Бледная, с синими от бессонницы кругами под глазами, бабушка не двигалась.
– Кому говорю!
Бабушка внесла кувшинчик вина, полкруга мчади, головку сыра и два стакана.
– Садись к столу, Минаго, – сказал Исидор. Минаго не шевелился.
– Принеси-ка кусок бечевки, – сказал Исидор жене.
Бабушка принесла веревку. Исидор бросил ее Минаго:
– Подвяжись, Минаго Джабуа, и садись ужинать… Ты выйди, Мина!
Бабушка вышла. Минаго подвязался и присел к столу. – Жена! – крикнул дед. – Поужинай с нами. Бабушка молча присела на край стула.
– Исидор, хоть и безбожник ты, но… хватит, не срами меня перед женщиной. Не решаешься убить меня, отпусти с миром, а решил – так кончай дело! – сказал Минаго и закрыл лицо дрожащими руками.
Дед промолчал. Он долго думал, потом налил в стакан вина.
– Пей!
Минаго поднял стакан.
– Ну как, Минаго Джабуа, хороша жизнь?
– Будь она проклята!
– Так слушай: сейчас моя жена вымоет ноги, а ты выпьешь помои. Так я поклялся.
Минаго побелел.
– Режь меня, руби голову, пей мою кровь, но не делай этого, Исидор!
– Я поклялся.
– Изверг ты, Исидор! – встала бабушка. – Запомни: обидишь в своем доме человека, ноги моей тут не будет!
– Я поклялся, Мина!
– Пусть моя кровь будет на твоей совести, Исидор Джакели, – сказал Минаго.
– Что, убьешь себя?
– Убью!
Дед извлек из кобуры маузер и положил на стол. Минаго взглянул на маузер, потом на деда. Долго, долго смотрели в глаза друг другу Исидор Джакели и Минаго Джабуа, и Минаго не выдержал, опустил голову. Дед пододвинул маузер ближе к Минаго. Тот не шевельнулся. Встал тогда Исидор, взял за руку жену и вышел из комнаты. Когда он вернулся, маузер по-прежнему лежал на столе, а комната была пуста.
Минаго спускался по лестнице. Дед молча смотрел и ждал. Когда тот пересек двор и отворил было калитку, дед вышел на балкон.
– Минаго!
Джабуа застыл на месте. Он долго стоял, ожидая пули. Потом медленно обернулся.
– Ступай, Минаго Джабуа, ступай! Для трусов и попрошаек нет у меня пули… Ступай!
…В двадцать четвертом, в дни меньшевистской вылазки, на рассвете, как только в деревне раздался первый выстрел, Исидор вскочил с постели и в одном белье помчался к сельсовету. Навстречу бежали перепуганные соседи.
– Пропали мы, Исидор! Конец нашему правительству! Село в руках меньшевиков; говорят, Жордания и Рамишвили уже в Тбилиси, Чолокашвили взял Кахетию!
– Оружие! – крикнул Исидор.
Оружия ни у кого не оказалось. Тогда дед бросился обратно, ворвался в дом и…
За столом сидел вооруженный до зубов Минаго Джабуа. В каждой руке он держал по маузеру, через плечи крест-накрест тянулись набитые патронами ленты, за пояс была заткнута кожаная с языком плеть. Рядом с Минаго сидели двое неизвестных вооруженных мужчин.
– Председателю рабоче-крестьянского правительства привет! – ухмыльнулся Джабуа.
Исидор промолчал.
– Садитесь, уважаемый Исидор, окажите честь!
Дед не сдвинулся с места. Тогда Минаго встал, обошел стол и остановился перед Исидором. Долго, долго смотрели в глаза друг другу Исидор Джакели и Минаго Джабуа, и выдержал Исидор, не опустил головы. Размахнулся Минаго и стегнул деда плетью по лицу. Полилась кровь.
– Садись, сукин сын, когда велят! – взревел Минаго. Исидор сел. Минаго вернулся к столу.
– Так… – сказал он, потирая руки. – Ты не обижайся, Исидор. Ударил я тебя неспроста, авось расправится твоя кривая морда. Не представать же тебе перед божьим судом этаким уродом!
Исидор молчал.
– Где твоя красавица? Упрятал ее? Успел-таки? Ничего, от меня не уйдет!
Исидор до крови прикусил губу, на глазах у него выступили слезы бессильной ярости.
– Плачешь, мой дорогой? Правильно. А как же? Кончилась ваша власть! Ну, убедились, кто из нас меньшевик и кто большевик? У, вшивое отродье! Подумать только: нас всегда было больше, а они нас же называли меньшевиками! Сволочи!..
– Минаго, кончайте базар… Чего возитесь-то с этим ублюдком? Пулю в лоб, и все тут! – вмешался один из неизвестных.
– Ну, нет. Зачем убивать, грех на душу брать? Мы его по всем правилам, по закону… Исидор Джакели! За оскорбление и поругание бога, за секретарство в ячейке безбожников-комсомольцев, за преследование члена правительства независимой Грузии Минаго Джабуа…
– Плевал я на правительство, где членом – сын потаскухи Кесарии! – хмыкнул Исидор.
Минаго осекся, но быстро проглотил слюну и продолжал:
– …За разбои и грабежи, за другие преступления, совершенные перед государством, именем Революционного совета Гурийского восстания полевой суд приговорил тебя к расстрелу.
– Поделом мне! – сказал Исидор.
– Вот именно. А теперь встань! Исидор встал.
– Выйди во двор. Исидор вышел.
Трое – за ним. У хлева Исидор остановился.
