Эта запись – ее свидетельство о разводе. Именно увидев ее, Кимми поняла, что ее брака больше нет. То, что началось на рядовой школьной вечеринке, наконец пришло к своему завершению. Не важно, что Открывашка должен был склеить ласты, еще когда устроил гонки в выпускном классе. Именно этого хотел мир; хотел, чтобы это случилось. Но Открывашка вышел сухим из воды – как всегда, с ухмылочкой, – вылез через другую дверь, подняв плечо, и спросил: кто сегодня ставит пиво? Ясное дело, не он; он же заколдован.
Запись его последних мгновений вышла расплывчатой, затененной, но на ней все видно. К тому же она есть не только у Кимми: как только в одном месте ее убирают, она тут же выскакивает в двух других.
Но эту запись Кимми больше не смотрит. Перестала, потому что едва мачете касается тела, школьница, которая снимала происходившее на телефон, визжит, и экран резко уходит влево.
Если в эту секунду нажать на паузу, в темном кадре виднеется старый лагерь, на полпути вокруг озера. Кимми пришла туда вечером после футбольного матча, потому что хотела участвовать в том, о чем все только и говорили утром в понедельник, – гулянке у костра. Открывашка тогда спросил ее: не хочет ли она посмотреть на «Убойную Хижину»?
Кимми решила, что хижину так называют, потому что в шестидесятые там убили школьников. Но оказалось, что «убойный» относится к чему-то другому.
Впрочем, она об этом не жалеет.
Ведь не разреши она тогда Открывашке завести ее внутрь через поломанную дверь, на свет не появилась бы Дженни, а без усмешки Дженни, без ее детсадовских придумок, без ее безуспешных попыток развесить простыни на бельевой веревке, потому что еще мала и не может разобраться со старомодными прищепками…
Без Дженни Кимми не продержалась бы первые годы семейной жизни с Открывашкой. Именно Дженни была наградой, маленьким чудом, придававшим смысл жизни. Не важно, чего Кимми могла бы добиться, получи она школьный аттестат, – зато теперь его получила Дженни. И Кимми ей по-своему помогала: по крайней мере у одной из них будет шанс отсюда вырваться.
Она не захлопала в ладоши, когда Дженни поднялась за аттестатом на сцену, не хотела, чтобы все на нее оборачивались, обвиняли ее, спрашивали, где она была до сих пор.
Но сердце ее раздувалось, как воздушный шар.
Четвертого июля он лопнул. И не он один. Теперь все пруфроковцы входят в ее магазин с лопнувшими шариками, Кимми сразу это видит.
Лучше не иметь шарика вовсе.
Лучше стоять за своей стойкой, управлять кассой, а вся суета, хаос, горе и беда пусть обходят стороной, какая теперь разница? И, подтверждая эти мысли, Кимми снова прокручивает в голове видео продолжительностью сорок четыре минуты, смотрит, как блондинка трясет своим добром прямо перед лицом королевского гвардейца. Его зрачки даже не расширяются, не сужаются – он выше этого слабоумия. Дурацкие игры его не берут, если только он сам не захочет им поддаться.
Вместо того чтобы представить, какой муштрой гвардейцу дается такая невозмутимость, Кимми выдумывает для него разные истории из прошлого: он готовит диораму для второсортной научной выставки, вдруг к нему в комнату врывается отец и, не переводя дыхания, смахивает со стола всю его многочасовую работу; он стоит у школьного забора и смотрит, как хромой козел пытается убежать от трех собак; в коридоре происходит что-то несусветное, а он прячется в своей первой семейной спальне, прикидывается спящим.
Может, и правда спит.
Ведь через какое-то время можно забыть, что ты притворяешься, и, прячась, соскользнуть в норку сна.
Но сейчас Кимми не думает и об этом.
Она сама была ребенком. Ничего не понимала. Не могла представить, что Открывашка, отец, может… Она не виновата. Не знала, что нужно быть начеку, на страже и как это важно.
Если бы она родила Дженни позже, тогда, тогда… та, скорее всего, вообще бы не родилась, так? Потому что Кимми уже ушла от Открывашки.
Эти связи в ее голове показывают: глядя в одну точку в шестидесяти футах, она поступает правильно. Или в двадцати: она опирается на другую часть стойки, чтобы увидеть, кто пытается попасть в «Семейный доллар».
Вокруг него или нее вихрится снег и, подобно холодному выдоху, снежной бурей улетает вверх, словно гигантский Санта-Клаус развалился на Главной улице и хочет заглянуть в «Семейный доллар».
Ну, давай, приглашает его Кимми. Не мешкай.
Заморозь, ради бога, весь этот магазин и меня вместе с ним.
Дверь вздрагивает под напором нетерпеливого плеча, скопившаяся на ней ледяная корочка отламывается. Дверь сдвигается еще на фут, силовой цилиндр скрипит от натуги, но на помощь не приходит, только заставляет генератор урчать.
Через секунду в магазин проскальзывает Дженни, и у Кимми все клинит в груди, пальцы правой руки непроизвольно взлетают вверх, как бы в знак приветствия. Но она же гвардеец, поэтому рукой не машет, сдерживает себя по максимуму.
Сколько прошло времени? Четыре года? Пять?
В последний раз Дженни взяла краску для волос – доллар девяносто девять центов плюс налог.
