Что-то в движении его смущает. Поначалу Харди думает, что это конькобежец, хотя время суток не самое подходящее, а потом понимает: лыжник! И качает головой: ну дела!
Какому-то идиоту буран нипочем – встал на лыжи и пошел. В белой куртке и штанах, все как положено. Даже шлем белый, будто нарочно: если, не дай бог, что-то случится, попробуй его найди.
Харди снова затягивается, чуть повернув голову в сторону, но держа лыжника в поле зрения.
Тот катит прямо к пирсу, вовсю машет палками. Добравшись до места, чуть пригибается, как пришедший к финишу горнолыжник: из рюкзака торчит что-то длинное, и не пригнуться невозможно. Этот идиот, кто бы он ни был, проезжает под перекладинами пирса, берет влево и соскальзывает на берег, почти прямо перед Харди, подталкивает на шлем фиолетовые очки-консервы. Не для того, чтобы посмотреть на Харди, который замерзает тут до смерти, нет: он оглядывается, будто его кто-то преследует, с довольным видом смотрит на дорожку, которую только что проложил.
Харди видит: из рюкзака торчит изящный лук. И тетива по какой-то дурацкой причине даже натянута.
– Эй! – окликает лыжника Харди.
Тот вздрагивает, быстро оборачивается… вот, блин.
Это же учитель истории, черт его дери!
Все правильно, никому из Айдахо такая дурость и в голову не придет: кататься на лыжах по озеру в буран, какого не было последние пятьдесят лет.
– Шериф, – говорит мистер Армитедж и приветственно поднимает левую руку.
Клод Армитедж до сих пор зовет Харди именно так. Всякий раз, когда подходит к нему с просьбой дать интервью и всякий раз уходит с пустыми руками.
Харди снова затягивается.
Армитедж отставляет в сторону палки и рукой в перчатке указывает на скамейку рядом с Харди. Харди пожимает плечами.
Армитедж садится. Дышит тяжело, но на лице довольная улыбка, когда снимает шлем и плюхает его на скамейку между ними, на глаза спадают длинные, песочного цвета волосы.
– Вид у вас, как у кота, который только что слопал канарейку.
Харди протягивает учителю пачку сигарет, которые наверняка примерзли к перчатке.
Армитедж смотрит на озеро, будто, перейдя его на лыжах, стал его хозяином.
Харди все равно невысокого мнения об учителе истории.
Не потому, что он не Медведь, но… как можно преподавать историю штата, если ты в этом штате даже не родился? И приехал бы он сюда вообще, не случись тут «Бойня в День независимости»?
Харди уверен – это временщик. Нет, хуже – просто турист. Турист, у которого по случайности есть диплом учителя, и вот подвернулось свободное место в старших классах. Дети его не интересуют. Ему щекочет нервы то, что произошло здесь, возле этого самого пирса.
Харди знает: новый учитель истории пишет книгу, ага.
С одной стороны, к тому времени, как книга будет написана, Харди, скорее всего, уже будет с Труди. И Мелани.
С другой стороны, этот человек – просто стервятник.
Хуже… Рекс Аллен объяснил, когда однажды самолично взялся отвезти Харди наверх: Армитедж весь первый год слушаний дела Дженнифер в Бойсе просидел в зале суда, на галерке. Что-то записывал, ухмылялся, вникал в суть.
– Дать интервью готовы? – спрашивает Армитедж голосом, полным позитива и надежды.
Харди усмехается. Армитедж знает, каков будет ответ бывшего шерифа.
– Погодка не сахар, – говорит Харди, показывая подбородком на озеро.
– Ну, лед довольно прочный, разве нет? – невинно спрашивает Армитедж, пытаясь втереться к Харди в доверие.
Попытка не пытка.
– Главное – держаться подальше от дамбы.
Харди поворачивает голову, чтобы выпустить струйку дыма.
– Почему? Потому что она вернулась?
Армитедж хочет заманить его в ловушку и пристально, изучающе смотрит на Харди.
Харди не говорит ни «да», ни «нет», тогда Армитедж зубами стаскивает перчатку и медленно, будто спрашивая разрешение, тянется к пачке сигарет, припаянной льдом к перчатке Харди.
Армитедж аккуратно извлекает сигарету, достает упакованную в целлофан коробку спичек, чиркает, укрывая огонек глубоко в ладонях, как и сам Харди, даже щурится точно так же, когда дело сделано.
– Я бросил шесть лет назад, – говорит он.
– Я бросаю каждый день, – сообщает Харди.
– Когда все произошло, – говорит Армитедж о пирсе, будто это до сих пор его волнует… нет, будто он в церкви, – вы… в тот вечер из служебного револьвера вы выстрелили четыре раза. Но куда? Можете сказать мне хотя бы это? В кого, шериф? В кого вы стреляли? Ответьте, и я от вас отстану.
– У вас на перчатке кровь, – говорит ему Харди.
Армитедж сначала не понимает, потом берет перчатку, которую только что снял.
Действительно, на ней красные пятна.
– Если только вы не красили пожарный кран, – добавляет Харди.
– Хм. – Армитедж разглядывает перчатку, вертит ею из стороны в сторону. Вскидывает голову, сводит губы в тонкую линию, под носом натягивается кожа. – Это я так замерз, что кровь из носа пошла?
Харди бросает на него взгляд и отрицательно качает головой.
– Ах да, да, – вспоминает Армитедж, натягивая перчатку. – Я и правда трогал там пожарный кран, как это я забыл?