Из-за горы поднималось солнце. Исидор долго смотрел на светило, не отрывая глаз, не жмурясь, словно хотел навсегда запомнить его перед смертью таким огромным, золотым, теплым. Потом окинул взглядом застывшее в напряженном, тревожном ожидании село. Откуда-то донесся жалобный визг собаки. Потом где-то пропел петух. И вдруг Исидор остро, всем своим существом ощутил знакомый, родной, любимый до боли аромат – аромат земли, трав, сена, цветов, хлеба, меда… Жизнь – вечная, неистребимая – пульсировала и билась кругом, жизнь – любимая, желанная – струилась, наполняя собой каждую травинку, каждый листок, каждую песчинку. И захотелось Исидору Джакели пасть на колени и воздать хвалу солнцу, породившему на земле жизнь.
– Э, нет, мой Исидор, так красиво, как парижский коммунар, ты не умрешь! Сдохнешь в навозе! Откройте хлев! – крикнул Минаго. Кто-то ударом приклада распахнул дверь.
– Входи! – приказал Минаго. Исидор вошел в хлев.
– Выведите корову! Корову вывели.
– Ложись! Лицом вниз! Противно смотреть на твою поганую рожу!
Брызнули слезы из глаз Исидора Джакели, но смолчал дедушка.
– Так что прикажешь передать твоей красавице? – спросил Минаго.
– Мать твою, бл…й сын, выродок несчастный! – крикнул Исидор, и в тот же миг грянул маузер Минаго. Рука Джабуа дрожала. Семь пуль из десяти насквозь прошили Исидора, остальные впились в стену хлева.
Исидор медленно опустился на одно колено, потом на другое, потом обмяк, согнулся и, царапая руками доски кормушки, ткнулся лицом в теплую навозную жижу…
…Двое подошли к хлеву. Скрипнула дверь. Когда глаза привыкли к темноте, двое увидели валявшегося в навозе человека. Перевернули лицом вверх.
– Убили, сволочи! – прошептал первый. – Вот изрешетили несчастного, подлецы!
– Закрой бедняге глаза… Смотрит, словно живой… – сказал второй.
Первый осторожно – сверху вниз – провел ладонью по глазам убитого.
– Что такое! Не закрываются! Кажись, жив…
– Не может быть!
– Жив! Ей-богу, жив! Надо взять его: может, удастся спасти.
…Семь дней ломился Исидор в адовы двери, и все напрасно – не принял господь грешную его душу.
Потом четыре месяца искал Исидор солнце на черном, словно черкесская бурка, небе. И на пятом месяце он увидел его.
Еще месяц метался Исидор без памяти, и наконец-то обрел ее – память сердца и память души.
И взглянул тогда Исидор на свою красавицу жену и произнес одно лишь слово:
– Минаго…
– Нету Минаго! – ответила жена.
– Ты?
– Здесь я, с тобой!
Задумался Исидор, крепко задумался – видать, глубоко в тайнике памяти скрывалась некая гложущая его мысль, потом вдруг взорвался, заметался:
– Минаго!.. Поделом мне, дураку… Жена… Минаго… у, подлец!..
– Горе мне, несчастной… Боже всесильный, помоги моему Исидору! – Бабушка бросилась на колени и зарыдала.
И, глядя на слезы, градом катившиеся по бледным щекам жены, заплакал Исидор Джакели. Сперва тихо, без слов, потом громко и наконец навзрыд, глотая слезы, задыхаясь. И вдруг почувствовал он, как горькая соленая слеза капнула на теснившую его грудь тяжелую глыбу, как раскололась глыба, еще и еще, и как растаял, растворился в слезах камень. Вздохнул всей грудью Исидор, дал волю душившему его чувству и завыл, зарычал на весь дом:
– Минаго! Ушел, гадина? Где ты, трус? Где ты, подлец?
– Нет их, Исидор! Сгинули меньшевики! Сбежал в Турцию Минаго! Уймись, хватит с тебя! И с меня хватит! Пожалей женщину, горе ты мое!..
Успокоился дед мой Исидор Джакели. В конце 1925-го родился у него сын Гавриил – Габо, мой отец. Израсходовав на радостях весь запас пороха и пуль, дед пошел к колодцу и швырнул туда свой маузер.
– Все! Больше ты мне не понадобишься! Исидор Джакели ошибся.
В начале 1943 года ушел на войну мой отец – восемнадцатилетний Габо Джакели.
«Красноармейский привет, отец!
Пишет твой сын Габо.
Те четыре килограмма чеснока очень мне пригодились. Они уже кончаются, и я просто не знаю, что делать дальше. Какого черта таскал я чемодан проклятых груш, лучше бы взял чеснок! Ребята сперва ругались – дышать, дескать, нельзя, воняет чесноком. А теперь чуть не в ногах у меня валяются – дай да дай! В наших условиях головка чеснока – все равно, что один танк. Ну, не танк, так пулемет. А почему я пишу об условиях, – потому очень даже тяжелые условия. Представь себе большой окоп – в человеческий рост. А вода в нем до самого горла. Ну, не до горла, так до поясницы. Одно утешение – лягушек нет. А перед нами немцы. Ты не поверишь – вижу их собственными глазами. Ночью, когда кругом тишина, слышны их голоса. В нашей роте восемь грузин, шесть армян и двадцать один русский. Не знаю, чего мы ждем или чего немцы ждут. Вот уже неделя, как мы стоим так и смотрим друг на друга. Сушиться вылезаем ночью, днем никак нельзя – высунешь голову, и поминай как звали. Это письмо тоже ночью писал, извини, если что не так. Вчера вздремнул в окопе, стоя. Приснился страшный сон. Пришла красивая молодая женщина, вся в белом. Принесла охапку дров, развела костер. Усадила меня рядом, согрела, высушила. Потом сняла теплые шерстяные носки, отдала мне. Сама босиком пошла по снегу. Я погнался за ней.