«Крови лучше этой я еще не проливал», – говорит себе Дженсен.
Раз так, пусть льется дальше.
Эбби выходит из круга света, и из темноты вылетает тонкая футболка Вайноны. Она шлепается Дженсену на живот, в его голову снова что-то тюкается: это только что голая – почти голая – Вайнона влезает в ужасное, ужасное изобретение, в… футболку.
– Эту не жалко, – говорит она, почти касаясь лицом Дженсена, а ее волосы накрывают их обоих.
– Извини, что пострадал твой… – говорит он, пытаясь отцепить слово «желтый» от слова «лифчик».
– Нужна холодная вода, – говорит Вайнона, потом поворачивается к Эбби: – И перекись водорода! Так моя мама делает.
Через секунду дверь в коридор закрывается.
– Она разберется, – заверяет Дженсена Вайнона. Будто ему есть дело до пятен.
В эту счастливую минуту получившие свободу груди Вайноны практически касаются его затылка. Тычутся в него. Врезаются в него. Вот он, долгожданный контакт.
Столь прекрасного бурана еще не было. А уж игры на раздевание – тем более. Это вообще лучший день в его жизни – и точка.
После такого не страшно и умереть.
Он теперь мужчина.
И в доказательство у него будет шрам.
Дженсен касается места, откуда струится кровь. Разве не из уха? Он был уверен, что удар пришелся по уху.
Он даже вздрагивает: кончики пальцев сухие.
Это часть черепа, которая прямо за ухом. Кожа там тонкая, между ней и костью – никакого мяса.
И что? Да и хрен с ней.
Он готов снова расшибить голову об пол спортзала, если из-за этого он сможет лежать так еще минуту. Пусть мозги вытекают – что с того? Кому они вообще нужны?
Ему нужна Вайнона.
До этой минуты он особенно о колледже не думал, даже забесплатно. Снова учиться? Зачем?
Но если на студенческом кампусе – не важно на каком – его ждет такое, а учеба проплачена, тогда запишите его, сделайте милость.
Ведь ради этого он и появился на свет, сто процентов: острые, но увесистые груди Вайноны в капельке дюйма от него, отделенные только текстильной майчонкой.
– Что такое? – вдруг говорит она, меняя под ним позу. Напрягаясь.
Дженсен, как может, поднимает голову, все еще изображая из себя слабого и раненого.
Это одна из свечек на другом конце площадки. Она катится по полу?
А-а, наверное, ее сшиб баскетбольный мяч.
Мяч катится дальше, сбивает еще одну свечу. Но эта не гаснет, отбрасывает какие-то диковинные тени.
– Эбби! – зовет Вайнона. – Что за шуточки?
– А что? – Дженсен нащупывает правую кисть Вайноны, хочет прижать ее к себе.
– Она сказала мне: нечего сюда ходить, – говорит она ему, а сама вглядывается в тени. – Мол, тебе нужно только одно.
– Я просто хотел… поиграть в баскетбол, – заявляет Дженсен, претендуя на премию «Оскар».
– А я нет, – говорит Вайнона с ухмылкой, будто извиняется, будто намекает Дженсену на то, что могло быть, почти было, и ему еще больнее оттого, что треснутая кожа сжимается, признавая поражение, подставляя его череп струям воздуха.
– Но мы же… еще можем, – выдавливает он из себя, имея в виду вывести из игры Эбби… Мысли словно слипаются, он плохо соображает.
Или вся его кровь куда-то утекла, как любит говорить отец.
Ха-ха-ха.
Эбби возвращается от фонтанчика в коридоре, часа на восемьдесят два раньше срока, и, хотя на вечеринках она никогда не надирается, тут она явно приняла не меньше восьми порций виски, потому что ее, черт возьми, качает во все стороны, и идти по прямой она не может.
– Эбби? – обращается к ней Вайнона.
Но Эбби, спотыкаясь, входит в круг свечей, из-за которых так переживала, и, отпихивая их ногами, оседает на пол.
Тени мечутся во все стороны, наносят кинжальные удары, и зал погружается во тьму.
– Ты же сейчас… – вскрикивает Вайнона, отталкивается от Дженсена, и его голова снова бухается на деревянный пол.
Он перекатывается на бок, подальше от тупой боли за ухом, и баскетбольный мяч гигантским булыжником летит ему в лицо. Сквозь загустевший воздух он тянет руку, чтобы отбить мяч, но защитить лицо не удается.
В зале раздается пронзительный крик, и его рука, которой не удалось прервать полет мяча, медленно движется дальше и ощупывает ссохшиеся губы, проверяет: неужели источник шума – он? Если он, тогда влетевший в щеку мяч наделал куда больше дел, чем ему кажется.
Но, как оказалось, кричит не он.
Кричит Вайнона.
Дженсен видит, в чем дело. Это Эбби. Она упала так, чтобы не ударить ушибленную сторону лица, будто шея знает, как уберечь лицо от большей травмы.
Но это уже не имеет значения.
Левая часть лица Эбби Грэндлин исковеркана, раздавлена; на ней вмятина, и в пазухе с этой стороны свистит воздух, левый глаз вспучился и вывалился на то, что осталось от щеки. На то, что было ее щекой.
Это может значить только одно: кто-то въехал в школьный коридор на машине, а Эбби как раз наклонилась завязать шнурок, а когда подняла голову, то фара хрястнула ей по лицу.
