– Дай руку!
Луговой помялся, потом тоже расстегнул рукав и протянул руку.
– Держись, парень! Посмотрим, каковы орлы на Серпуховщине!
Рука Лугового утонула в огромной ладони Пархоменко.
– Джакели, считай! – бросил он мне.
– Раз, два, три!
И в тот же миг две руки, сцепившись в мертвой хватке, задрожали на столе. Прошла минута, другая, третья… Лицо Пархоменко покраснело, на его широком лбу вздулись жилы… Он с шумом выдохнул и жадно, словно выброшенная из воды рыба, открыв рот, набрал в легкие свежий воздух. Это движение оказалось для него роковым. Кулак Лугового чуть заметно качнулся влево, потом медленно, медленно стал приближаться к столу, увлекая руку Пархоменко. Луговой побледнел, голубые его глаза налились кровью. Еще мгновение – и рука Пархоменко с глухим стуком упала на стол.
Луговой вытер пот с лица. Пархоменко сидел не двигаясь и, тяжело дыша, изумленно смотрел на свою ладонь.
– Ты кто? – спросил наконец он упавшим голосом.
– Чемпион Серпухова по поднятию тяжестей, – ответил Луговой, виновато улыбаясь.
– Чего же ты сразу не сказал?! Чуть все кишки у меня не оборвались! – Пархоменко встал и пересел на койку.
– А это так… Ты сильнее меня, только у меня рука лучше натренирована, – успокоил его Луговой.
– Натренирована… Ничего себе тренировка… – пробормотал Пархоменко. – А ты собак не боишься?
– Чего их бояться-то…
– Ну, коли так, быть тебе отныне хозяином Акбара!
– Воля ваша… – согласился Луговой.
– А теперь давай знакомиться… Я – Пархоменко, это – Джакели, наш старшой!.. Ну, мы с тобой уже пожали друг другу руки, поздоровайся теперь с ним!
Луговой вытянулся, откозырял мне и протянул руку. Я крепко пожал его сильную и вместе с тем удивительно мягкую ладонь.
– Теперь отдохни, ночью нам в наряд, – сказал я ему и вернулся к шахматам.
Луговой сел на койку Щербины и стал скидывать сапоги. Услышав скрип койки, Пархоменко взглянул на меня. Я отвел глаза. Он встал, прошелся по комнате, выпил воду и вдруг обернулся к Луговому.
– Володя!
– Слушаю! – поднял тот голову.
– Володя, пожалуйста, не ложись на эту койку… – Луговой непонимающе взглянул на Пархоменко, потом на меня.
– Прошу тебя… На ней никто не спит и не садится… Это… понимаешь… это койка Щербины…
Луговой быстро вскочил с койки и стал поправлять смятое одеяло.
– Ты не обижайся, Володя, – продолжал Пархоменко, – Щербина… Ты слышал про него? Ложись вот на мою койку, отдохни… Я сейчас же принесу новую… Только не обижайся, прошу тебя, ладно?
– Ребята… Да что вы… Извините меня… Но я ведь не знал… Извините… – Луговой покраснел от волнения. Я почувствовал, как к моему горлу подступает горький комок, и отвернулся. Пархоменко выпил стакан воды и вышел из комнаты. А Володя стоял с одним сапогом в руке, побледневший и растерянный.
Знойная лунная июльская ночь… Я, Пархоменко и Луговой сидим, расстегнув гимнастерки, в секрете и всматриваемся вдаль. В ночном бинокле нет нужды, освещенное серебристым светом луны село – как на ладони… Ничто не нарушает тишины, – лишь изнемогающий от жары Акбар, высунув язык, громко дышит.
