После этого шерифа Пруфрока Аллена 10 декабря вызвали в Бойсе забрать Дженнифер Дэниэлс, потому что ее мама оказалась недоступна, а других родственников у Джейд не было и нет.
Но если вам интересно, позвольте мне вернуться к этой знаменитой фотографии на кладбище: я знаю, что разрешение на спецпроект вы мне дали именно из-за нее. Кроме оранжевого комбинезона и кандалов, на Дженнифер Дэниэлс были еще очки-консервы и черная шапочка – в знак траура. Все заключенные, как мы знаем, одеты одинаково, и есть смысл предположить, что целью этой «маскировки» было желание остаться неузнанной, так как на то время все считали: в «Бойне в День независимости» и убийствах на яхте в Терра-Нове виновата исключительно Дженнифер.
Но где она взяла эти бледно-желтые очки-консервы, которые, равно как и шапочка, не могли скрыть ее очевидные черты индианки? Наверное, их дал сопровождающий, в машине у которого была эта неприметная шапочка. Такими очками пользуются на стрельбище, где часто бывают федеральные приставы.
Вот только смысл не просто в очках. Когда показывали это фото, у меня были свои трудности, иначе я объяснила бы суду, что очки нужны Дженнифер Дэниэлс вовсе не для того, чтобы за ними спрятаться. Она носила их как дань чьей-то памяти.
Речь идет о гвоздях, которые, как она утверждала, были в спине Грейда Полсона.
И они там были, мистер Армитедж.
Я это знаю, потому что весь заплыв в холодной воде от Терра-Новы до Пруфрока, от яхты к «Челюстям», когда мои зубы так стучали, что три из них надломились, а губы и кончики пальцев посинели, я держалась за один из этих гвоздей в его спине, будто они были там специально, чтобы меня не унесло в другую сторону.
Двадцать пять тысяч долларов – очень скромное вознаграждение за то, что сделал этот разнорабочий.
Фактически он спас мне жизнь.
Пятница, тринадцатое
В семнадцать лет все было куда проще.
Тогда ей хватало подводки для глаз и помады.
Господи, вот были денечки!
Лета наклоняется к зеркалу заднего вида, проводит кисточкой для растушевки вдоль линии челюсти, хочет подобрать нужную смесь, но никак не получается.
Ничего страшного, успокаивает она себя, оглядывая отражение то с одной, то с другой стороны, чтобы проверить изгибы и шрамы. Только не жаловаться. Да, ее восстановленная челюсть на восемьдесят процентов из синтетики. И даже четыре года спустя она не может есть твердую пищу.
Но смузи – это хорошо. Шейки достаточно питательны.
И какая альтернатива всем этим операциям, таблеткам? Ее нет; во всех других случаях тело пластику отторгнет.
«У тебя не все так плохо», – говорит она себе.
В десятитысячный раз.
Могло быть хуже, верно?
Чтобы не возвращаться к той ночи в воде, попасть в ее засасывающий водоворот, Лета делает то, что ей внушил психотерапевт: мысленно садится на стул. Стул простой, деревянный, с прямой спинкой; он стоит в неприметной комнате, и, если Лета сидит на нем, сложив руки на коленях, она может выбрать, какие мысли, воспоминания, надежды, страхи направить на стены вокруг. Под правой ногой – педаль старомодной швейной машинки, которая и запускает либо отключает эту картинку, этот голос; от педали идет кабель, броский, ясный и заметный: чтобы представить место во всей его реальности, осознать его головой и сердцем, надо сосредоточиться на мельчайших деталях. Как говорит терапевт, жить в выдуманных местах ты не можешь – только в настоящих, в чью подлинность ты веришь.
Лета согласно кивает: это место с ней.
Правой ногой она нажимает на педаль, и на экран перед ней выплывает отец: его лицо обдувается ветром, очки от солнца подняты на лоб, хотя все озеро в невероятно ярких бликах. Он учит Лету вести яхту, которая у них когда-то была, – «Умиак». Интересно, что с ней сталось?
– Отметайте все второстепенное, – напоминает она себе голосом своего терапевта.
Конечно, ведь перед ней – отец.
Лета не включает звук, просто смотрит, как он искоса поглядывает на воду перед ними, проверяет, все ли у них хорошо.
Да, все было хорошо, она прекрасно это помнит. Тот день выдался просто отличным. Целое лето принадлежало им. Да что лето – целый мир.
Лета убирает ногу с педали, картинка потихоньку исчезает, на стенах остается только искрящаяся вода озера Индиан. В голове, в этой комнате, на деревянном стуле она может улыбаться сколько угодно и не думать о том, как ее лицо разрывается на части.
Причины для того, чтобы улыбаться, у нее есть. Причин множество, но одна – особенная.
Она поворачивается на водительском сиденье и вдруг понимает: она не одна.
Сердце екает, в горле возникает ком, но… это же не убийца из новостей, откуда ему здесь взяться средь бела дня? Он должен быть выше пассажирского окошка ее грузовичка, так ведь?
И чего-то ждать на холоде он тоже не будет, в отличие от Дж… Дженнифер Дэниэлс.
Прежде чем потянуться к кнопке, блокирующей дверь, Лета машинально делает мысленный снимок: Дженнифер стоит у порога своего дома, в углу распыленной краской написано «Кровавый Лагерь».
