– Академия для меня была привычной средой. Я училась в одном и том же университете, получая бакалавра, магистра, а потом и доктора. Вела курсы и даже привыкла стоять перед аудиторией учеников.
– А потом умер твой отец, – тихо произнес Антониос.
– Да. Он помешался рассудком, и я заботилась о нем, как могла. Моя жизнь была несколько ограниченной из-за этого, но мне было все равно.
Да и как могло быть иначе, ведь отец так много сделал для нее, переехав в маленький городок и пожертвовав своей карьерой?
– Тебе, должно быть, было очень тяжело.
– Да. И когда он умер, я просто… Не знала, куда идти и что делать. Прожив пятнадцать лет в одном городе, почувствовала себя, точно щепка в незнакомом океане. И тогда я отправилась в Нью-Йорк – чтобы сбежать от всего, и от себя тоже. Там я встретила тебя.
– А я, – подхватил Антониос, – очень неплохо подходил на роль спасателя. Прекрасный принц из сказки.
– Да.
Они оба замолчали, и тишину нарушало лишь мерное дыхание. Наконец Антониос произнес:
– Мне очень жаль, что я не знал всего этого раньше и что ты не могла мне все рассказать.
– Я не знала, что это может что-то изменить.
Он повернул ее к себе лицом и посмотрел в глаза.
– Как ты можешь так говорить? Ты страдала…
– Мне не следовало выходить за тебя замуж, – сказала Линдсей, и слова отозвались жгучей болью. – Не следовало приезжать в Грецию – я должна была понять, что все это лишь прекрасный сон, что брак не продлится долго.
Антониос не ответил – означало ли это, что он согласен с ней?
– Уже поздно, – наконец произнес Антониос. – Тебе нужно поспать.
Приподняв ее лицо, он поцеловал ее в лоб, и Линдсей закрыла глаза, чтобы спрятать слезы: как легко было убедить себя, что она не любит мужа, когда тот был высокомерным и обращался с ней презрительно, и как тяжело сейчас, когда он так нежен с нею.
– Спасибо, Линдсей, что все мне рассказала, – произнес мужчина.
Он смогла лишь кивнуть в ответ, боясь, что разрыдается, если заговорит.
Антониос долго смотрел на нее, а потом бережно заправил прядь волос за ухо, печально улыбаясь ей. Линдсей попыталась улыбнуться в ответ, но губы ее задрожали, и, понимая, что вот-вот сломается, она соскочила с его колен и поспешила вон из комнаты.
Антониос остался сидеть в гостиной, попивая виски и прислушиваясь к звукам, доносящимся из спальни, пока Линдсей готовилась ко сну. Слышно было, как открывались и закрывались ящики, шуршала ткань снимаемого платья… Он представил Линдсей без одежды – ее алебастровую кожу, гладкую и шелковистую, тяжелую, высокую грудь – когда-то он держал ее в руках и даже целовал, – тонкую талию и стройные бедра, длинные ноги, которые она когда-то закидывала на его пояс. Мягкие светлые волосы, покрывалом лежащие на его груди.
Они были счастливы вместе, черт возьми, пусть это и не продлилось долго.
Налив очередной стакан, Антониос залпом выпил его, с благодарностью ощущая, как алкоголь обжигает горло и теплом прокатывается в желудок.
Он был просто слеп раньше – сначала с отцом, отказываясь признавать, что дело Маракайос висит на волоске, затем с Линдсей. Что с ним не так? Почему он не замечает очевидных вещей?
Голосок в глубине сознания прошептал: «Потому что ты не хотел этого видеть, ты боялся».
Антониос начал припоминать моменты, которые могли бы стать сигналами для него – если бы он не игнорировал их, потому что так было легче: вот Линдсей говорит, что у нее болит голова, ее глаза припухшие и красные; вот она стремительно уходит с вечеринки… да, теперь он понимал, что жена страдала.
А сейчас? Можно ли что-то исправить? Он ведь привез Линдсей в Грецию – словно насильно вывел под слепящий свет прожектора, представив на всеобщее обозрение. Хотя он может попытаться облегчить ей жизнь. Да, она приехала ради его матери, но ей не обязательно исполнять роль хозяйки поместья и быть в центре внимания. Он об этом позаботится.
Когда Антониос наконец направился в кровать, было уже два часа ночи. Голова его кружилась от бесконечных поисков ответов и от выпитого виски. Он остановился на пороге, и сердце его, казалось, замерло, когда он увидел спящую Линдсей. Серебристые, точно лунный свет, ее волосы рассыпались по подушке. Она была в белоснежной рубашке с тонкими бретельками, украшенными кружевом, и из выреза виднелись полукружья ее грудей, мерно опускавшиеся и поднимавшиеся с каждым вздохом.
Непреодолимое желание одолело его, но вместе с ним пришла тоска: сейчас уже ничего не изменить. Слишком много всего произошло – слишком много было боли и непонимания. Их брак и впрямь окончен, и Линдсей ясно дала это понять.
Антониос разделся и лег в постель. Кровать была огромной, но сейчас показалась маленькой, когда он осторожно лег на спину, стараясь не задеть Линдсей, – а как хотелось ее обнять, вспомнить, как им было хорошо вдвоем. Но он понимал, что это будет глупо.
В конце концов усталость и выпитый виски взяли свое, и он заснул.