Харди пытается вникнуть в смысл сказанного.
– Терра-Нова, – говорит он громко, за двоих.
Армитедж согласно пожимает плечами: да, Терра-Нова, и Харди – служение закону делает тебя подозрительным – смотрит на ту сторону озера, следуя взгляду учителя.
Но не в сторону города.
– Ладно. – Армитедж внезапно встает, топает лыжами. Это довольно сложный маневр, и на секунду он поворачивается к Харди спиной. На которой висит рюкзак.
– Вы охотитесь? – спрашивает Харди, совсем в это не веря.
– Что? – Армитедж понимает, что именно Харди увидел: диковинное искривленное приспособление, засыпанное снегом, как и остальное снаряжение Армитеджа. – Нет, нет, я даже стрелы не захватил.
– Муж Фрэнси выпишет вам штраф, если будете охотиться, – предупреждает Харди.
– Что вы… Я вегетарианец, – объясняет Армитедж, поднимая руки, будто доказывая свою невиновность. – Это… знаете, что такое биатлон? – Харди не удостаивает его ответом, и Армитедж продолжает: – Корнями он уходит в шестнадцатый век, в Норвегию, тут есть свой смысл. Идешь по пересеченной местности из одного пункта в другой, по пути встречаются маленькие мишени. Это… Я просто хочу привыкнуть, что эта штука у меня за спиной.
– Уж больно длинный лук.
– Иначе крепления замерзнут. А времени на то, чтобы паковать и распаковывать снаряжение, нет, тем более разбирать его и собирать.
– Там все по времени?
– И баллы, и штрафы… всё. Олимпиаду смотрите?
Харди делает затяжку.
Армитедж пожимает плечами, оглядывается.
– Пора, – говорит он, собираясь трогаться, но протягивает руку: – Я помогу вам вернуться… Даже не знаю, где вы живете. В доме престарелых, в Плезант-Вэлли?
Харди позволяет дымку рассеяться, будто внутри у него все горит.
Смотрит на холм, в сторону приюта, и говорит:
– Пока еще нет.
Дженнифер выходит из туалета в восточном крыле, сжимает и разжимает ладони вдоль бедер, в который раз говорит себе: этого просто не может быть, не может быть.
А если может?
– Ты здесь ни при чем, девочка, – бормочет она себе, чтобы не думать, что это ей снится. Чтобы в это поверить.
А девчонка, что свисает с дерева у «Конца тропы»? Неужели это Кейси Бекер, которая умирает в начале «Крика»? А двое в конце коридора? Это совпадение, что их смерти повторяют «Пятницу, тринадцатое»?
Или Дженнифер что-то про эти фильмы путает? Девчонки, которая верила в слэшеры, больше нет. Сейчас Дженнифер даже глаза не подводит, а все ее видеокассеты, наверное, много лет назад сгорели на костре, блестящая пленка скукожилась и превратилась в пепел.
Дженнифер окидывает взглядом широкий вестибюль дома престарелых.
Телефоны отключены, и парень, стоявший за стойкой, умчался на снегоходе, на котором, видимо, сюда приехал. Видно, его послали за кем-то из правоохранителей. То есть за Баннером.
Это было минут пять назад. После того как полтора часа все медсестры и администратор носились по зданию и рвали на себе волосы, пытаясь найти инструкцию, что делать, если двух волонтеров-подростков зарезали?
У Дженнифер, разумеется, никто не спрашивал, что делать. Ей просто велели оставаться на месте. А куда она денется? По крайней мере, Синн она передала с рук на руки. Надо думать, знающие медики сунули ее куда-то в безопасную часть здания. Самое умное с их стороны – накачать ее сильным снотворным, чтобы она забыла все, что случилось в последние сутки, а потом проснулась и зажила нормальной жизнью.
Но сколько ей надо скормить таблеток, чтобы она забыла своих родителей, которых грохнули на яхте вместе с остальными Основателями? Ее отца разорвало напополам, так? Нет, одна половина Марса Бейкера была по одну сторону окна, другая – по другую. Если она не путает.
И Синн пришлось идти мимо. Она, наверное, идет мимо всякий раз, как закрывает глаза. Разве ребенок может такое вынести?
«Основатели» – правда, что ли? Это слово Дженнифер не вспоминала… господи, сколько уже? Типа они писали Конституцию? Прокладывали Орегонскую тропу? Строили трансконтинентальную железную дорогу?
Все, что они «основали», – это маленькая девочка, которая стояла на берегу, куда не должна была ступать их нога, и не знала, как ей умереть.
При всем их богатстве расплачиваться пришлось Пруфроку.
Впрочем, с того времени прошли годы.
А это – здесь и сейчас. И Дженнифер надо доказать, что прошлое с настоящим не связано, что она просто мыслит по-старому, но сегодня это уже не работает.
Та, кто способна это доказать, в другом крыле.
Дженнифер подбирает свою полупустую чашку с полки над фонтанчиком с водой, делает вид, что пьет, а сама идет через вестибюль, садится за высокую стойку, немножко толкает ее, чтобы жидкость выплеснулась.
– Ой.
Она тянется за салфеткой, но что по силам высокому пареньку на приеме, не по силам ей, поэтому, чтобы устранить случайное недоразумение, она обходит стойку, берет бумажный платок и промокает разлитый кофе. Потом, как положено, ищет глазами урну: она ведь этого места не знает, тут все для нее новое…