Похоже на правду, кажется Дженсену.
И вдруг он видит в коже Эбби какие-то белые осколки и мясо.
Это не кость.
– Туалетная керамика, – бормочет он, и из него тоже вылетают кровавые брызги. От раны в голове? Как это?
Его отец, в душе камнетес, пользуется туалетной керамикой, потому что настоящие кремни стоят недешево. Туалетная керамика – это осколки разбитых туалетов, из них можно делать стрелы, наконечники копий, ручные топорики.
Кто-то раскурочил Эбби лицо чем-то из туалета? Крышкой унитаза?
Или ее поставили перед туалетом и сунули голову прямо в унитаз?
Так или иначе, Дженсен понимает: игра окончена.
Кровь, которой положено быть внутри Эбби Грэндлин, сочится наружу. Ничего хорошего тут нет. Это и без колледжа всем известно.
Но пока нет ответа на главный вопрос, несмотря на «подзаводку»: кто это сделал? И смежный вопрос: с какой стати?
Он хочет извернуться, подняться выше, посмотреть сквозь темный дверной пролет в коридор, откуда приковыляла Эбби, и это первый шаг на пути к решению загадки, но тут Вайнона кричит снова, каким-то гортанным воплем. Футболисты правы, очень даже правы, когда говорят: у нее железные легкие.
– Наверное… ей надо полежать, – слышит Дженсен свои слова, обращенные к Вайноне, но ее шаги уже шлепают где-то сзади, сзади.
Потом… замирают?
– Серьезно? – произносит она. Или почти произносит. Дженсену трудно понять, что случилось с окончанием слова. Он поворачивает свое онемевшее тело – и получает ответ.
Вайнона стоит на коленях, а из ее рта торчит длиннющий…
– Ни хрена себе, – говорит Дженсен, чмокая губами.
Это приз за победу в окружных соревнованиях, он хранился в витрине рядом с учительской, их команда получила его в год после бойни, когда каждую игру посвящала погибшим и весь сезон провела на подъеме. Удача была на их стороне. А приз – башня два фута длиной, или высотой, если угодно.
И еще длиннее, если под ним – Вайнона.
Хотя уже нет. Она оседает на бок. Жесткое, квадратное остроконечное основание башни врезается в пол, и Дженсен морщится. Теперь пол спортзала будет выщерблен, тренер вряд ли обрадуется…
События вдруг набирают темп, будто лавина, которую удавалось сдерживать, вмиг прорвалась наружу.
– Буль-буль, – бормочет Дженсен: это еще одно словечко отца, когда он пьет, – и Дженсену с трудом удается встать на ноги. Он снова падает… может, из такого положения легче стартовать?
И он стартует.
Но его ведет не к Эбби. Если он захочет перепрыгнуть через нее, то просто на нее рухнет. Вместо этого он ковыляет к трибунам, потому что… тот, кто воткнул в горло Вайноне кол, вошел через дверь, так?
Значит, Дженсен, тебе в другую сторону.
В северную, молодой человек. Быстрее, мешкать некогда.
Ему везет – удача значит удача, – потому что на тренировках у него лучше всего получается прыгать по рядам. Тренер говорит: во время игры надо менять ритм, а когда скачешь по длинным бетонным ступеням, получаешь нужный навык.
Правой рукой держась за голову, он скользит через поручни и попадает на трибуны. Ноги работают, будто насосы: пол спортзала и связанные с ним опасности – позади. Наверх он не бежит, а карабкается.
Он уже наверху, вокруг все черным-черно. Касаясь рукой шлакоблока задней стены, он несется к другой стороне спортзала, ручки кресел опасно стучат ему по коленям, но большого ущерба нет.
Футов за тридцать до стены Дженсен спрыгивает через сиденья вниз, будто на полосе препятствий; сиденья под его весом открываются, потом с хлопком закрываются, и он скачет по рядам дальше.
Не будь он одурманен и оглушен, он бы такой забег и представить себе не мог; в жизни на такой не решился, это же верная смерть. Оказывается, нет. И никого нет с телефоном, чтобы подвиг заснять.
Почти спустившись – осталось четыре самоубийственных прыжка, – он хватается за перила над лестницей, что ведет под трибуны, его выносит вниз, но в последнюю минуту окровавленная рука его подводит, соскальзывает с голубого поручня – и он шлепается спиной прямо на бетонный пол у основания лестницы.
Но боли нет. Потому что все тело онемело – какая прелесть.
И он действует быстро.
– Металлическая дверь, металлическая дверь, – бормочет он, чтобы не сбиться с пути, добраться до двери, которая точно открывается наружу, а дальше – его снегоход, вся его дальнейшая жизнь. Колледж, даже мама, почему нет. Все и даже больше, если можно.
Он громко топает по полу; в коридоре горит аварийное освещение. Будь у Дженсена время или деньги, он бы остановился у автомата чего-нибудь глотнуть, но надо двигаться, тормозить некогда, извините, включаем полные обороты.
Он вламывается в мужскую раздевалку, пролетает сквозь нее и выскакивает в естественно-научное крыло.
Здесь тихо, можно перевести дыхание; с бега он переходит на шаг.
Но оглядывается.
А что делать? Жизнь-то одна.
На негнущихся ногах он все-таки прибавляет ходу, но застывает как вкопанный: из дальнего конца зала на него выжидающе смотрит здоровенный лось.