…Жизнь на границе улеглась в обычное свое русло. Опять потянулись спокойные, мирные, похожие друг на друга дни. Неделю тому назад прошел сильный ливень. Пришлось перепахивать контрольную полосу, восстанавливать поврежденную связь… И снова жара – не знаешь, куда от нее укрыться…
Наш писатель, отслужив свое, возвратился в Тбилиси. Как-никак, мы привыкли к нему. Не знаю, сочинял он или говорил правду, но рассказывал интересные вещи. Провожали его всей заставой, торжественно – с оркестром, танцами, песнями. В тот вечер произошло странное событие: на наш концерт пришла Феридэ. Она не пела, не танцевала – сидела молча и смотрела. Я хотел было подойти к ней, но она глазами приказала: «Не смей!» И я повиновался. Потом она ушла. Концерт длился до полуночи. В заключение Мдинарадзе поднялся на сцену и произнес прощальную речь. Поблагодарил всех нас, наговорил с три короба: дескать, так и так, напишу, говорит, про вас, про границу. А что он напишет, когда писать-то не о чем? Да и кто его проверит? А, бог с ним, пусть пишет, что хочет, лишь бы получилось складно, пусть присочинит малость. Про Щербину, говорит, напишу. Посмотрим…
…На той стороне запустили белую ракету. Она взвилась высоко в небо, на минуту повисла над селом, потом зигзагами пошла вниз, на полпути погасла и упала где-то в кустарнике Акбар вскочил.
– Лежать! – приказал Луговой. Собака покорно легла …Да, о писателе… Проводили мы его, и опять стало по-прежнему скучно и однообразно. Правда, за последнее время участились экскурсии туристов. Бывают дни, приходится по три, по четыре раза встречать их, отвечать на одни и те же вопросы… Щербина умел с ними ладить. У нас с Пархоменко не получается. А Лугового вконец измотал этот страшилище Акбар…
…Взвилась еще ракета.
– Что они взбесились там, что ли? – проворчал Пархоменко.
– Ищут, наверно, чего-то, – сказал я.
– По-моему, от скуки, – добавил Луговой.
– Вставайте, пройдемся по участку! – предложил я. Луговой с собакой пошел вперед, мы – за ним. Только мы подошли к мостику, турки запустили третью ракету.
– Тут что-то не так! Может, позвоним на заставу? – спросил я.
– Чего звонить, не видят сами, что ли! – ответил Пархоменко. Он снял с плеча автомат и ускорил шаг. Я подошел к столбу и включил телефон.
– Дежурный слушает!
– Говорит Джакели. Турки запускают ракеты!
– Знаю.
– Что нам делать?
– Вести наблюдение. – Я выключил телефон.
Мы дошли до границы нашего участка и повернули обратно. Только засели в секрете, как с той стороны вновь взвилась ракета. На сей раз она вспыхнула довольно низко и, шипя, опустилась почти у самой нашей вышки.
– Вот сволочи! – выругался Пархоменко. – Затеяли тоже игру!.. – Мы поудобнее расположились на своих местах.
– Закурим, что ли? – предложил Пархоменко.
Я достал измятую пачку «Примы» и извлек из нее последнюю сигарету. Эх, к нам бы сейчас писателя Мдинарадзе! Целых два месяца мы добросовестно уничтожали его неиссякаемые запасы «Кента»! Вот было здорово!.. Что ж, придется удовлетвориться матушкой «Примой»!
Я чиркнул спичкой, и тотчас же резкий порыв ветра погасил пламя. Я взглянул на небо: белые рассеянные облака плыли в сторону моря. Неужели опять к дождю? Опять перепахивать контрольную полосу, восстанавливать связь, поправлять ступени… Невеселая перспектива!.. Кое-как я раскурил сигарету. Ветер усилился.
– Хорошо-о-о!.. Наконец-то вздохнул свободно! – произнес удовлетворенно Пархоменко, подставляя ветру распахнутую грудь. Потом вдруг обернулся ко мне:
– Э-э, довольно тебе!
Я протянул ему недокуренную сигарету. Он сильно затянулся и поперхнулся.
– Черт! Не табак, а каверна!.. На! – Он передал остаток сигареты Луговому.