Линдсей проснулась на рассвете, когда бледный серый свет только начал струиться сквозь занавеси спальни. Моргнув, она закрыла глаза и вновь готова была провалиться в теплый сон, как вдруг ощутила чье-то тело, прижавшееся к ней. Разум ее еще был затуманен сном, но чувства моментально ожили – она ощущала мужскую ногу между своих ног, твердую грудь, прижатую к ее груди. Антониос.
Она действовала скорее на автопилоте, обняв мужа за шею и прижавшись к нему, попутно ощущая бедром давление его вставшего члена. В памяти закружились воспоминания: вот они смеются, обнимаются, и Линдсей чувствует себя любимой и окруженной заботой, занимаются любовью.
Его рука скользнула по ее бедру выше, к талии, замерев на груди, большой палец принялся поглаживать напрягшийся сосок. Линдсей удовлетворенно вздохнула, и Антониос перекатился, прижимая ее к матрасу. Руки его сдвинули ее ночную рубашку, одна ладонь скользнула между ног, и девушка застонала и приподняла бедра, словно приглашая его слиться с нею воедино, страстно желая вновь ощутить этот незабываемый восторг и ощущение целостности.
Антониос приподнялся на руках и уже был готов войти в нее, но тут сигнал тревоги в мозгу у обоих сработал в полную мощь. Линдсей открыла глаза и в упор посмотрела на мужа, увидев точно такое же выражение растерянности, какое наверняка застыло и на ее лице.
Со стоном Антониос отстранился от нее, перекатился на спину, закрыв глаза рукой. Линдсей осталась лежать с задранной до самой талии сорочкой и чувствуя, как настойчивое желание пульсирует в теле. Прерывисто вздохнув, она перекатилась на бок.
– Прости, – неуверенно произнесла она.
– Не извиняйся. – Антониос опустил руку и посмотрел в потолок. – Мы оба немного забылись.
Он сел, откинул простыни и, встав, направился в прилегающую ванную. Линдсей невольно залюбовалась его обнаженным телом.
– Нам нужно быть в доме к завтраку, – бросил он через плечо безаппеляционным тоном. – Но для тебя, наверное, будет легче позавтракать здесь и навестить маму лично.
Его заботливость ранила еще больше.
– Думаю, я выдержу завтрак.
Антониос повернулся, посмотрел на нее и прищурился.
– Не нужно себя истязать ради меня.
– Все отлично, я знаю свои границы.
Он молча кивнул и исчез в ванной. Линдсей откинулась на подушки. Если бы ее муж был таким понимающим и внимательным раньше, спасло бы это их брак? Как тяжело было ходить по вечеринкам, званым обедам и приемам, специально организованным в честь хозяина поместья и его молодой жены. Прятать следы экземы на руках и веках, убегать в ванную в самые неподходящие моменты, ощущая приступы тошноты, страдать от мигрени, головокружений и остановок дыхания – и так каждый раз, выходя в свет. Линдсей чувствовала себя растерянной, одинокой и бесконечно несчастной.
Не выдержав, она сбежала. Она сказала, что ей нужно вернуться в Нью-Йорк, чтобы решить кое-какие вопросы с домом отца. На вопрос о том, когда вернется, ответила уклончиво, сказав, что забронирует билеты, как только все решит с домом. Антониос полагал, это будет около недели. В самолете до Нью-Йорка Линдсей сидела, точно зомби, не в силах что-то чувствовать и не реагируя на вопросы стюардессы о том, какую еду и напитки подавать, – просто смотрела перед собой остановившимся взглядом.
Переступив через порог дома, она уловила слабый аромат отцовской трубки и разрыдалась, даже не зная, в чем причина этих слез: рухнувший брак, отец, покинувший ее всего четыре месяца назад, или слабость, сыгравшая с ней такую злую шутку.
С тяжелым сердцем она написала письмо мужу – жалкие два предложения о том, что их брак был ошибкой и она не вернется. Антониос позвонил в тот же день, и в его голосе улавливались изумление и гнев – Линдсей ощутила его физически, когда он бросил трубку. Она сказала себе: ну что ж, по крайней мере, она смогла принять решение – и, свернувшись в клубок на кровати, проспала четырнадцать часов подряд.
Следующие несколько недель она пыталась найти в себе силы, чтобы начать жизнь с чистого листа. И что-то даже удалось – Линдсей вновь начала лечиться, вернулась к своему исследованию, встретилась с парой друзей, которые не стали задавать ей лишних вопросов о ее неудачном браке.
Перекатившись на спину, Линдсей принялась бесцельно смотреть в потолок. В ванной послышался шум включенного душа, и тут же ожило воображение. Она представляла себе мужа, стоящего обнаженным под струями воды, ручейки, стекающие по его прекрасному телу – такому знакомому ей телу, которого ей не хватало.
Стало очевидно, что жизни в Нью-Йорке ей недостаточно – теперь, когда она знает, что такое настоящее счастье. Линдсей тут же одернула себя: ведь это счастье было призрачным. Вздохнув, она встала с кровати.
Собираясь на завтрак, они с мужем не разговаривали – даже не посмотрели друг на друга. Приняв душ, Линдсей надела бледно-зеленый сарафан и сандалии, заплетя волосы во французскую косу. Антониос выбрал летние брюки и белую льняную рубашку с распахнутым воротом. Светлая одежда выгодно оттенила темные волосы, и вообще, видя его после душа и вдыхая аромат его лосьона после бритья, Линдсей ощутила, как в ней просыпается страстное желание. Но она обязана себя контролировать – нельзя допускать повторения того, что случилось утром.