично тебе. Но я позволил себе сделать фотоснимки с чеков. У меня дома есть маленькая фотолаборатория, и сделать это было очень легко. Я сам их от печатал в собственной темной комнате, и можешь не беспокоиться, что какой-нибудь из них будет обнародован, если ты, конечно, не прекратишь…
— Селия, мне нужно поговорить с тобой.
— Конечно, Оливер, у меня есть несколько новых стихотворений Фелисити Бруер. Мне бы хотелось, если ты согласен, опубликовать небольшую их подборку. Может быть, с иллюстрациями. Они…
— Да, хорошая мысль. Они мне тоже нравятся. — (Селия уже приготовилась к долгой дискуссии, а потом к горячему спору.) — Вообще-то, я сам могу поговорить с Фелисити. Я планирую съездить в Нью-Йорк через месяц-два.
— Да?
— Да. Хочу навестить наш офис, давно пора, и, конечно, повидать Роберта.
Селию кольнула ревность: и личная, и профессиональная. Слова Оливера означали, что он исключает ее из участия в ключевом для развития «Литтонс» как крупного издательства проекте.
— Я не знала. Можно я тоже поеду?
— Нет, не стоит. Я еду ненадолго.
— Оливер, но мне бы очень хотелось.
— Нет, Селия, я не хочу превращать это в крупное светское мероприятие. Извини. Мне для своих дел достаточно нескольких дней. — (Она махнула рукой — спорить было бессмысленно.) — Вообще-то, я собирался поговорить с тобой по поводу художественной части.
— Да?
— Я получил письмо от Джеймса Шарпа. Сегодня утром. Ему намного лучше, он почти полностью поправился и…
— Хорошо. Я очень рада. Ему тяжело пришлось.
Джеймсу Шарпу действительно пришлось туго. Его ранило шрапнелью в позвоночник, каждый шаг причинял ему сильные боли, и он время от времени вообще не мог двигаться.
«Боюсь, мне никогда уже снова не станцевать танго с Селией», — написал он Оливеру; на самом деле все было еще хуже. Ходить Джеймс мог только очень медленно, хромая и опираясь на трость, точнее, на две трости. До войны Джеймс слыл щеголем, и сейчас он тоже решил щегольнуть и заказать трости из красного и черного дерева, покрыть их искусной резьбой, сделать рукоятки из слоновой кости и серебра. Кроме того, для выездов за город у него имелись специальные трости. В общем, они стали для него частью гардероба, и их у него было столько же, сколько костюмов и пальто.
— Так он возвращается? — вернулась к разговору Селия.
— Да. Говорит, что очень хочет работать, что это ускорит его поправку лучше, чем лекарства или хирургия.
— Думаю, он прав.
— Знаешь, Селия, — начал Оливер. Он немного помедлил, потом прокашлялся. — Я тут говорил с Шарпом по поводу военной серии. По его мнению, она обладает большим потенциалом. Ему доводилось видеть кое-какие книги, большие и богато иллюстрированные. Он согласен со мной, что такие книги поднимут престиж «Литтонс», упавший за годы войны.
— Вот как? — сказала Селия.
Она решила больше не спорить по поводу военного каталога. И была только благодарна Джеку, что тот не говорил с ней на эту тему. Она ждала этого всякий раз, когда он ужинал дома, что случалось редко. Но, похоже, Джека удерживала от разговора свойственная ему проницательность.
— Во всяком случае, — продолжал Оливер, — когда Джеймс вернется, Джилл Томас не может больше здесь оставаться.
Воцарилось молчание, затем Селия спросила:
— Что ты сказал?
— Селия, как же меня раздражает эта твоя манера!
— Какая? — снова спросила она, стараясь выиграть время.
— Когда ты притворяешься, что не слышишь меня, если я сказал что-то такое, с чем ты не согласна или с чем готова поспорить. Так вот, хочу повторить для тебя, что, когда Джеймс Шарп вернется, Джилл Томас не будет у нас работать.
— Ну, это странно. Разумеется, место для нее найдется.
— Боюсь, что нет. Джеймс будет восстановлен в должности художественного директора и…
— Но это же нечестно! Ужасно нечестно!
— Селия, я что-то не понимаю. Джеймс был у нас художественным директором до войны. Он снова станет нашим художественным директором, потому что война окончилась.
— Мне жаль, Оливер, но это невозможно.
— Что?
— Потому что Джилл работает в этой должности уже несколько лет. И очень успешно.
— Ну, это спорный вопрос.
— Это не спорный вопрос. Ее работа в этой области признана. Она оригинальна, самобытна, всегда адекватна. А кроме того, она верный нам человек и трудилась просто самоотверженно.
— Боюсь, это относится ко многим женщинам, которых перевели на мужскую работу.
— Это не мужская или женская работа, Оливер. А творческая, сложная, ответственная работа, с которой Джилл превосходно справляется. И пол здесь абсолютно ни при чем.
— Селия, это место Джеймса. И я всегда говорил, что, когда война закончится, люди вернутся на свои места. Полагаю, ты не станешь с этим спорить.
— Ну… с этим не стану. Но…
— Это ты назначила Джилл Томас художественным директором?
— Да, — сказала она, — я ее назначила. Потому что она того достойна. И еще потому… в общем, ей поступило другое предложение. От «Макмиллана». А она была нужна нам здесь.