– Что я, пепельница? Курить-то здесь нечего! – заворчал Луговой, но окурок тем не менее взял.
– Сигарета – не собака, сама за тобой не погонится! Ее нужно купить! – произнес назидательно Пархоменко.
Порывы ветра становились все сильнее.
– Не нравится, братцы, мне эта музыка! Пахнет дождем! – поморщился Луговой.
– Этого еще не хватало! – откликнулся Пархоменко. Новый порыв ветра швырнул нам в лицо свежевспаханную землю с контрольной полосы.
– Пропади ты пропадом! – воскликнул я, протирая глаза. И в тот же миг раздался тревожный крик Лугового:
– Ребята, огонь!
Мы вскочили. Напротив нашей вышки, там, где недавно упала турецкая ракета, колыхалось пламя.
– Пархоменко, ракету! – крикнул я.
– Какую? – спросил он, выхватывая ракетницу.
– Красную!
Ракета взвилась в небо, озарив границу багряным светом. Я подбежал к телефону.
– Дежурный слушает!
– Я Джакели!
– Что там у вас происходит? Чья ракета?
– Наша! Пожар здесь! Дай майора! Товарищ майор! Докладывает рядовой Джакели! Вспыхнул пожар!
– Где?
– Под самой вышкой!
– Территория?!
– По-моему, не наша!
– Сообщите всем участкам! Иду к вам!
Спустя пять минут он был у вышки. Я смотрю на него и спрашиваю:
– Стой, кто идет?!
– Чхартишвили!
– Пароль!
Он плюнул в сердцах, но ответил:
– Чайка! Отзыв?
– Мак!
– Где горит? – подбежал Чхартишвили ко мне. Показывать не пришлось. Языки пламени, с неимоверной быстротой перекидываясь с кустов на кусты и с треском пожирая все на своем пути, уже подбирались к столбам, выстроившимся вдоль самой границы.
– Если огонь охватит столбы, мы пропали! Доберется и до построек! Дай трубку! – Он мигом подключился к линии.
– Дежурный! Объявить тревогу! Передайте Зудову – пусть бегом доставит сюда динамит и ручные гранаты! Где офицеры? Всех сюда! Ведра, ведра скорее!
Через несколько минут вся застава была на ногах. А огонь усиливался. Он стремительно шел по кустам, облизывал землю, проволочное заграждение. Вспыхнул, словно свеча, первый столб. На той стороне вдруг запылал крытый дранкой дом. Завыли собаки. Раздались душераздирающие вопли женщин. Замелькали тени аскеров.
– Всем – к реке! – приказал Чхартишвили.
Мы бросились к воде. Построились в цепочки и стали быстро передавать друг другу ведра с водой. А огонь гудел, бушевал, охваченные пламенем деревья стонали, словно живые, с треском валились на землю, вздымая снопы искр. Едкий, густой дым застилал глаза. Дышать становилось все труднее. Забыв об опасности, мы – кто с ведром, кто с лопатой, а кто и вовсе голыми руками – боролись с озверевшей стихией, стараясь сбить коварные языки пламени, которые, скрывшись в одном месте, вдруг с новой силой вспыхивали в другом. Теперь уже огнем были охвачены несколько домов на той стороне.
Все смешалось.
– Спасайте дома!
– Стены, стены обливайте водой!
– Берегись!
– Ко мне, ребята!
Я носился, словно очумелый. Хватал ведра, копал землю, что-то кричал, на кого-то натыкался. Дождя, дождя бы теперь! Но дождя не было. Кругом бушевал огонь… Мычали коровы, выли собаки… Отовсюду неслись обрывки русской, турецкой, грузинской, лазской речи… Вдруг я почувствовал, что мои плечи освободились от какого-то привычного груза… «Автомат!» – промелькнуло в голове, и я бросился в пылающий куст, закрыв автомат собственным телом. Запахло паленым, нестерпимая боль пронизала мен