Она могла бы постучать, чуть ударить по стеклу и заявить о себе, но это не в ее стиле. Появиться внезапно – так будет больше жути.
Лета расслабляет мышцы лица, улыбается, как когда смотрела в зеркало, оглядывает улицу, проверяя, нет ли тут кого-то еще – Мрачный Мельник может возникнуть где угодно, – и поднимает кнопку замка в ту самую секунду, когда Дженнифер берется за дверную ручку.
– Подожди, подожди! – говорит Лета самым веселым тоном и поднимает палец, чтобы Лета увидела, как он снова ложится на кнопку замка.
У аппарата во рту Леты есть своя особенность: он из титана и слегка вибрирует всякий раз, когда она что-то говорит. Ее зубы скреплены как бы камертоном, который помогает удерживать на челюстных шарнирах второй слой кевларового волокна.
– Садись, садись, – говорит она и машет Дженнифер, приглашая ее внутрь со снегопада.
Поскольку грузовик высокий, а Дженнифер не очень, залезть в машину элегантно и быстро не получается, и в кабину залетают вихрящиеся снежные хлопья.
Дженнифер устраивается на сиденье, и Лета снова запирает двери.
– Я не собиралась тебя… – начинает Дженнифер, но тут же дает другое объяснение: – Я могла бы и пешком, если бы не…
– Холодно? Много снега? Опасно?
Смешок Леты звучит дрожащим фальцетом.
– Нервничаешь, – говорит Дженнифер.
– Все нормально, – щебечет Лета, включает передачу и готовится к тому, что последует дальше, без чего не удается обойтись никому: инспекция. Взгляд украдкой на восстановительную хирургию Леты.
Чтобы облегчить себе этот процесс, то есть «пройти его быстрее», Лета изучает тусклые очертания прикуривателя под приборами, демонстрируя четкий профиль, который можно оценить за три, может быть, четыре секунды.
После этого она смотрит на Дженнифер и говорит:
– Пристегнись.
– Я тебе доверяю, – говорит Дженнифер, но сигнал продолжает пиликать, и она пристегивается.
– Какие волосы, – говорит Лета, отъезжая. – Понятия не имела.
– А с твоими что случилось?
Лета затылком указывает на заднее сиденье, объясняя, почему с длинными волосами неудобно.
– Блин! – Дженнифер даже съеживается. – Это твоя?
Лета кивает.
– Сколько ей?
– Год, – говорит Лета об Эди, которая молча смотрит на незнакомку. – Год и десять месяцев.
– Когда месяцы можно больше не считать?
– Никогда.
– Просто я… Круто. Я думала, ты…
– Это? – Лета имеет в виду свои зубы, скобки, вообще всю историю с челюстью.
– Извини, – говорит Дженнифер. – Не хватало только, чтобы тебе об этом напоминала я.
– Мы не виделись четыре года. – Лета медленно поворачивает налево. – Но ты – это ты. Имя другое, а сама осталась той же.
– Не уверена.
– Не думала, что ты вернешься.
– Я тоже.
– И не думала, что появится… еще один.
Они почти подъехали к службе шерифа.
Дженнифер молча сидит, держась своей стороны кабины.
– И что, ничего не скажешь? – спрашивает Лета, стараясь говорить мягче, чтобы это не прозвучало укором. – Никаких цитат из кинофильма? Никаких аллюзий? Может быть, «Ночь, когда он вернулся»?
– Мрачный Мельник здесь никогда не жил.
– Зато ты жила. Так и вижу, как ты бродишь по видеосалону. Один ряд, другой, прячешься за полками.
– Было дело, – соглашается Дженнифер. – Школьные годочки.
Лета бросает еще один взгляд на заднее сиденье, и на нее накатывает воспоминание о Джей… Дженнифер, об их первой встрече в старом школьном туалете.
«Станция шалавы», прости господи.
Другим стоять около этого зеркала не полагалось. Точнее говоря: другие к нему и не подойдут.
Только самая противоречивая девушка за всю историю штата Айдахо.
– Что? – спрашивает Дженнифер, потому что Лета явно куда-то отплыла в своих мыслях.
Лета хлопает ресницами, чтобы смахнуть слезы, и меняет тему:
– Неужели все по новой?
Дженнифер пожимает плечами, смотрит в сторону, постукивает указательным пальцем левой руки по затянутой в джинсу коленке.
– В прошлый раз девочкой, которая кричала «слэшер», была я, – говорит она. – Теперь пусть тревогу бьет кто-то другой.
Лета останавливается перед полицейским участком. Не заняла ли она место для инвалидов? Не разберешь, вся парковка завалена двухфутовым слоем снега.
Но припарковать машину удается.
– Я вполне дошла бы пешком. – Дженнифер кладет руку на дверцу. – Зачем Баннер вызывал подкрепление? Ребенка тащить на холод.
– Пруфрок перед тобой в долгу, – говорит Лета, глядя Дженнифер в глаза. – Тебе больше не надо никуда ходить пешком.
Дженнифер поджимает губы, быстро моргает и, отгоняя неловкость, спрашивает:
– Как ее зовут?
Она кивает в сторону заднего сиденья.
– Эдриен, – говорит Лета как можно более внятно, борясь со стеной зубов. – Она уже ходит.
– Эдриен, – повторяет Дженнифер и кивает: – Хорошее имя. Красивое.