Кимми не поднимает брови, а Дженни, нырнув после примерзшей двери в проход, не вскидывает подбородок, чтобы после такой долгой паузы, после всех этих лет сказать маме «привет».
Что у нее с волосами?
На них корочка льда, но такая прическа у нее была во втором классе, разве нет? Во втором, третьем, четвертом – вплоть до шестого, да. Волосы – единственное хорошее, что Дженни унаследовала от Открывашки.
Двенадцать шагов – и она исчезает в третьем проходе, где аптечные товары, и ее тень по цепочке передают пристегнутые к удлинителю лампочки; слышно только, как трутся одна о другую штанины лыжного костюма. Обычно зимой ботинки скрипят по кафельному полу, но в магазине холодновато, и лед на подошвах, наверное, даже не тает, поэтому нет и скрипа.
Когда звук трущихся штанин становится громче, приближаясь к кассе, Кимми поворачивается, чтобы «встретить клиента с улыбкой», как настаивает Миллисент.
Дженни, не особо церемонясь, выкладывает на ленту свои покупки: связку ножей для мяса с деревянными ручками, большую искривленную зажигалку, розовые варежки с белыми зигзагообразными полосками, пакетик вяленой говядины, баллончик WD-40, ярко-голубые очки для плавания – они плотно прилегают к глазам, будто контактные линзы с резиновыми полосками.
Кимми вопросительно смотрит на Дженни, мол, как это понимать. Дженни показывает взглядом на улицу.
Кимми отрывает пластиковый пакет, укладывает туда покупки, помещает первый пакет во второй, чтобы торчащий нож ничего не проткнул. Передает пакет Дженни, ничего из взятого не сканируя.
Дженни задумывается, смотрит вокруг: не висят ли по углам камеры? Все-таки у нее испытательный срок. Потом забирает пакет и вылетает прочь, не кивнув «спасибо», ничего не буркнув в знак одобрения.
Вполне справедливо.
Как и прежде, Кимми проходит к полкам, находит очки, кухонную утварь, распылитель для смазки, варежки в секции зимних товаров, закуски…
Все это она сканирует у кассы, выуживает из кошелька четырнадцать долларов и сорок восемь центов, оплачивает, потом возвращается к полутемным проходам и кладет все на свои места, развешивает, как рождественские украшения, и быстро уходит к стойке.
Она должна была что-то сказать про волосы – после стольких-то лет.
Но не сказала.
Не смогла.
В сетке с товарами по скидке лежат белые коробочки со второсортным сладким драже. Миллисент говорит, что от них надо избавляться: записи в книге учета не совпадают с тем, сколько их на самом деле.
Кимми хочет сдержаться, но не может, открывает коробочку с защелкой и выталкивает несколько шариков себе в ладонь, потом еще – и забрасывает в рот, мята обжигает десны и горло.
Однажды в интернете она прочитала: если от изнурительной жары или обморочного состояния королевский гвардеец вот-вот рухнет, ему надо оставаться в той же позе, чтобы он упал, как падает оловянный солдатик, – не хватаясь за сердце, просто лицом в землю.
Такая дисциплина всегда была Кимми по душе. Превращение наконец-то произошло. Она представляет себе, как от удара разбиваются зубы, во рту белые обломки и кровь, а не какое-то некачественное драже.
Она высыпает в ладонь еще несколько шариков и вдруг понимает, что плачет: шарики дрожат, пляшут и прыгают.
Она крепко сжимает их в ладони.
Ветер и снег влетают в открытую дверь, распахнуть которую силовой цилиндр не смог, а теперь не может ее закрыть.
Отведя взгляд от усыпанного снегом синего дверного коврика, Кимми смотрит в непроглядную белизну и между порывами вьюги в какой-то миг видит… массивную форму. Сверху через стекло на нее смотрит глаз, непохожий на человеческий – скорее, таким глазом смотрит на тебя корова или лошадь, поворачивает длинную голову набок и заглядывает тебе прямо в душу.
Все-таки она не королевский гвардеец, она никого не может защитить, даже себя… Кимми отшатывается от этого глаза, разжимает руку, и белые шарики драже высыпаются на пол.
Есть раздражающая хрень, есть идиотская хрень, а есть хрень так хрень.
Лета на коленях ползает по снегу в разгар худшей вьюги века, а в Айдахо это кое-что да значит.
Но она должна их найти: свои капсулы.
С сине-коричневой проще. Вот она, сверху. Лета подхватывает ее и сует себе в рот.
А вот красную ветер сдувает и гонит по сугробам. Лета на корточках ползет за ней и все-таки ловит таблетку ладонью, как жука, поднимает полную снега руку, отделяет красное от белого и тоже запихивает капсулу между губ.
Чтобы отползти назад, нужно прокапывать себе дорогу. Да, вот так метет, снег надувает в мгновение ока.
Остались еще две таблетки: одна большая, другая – меньше не бывает.
Но ее надо найти. Пожалуйста, найдись. Может, именно она сейчас нужна Лете больше всего? Именно сейчас?
Сердце бешено колотится, а что сделаешь? Лета не плачет, нет… просто кипит от ненависти к себе. Думала, в такой день можно просто взять и высыпать в ладонь дневную дозу? Не дотумкала, что ветру только подавай таблетки и капсулы, которые не весят ничего, а значат, практически все? Где была ее голова?